Эта топика, в свою очередь, теснейшим образом переплетена с мифопоэтическими мотивами волшебной сказки. Так, Касьян приписывает себе почти магическую власть над природой и владение птичьим языком: «Барин, а барин, заговорил он, – ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел»[755]. Подобный мотив «лесового дедушки» – учителя птичьего языка очень распространен как в русской волшебной сказке, так и в мировой мифологии. Вместе с тем «птичий» язык Касьяна как будто указывает на иносказательность самого повествования[756].
Романтический лес как пространство любовных приключений и сказочного очарования одновременно уничтожается и воссоздается. Проданный купцам, он подвергается профанации, он «расколдован» и превращен в ресурсную базу капиталистической модернизации. Вместе с тем окраина леса населена пережитками волшебной сказки и романтического воображения, вроде Касьяна и Аннушки. Типичная для деревенской повести поэтика «пережитков» делает возможным сосуществование универсальных нарративов модернизации и местных повествовательных традиций, понятых как возобновляемые культурные богатства.
«Записки охотника», и в особенности «Касьян с Красивой Мечи», представляют собой опыт картографирования и оценки ресурсной базы, модель ее рационального использования. Мифопоэтика волшебной сказки, топика романтизма, приемы физиологического очерка, а также выборочные заимствования из деревенской повести Жорж Санд и философии Гегеля обеспечивают Тургенева и повествовательными резервами, и приемами их возобновления.
«Рубка леса. Рассказ юнкера» появился в печати с посвящением Тургеневу[757]. Однако, в отличие от «Записок охотника» в целом и «Касьяна» в частности, «Рубка леса» нацелена не на «рациональное» использование повествовательных ресурсов романтизма, а скорее на их обличение, отвержение и «выкорчевывание». Таким образом не только освобождается площадь для новых видов культурных растений, удобряется почва для новых посадок. Поэтому, на наш взгляд, «Рубка леса» является программным произведением раннего реализма.
Рассказ начинается в стиле сухого отчета, не лишенного, однако некоторой загадочности. Рассказчик сообщает о назначении его как командующего взводом в колонну на рубку леса и о своем тревожном волнении перед опасностью. Для непосвященного читателя остается загадкой очевидная нестыковка между хозяйственно-снабженческой операцией рубки леса и напряженным «ожиданием дела». Между тем повествование переходит к насыщенному деталями описанию солдатского быта, подготовки артиллерии, выступления пехоты и прибытия на место.
Справа виднелись крутой берег извилистой речки и высокие деревянные столбы татарского кладбища; слева и спереди сквозь туман проглядывала черная полоса. Взвод снялся с передков. Восьмая рота, прикрывавшая нас, составила ружья в козлы, и батальон солдат с ружьями и топорами вошел в лес. Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились костры, рассыпались солдаты, раздувая огни руками и ногами, таская сучья и бревна, и в лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев[758].
Слаженное продвижение военной машины и вынужденное бездействие артиллерии заставляют повествователя отвлечься от происходящего. Во второй главе тон рассказа меняется. Поначалу может показаться, что перед читателем физиологический очерк[759]. Однако буквально с первых же слов повествование оборачивается ироническим обыгрыванием художественных приемов этого жанра. Как бы забавляясь и пытаясь перебороть страх отвлеченным и напускным цинизмом, рассказчик подразделяет солдат на три типа: покорных, начальствующих и отчаянных. Их он в свою очередь разделяет на подвиды: покорных хладнокровных и покорных хлопотливых; начальствующих суровых и начальствующих политичных; отчаянных забавников и отчаянных развратных[760].
Кажется, ирония Толстого отсылает здесь к приему ботанической (лесохозяйственной) таксономии и направлена скорее на обезличивающее описание солдат как ресурса. Это отвлеченное введение разнообразит повествование и подает рассказчику повод к пристальному описанию солдат своего взвода: шести судеб и шести индивидуальных характеров, в той или иной степени подпадающих под типизацию, но вместе с тем выходящих далеко за рамки любой уравнивающей систематизации. Таким образом поэтика физиологического очерка утверждается, подрывается и утверждается снова – но уже как субъективная действительность, не претендующая на объективную реальность[761].
