[694]. Из их разговора и в результате последующих расспросов он узнает, что мельничиха была домашней крепостной у барыни-тиранки, запретившей ей выйти замуж за человека, которого она любила, и продавшей ее мельнику. Похожим образом, в рассказе «Контора» охотник укрывается от дождя в конторе приказчика в деревне. Задремав, он просыпается, услышав, как приказчик берет взятку и препятствует женитьбе двух крепостных. Может быть, именно думая о своем слушающем охотнике, Тургенев нарисовал человека, лежащего в кровати, на полях одного из рукописных черновиков рассказа[695].
Притворный сон позволяет охотнику понять расстановку сил в жизни крепостных, а притушенный свет дает ему возможность оценить крестьянское искусство – Тургенев часто изображает звуки, услышанные в темноте, как особенно привлекательные[696]. Он любил народные песни и часто упоминал их в «Записках охотника»[697]. В «Певцах» охотник-рассказчик оказывается в деревенском кабачке в особенно жаркий и солнечный летний день. «Солнечный свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух небольших окошек и, казалось, не мог победить обычной темноты комнаты: все предметы были освещены скупо, словно пятнами». В темном кабаке начинается состязание певцов, когда работник запевает веселую «плясовую песню» с «украшениями». Посетители наслаждаются пением. Двое мужчин, Обалдуй и Моргач, подпевают и поощрительно выкрикивают: «Лихо!.. Забирай, шельмец!.. Забирай, вытягивай, аспид! Вытягивай еще! Накаливай еще, собака ты этакая, пес!.. Погуби Ирод твою душу!»[698]
Песня Яши производит совсем другой эффект. Его голос кажется потусторонним: «Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас». Голос Яши привлекает внимание к переживаниям певца и его слушателей: «всем нам сладко становилось и жутко». В письме к Виардо Тургенев упоминает этот рассказ и его персонажей как пример схожести разных народных культур, но охотник предполагает, что Яшина способность передавать чувства через пение – исконно русская черта[699]. «Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны». Описывая голос Яши, охотник использует образы, связанные с русским пейзажем:
Он пел ‹…› поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся – жена целовальника плакала, припав грудью к окну[700].
Реакция слушателей выдает их чувства: они опускают глаза, отворачиваются, открыто всхлипывают или тихо дают волю слезам. Рядчик говорит Яше, что он выиграл, и уходит.
Вибрация Яшиного голоса трогает слушателей, на каждого из которых эти звуки оказывают разное впечатление. Если Обалдуй и Моргач реагировали на песню работника выкриками и подпеванием, тихое слушание, которое провоцирует песня Яши, указывает на более важный эффект от его пения. Очевидно, что охотник в темном кабаке слушает крестьянские песни ушами Тургенева, которые были натренированы в оперных театрах Парижа и Санкт-Петербурга. Его описание песенного состязания противопоставляет два модуса слушания: громкое, с подпеванием, слушание работника, и тихое, эмоциональное слушание Яши. Можно провести параллель между этими модусами и двумя типами слушания в Парижской опере: не ограниченное правилами слушание первых десятилетий XIX века и самоконтролируемое слушание 1830‐х и 1840‐х годов. В обоих случаях звук, который производит слышимый эффект на группу, противопоставляется по контрасту звуку, который производит едва ощутимый эффект на каждого человека в отдельности.
Этот контраст также отсылает к двум модусам слушания, которые Тургенев описывает в письмах, где он сравнивает свою собственную мучительную жажду музыки и слишком легко достижимое наслаждение других слушателей, которое они «производят» сами без особых затрат, как лепешки, для массового потребления.
Финальная сцена рассказа «Певцы» происходит в темноте, когда охотник слышит голоса двух крестьянских мальчиков, один из которых зовет другого домой, где его ждут отцовские побои. Тургенев сделал заметку на полях рукописи о намерении расширить описание крестьянских голосов в темноте: «Описать, как мальчики гоняют лошадей в пустыри на ночь. – Огни!»[701] Он воплотил это в реальность в рассказе «Бежин луг», в котором охотник оказывается у костра с группой крестьянских мальчиков, выводящих лошадей на пастбище. Он ложится рядом с мальчиками, притворяется спящим и слышит, как они рассказывают друг другу страшные истории о местных привидениях и смертях. Хотя эти рассказчики – дети, в их рассказах фигурируют взрослые, и, как правило, в период, предшествующий промышленной революции рассказы о привидениях служили формой отражения абсолютно рационального страха перед темнотой, который объединял и взрослых, и детей[702]. Охотник, как и мальчики, наслаждается этими историями с эстетической точки зрения. В темноте охотник оказывается невидимым, и мальчики забывают о его присутствии, что позволяет ему стать полноценным участником процесса слушания их историй.