В процессе описания незаметно задается и одна из основных сюжетных линий рассказа, развивающаяся вокруг одного из солдат – Веленчука, который описан несколько подробней остальных: «Веленчук принадлежал к разряду покорных хлопотливых. Он был малороссиянин родом, уже пятнадцать лет на службе и, хотя невидный и не слишком ловкий солдат, но простодушный, добрый, чрезвычайно усердный, хотя большей частью некстати, и чрезвычайно честный»[762]. Образ «малоросса» Веленчука выведен как очередная ироническая отсылка к раннему реализму – натуральной (гоголевской) школе и ее основополагающему тексту, повести «Шинель»[763]. Как и в случае Башмачкина, фамилия Веленчука, подчеркивающая его низкий социальный статус, каламбурно произведена от обуви – валенка. Кроме того, Веленчук владеет распространенными солдатскими ремеслами – портняжным и сапожным. Сюжет рассказа завязывается в тот момент, когда он берется шить шинель для фельдфебеля.
В прошлом году в лагере Веленчук взялся шить тонкую шинель Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда он, скроив сукно и прикинув приклад, положил к себе в палатке под голову, с ним случилось несчастие: сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало! Веленчук со слезами на глазах, с дрожащими бледными губами и сдержанными рыданиями объявил о том фельдфебелю. Михаил Дорофеич прогневался. В первую минуту досады он пригрозил портному, но потом, как человек с достатком и хороший, махнул рукой и не требовал с Веленчука возвращения ценности шинели. Как ни хлопотал хлопотливый Веленчук, как ни плакал, рассказывая про свое несчастие, вор не нашелся[764].
«Рубка леса» оказывается связана с «Шинелью» прочными, хотя и запутанными интертекстуальными нитями. Во-первых, замечательно, что Веленчук теряет сукно, из которого должна быть сделана шинель. Во-вторых, если в «Шинели» позиция портного Петровича наделена демоническими чертами, а Башмачкин занимает позицию угнетенного, то в «Рубке леса» позиция угнетенного уже переносится на портного Веленчука. «Шинель» Гоголя, сработанная из городского фольклора, сохранила (или, скорее, возобновила) его фантастические элементы. В «Рубке леса» эпизод с шинелью, собранный из солдатского фольклора, напротив, исключает фантастическое толкование, тем самым обрубая связь с фольклорной романтизацией.
В той же мере повествование Толстого борется с романтическим мифом о доблестной солдатской смерти. Смерть Веленчука вследствие перестрелки со скрывающимся за лесом неприятелем глубоко трагична. В ее описании также заметен элемент нелепости и недосказанности. Остается непонятным, умирает ли Веленчук от ядра неприятеля, попавшего ему в живот при отступлении, или разбив голову о пень.
Он [Веленчук] лежал навзничь между передком и орудием. Сума, которую он нес, была отброшена в сторону. Лоб его был весь в крови, и по правому глазу и носу текла густая красная струя. Рана его была в животе, но в ней почти не было крови; лоб же он разбил о пень во время падения[765].
Здесь возвращается обличительная метафора Толстого – смерть солдат уподобляется рубке леса. Труп солдата сливается с пеньком.
Описание войны на Кавказе превратилось со времен Лермонтова в литературное клише. Именно поэтому Толстому было важно создать свой индивидуальный стиль, в корне отличающийся от того, как писали о Кавказе до него, и отрицающий романтическую традицию «кавказского текста». Эту свойственную Толстому позицию подмечал Эйхенбаум в главе «Борьба с романтикой»: «Не такова природа, как ее изображают, не такова война, не таков Кавказ, не так выражается храбрость, не так люди любят, не так живут и думают, не так, наконец, умирают – вот общий источник всей толстовской системы»[766].
Так, подводя итог окончанию битвы, рассказчик сухо описывает «рубку леса»:
Дело вообще было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела; пехота запаслась дровами и потеряла всего человек шесть ранеными; в артиллерии выбыли из строя всего один Веленчук и две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так, что его узнать нельзя было: вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывалась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехотой[767].
Здесь приоткрывается завеса загадочности, намеченной в завязке рассказа. «Рубка леса» – это не столько хозяйственно-снабженческая операция действующей армии, сколько стратегия наступления. План систематической вырубки лесов на Северном Кавказе, лишающей противника укрытия и ресурсной базы и в то же время обеспечивающей потребности русских войск, был разработан главнокомандующим кавказских войск Михаилом Воронцовым