В каждой из этих историй фигурирует акусматическое слушание. Гаврила-плотник слышит в темноте голос русалки, жалобный, похожий на крики жабы; овца, которую Ермил-псарь поймал у могилы утопленника, говорит с ним человеческим голосом; баба Ульяна, которая сидит на паперти, слышит как лают собаки, перед тем как на дороге появляется мертвый мальчик; Костя слышит звуки из бучила, которые могут быть криками утопленника, лягушек или лешего; и, как мы видели, Ильюша слышит домового на бумажной фабрике. Охотник тоже слышит пугающие звуки, которые сложно идентифицировать в темноте: «странный, резкий, болезненный крик» цапли и захлебывающийся лай собак, вероятно, преследующих волка[703]. Наслушавшись этих историй, Павлуша идет к реке, где слышит, как его зовет Вася, недавно утонувший мальчик. Он возвращается к мальчикам и говорит им, что и сам он скоро умрет: «своей судьбы не минуешь»[704]. В финале рассказа «Бежин луг» охотник замечает, что он недавно услышал о смерти Павлуши. Это предложение (вычеркнутое цензором из первой публикации рассказа) указывает на то, что охотник разделяет фольклорную и звуковую логику мальчиков, по которой ночные звуки могут в самом деле передавать послания из потустороннего мира. В оперном театре, слушая, как Виардо в темноте поет Россини, ее поклонники получали доступ к своим собственным чувствам, которые наиболее сложно выразить словами. Акусматическое слушание оказывает такой же магический эффект на мальчиков, когда они слышат голоса мертвых, и на охотника, когда он слышит голоса крестьян.
Как показывают рассказы Тургенева, в середине XIX века писатели-реалисты описывали мир сельской местности и городской бедноты как пространство, в которое не могли проникнуть грамотные писатели и читатели. Представление о подобном барьере создает ряд проблем. Провоцировало ли этих авторов стремление к миметическому отображению действительности воспроизводить обладающий низким статусом язык бедных в печатном тексте? Если это так, то какие элементы языка они должны были передать – произношение, словарный запас, синтаксис? Как введение низкостатусной речи в литературный язык связано с социальными барьерами между классами – оно их уменьшает или увеличивает? Я предполагаю, что, поместив рассказы Тургенева в контекст истории медиа и истории звуков, мы увидим, что рассказы, в которых фигурируют производство бумаги и акусматическое слушание, отражают его размышления о вопросах общественного единства.
Во время написания «Записок охотника» Тургенев черпал вдохновение в текстах русских писателей, описывающих жизнь в деревне, таких как Владимир Даль и Дмитрий Григорович (который в это время только что опубликовал «Деревню»), а также в рассказах Бертольда Ауэрбаха и Жорж Санд о сельской жизни[705]. Эти писатели и их критики публично размышляли о проекте интеграции элементов диалектной речи в литературный язык, фиксируя звуки речи в «записках»[706]. Технические проблемы воспроизводства низкостатусной речи в литературном тексте не были уникальны для России XIX века. Теоретически, писатель мог просто транскрибировать речь, но устная и письменная речь отличаются друг от друга: любая система записи передает фонетику устной речи только приблизительно, вне зависимости от того, насколько хорошо она адаптирована к конкретному языку. Транскрипцией также управляют законы речевых табу, которые делают некоторые слова непечатными. Тургенев писал в период, когда зазор между устно употребимыми словами сельской речи и литературным языком воспринимался как проблема, которую люди хорошего вкуса, подобные ему, могут разрешить с помощью внимательного слушания и выборочной транскрипции. Эти принципы очевидно стоят за весьма скупыми вкраплениями диалектных слов в «Записках охотника»