Обращаясь к фольклорно-романтическому мотиву, Мельников-Печерский подвергает его реалистическому прочтению, опирающемуся на естественно-научную поэтику. Подробное описание вегетации чарусов сопровождается сноской о растении купавка: «Болотные растения из породы ненюфаров (nymphea)». Тем самым мифологический ряд нимф-русалок-болотниц оказывается расколдован процедурами эколого-культурного толкования. Голос рассказчика почти не отмежевывается от народной молвы, сливаясь с ней, и при этом столь же уверенно владеет языком ботанической таксономии и государственной статистики.
В романе «В лесах» Мельников сплавляет разные повествовательные традиции и жанры, стирая иерархии и разграничения, однако не пародируя их, как того требует описанная Бахтиным внутренняя логика (реалистического) романа[786]. Пользуясь терминологией Бахтина, можно сказать, что уникальность романной конструкции Мельникова состоит в гармоничном сосуществовании жанров, повествовательных приемов и культурных традиций. Он как бы подвергает жанр реалистического романа вторичной эпической прививке. Согласно Беньямину, искусство повествования становится архаичным и начинает исчезать с распространением романной формы[787]. Мельников возвращает это искусство и тем самым детерриториализирует форму романа. Романы «В лесах» и «На горах», публиковавшиеся на протяжении десятилетия, с 1871 по 1881 год, – это обширная эпопея позднего реализма, осознающего исчерпание своих повествовательных ресурсов. Поэтому эклектическое обращение к резервам романтического фольклора вполне закономерно, так как заканчивающиеся эпохи обращаются к реконструкции своих начал[788].
Как сосуществуют жанры и культурные традиции в романе «В лесах»? Рассмотрим эпизод встречи Чапурина и его спутников с артелью лесников, живущих зимой в землянке. Дом в лесу и мужское братство – древний социальный институт, переработанный сюжетом волшебной сказки[789]. Однако описание жизни лесорубов у Мельникова отличается сугубо бытовым реализмом; ничто не указывает на его мифопоэтические корни. Наоборот, столкновение Чапурина с лесниками выводит на поверхность повествования сюжет экономической модернизации, столкновения культурных традиций и установления социальных различий:
Стуколова инда передернуло. За Волгой-то, в сем искони древнеблагочестивом крае, в сем Афоне старообрядства, да еще в самой-то глуши, в лесах, курильщики треклятого зелья объявились ‹…›
– Нешто церковники? – спросил Патап Максимыч дядю Онуфрия.
– Все по церкви, – отвечал дядя Онуфрий. – У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды – все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в Черной рамени, и в Красной, и по Волге, там, почитай, все старой веры держатся… Потому – богачество… А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные… Мы по церкви![790]
Катастрофа заключается, по-видимому, не столько в том, что на глазах у путников (и читателей) рушится миф о заволжском «древлеблагочестии», сколько в том, что они вынужденно осознают себя фрагментом поликультурного полиэтнического пространства. Самопроекция заволжского старообрядчества, культурного резерва, лежащего в основании экономического и социального капитала Чапурина, тем самым подвергается резкой девальвации:
Дядя Онуфрий, оставшись с гостями в зимнице, помогал Петряю прибирать посуду, заливать очаг и приводить ночной притон в некоторый порядок.
– Сами-то отколь будете? – спросил он Патапа Максимыча.
Патап Максимыч назвал себя и немало подивился, что старый лесник доселе не слыхал его имени, столь громкого за Волгой, а, кажись, чуть не шабры.
– Нешто про нас не слыхал? – спросил он дядю Онуфрия.
– Не доводилось, ваше степенство, – отвечал лесник. – Ведь мы раменских-то мало знаем – больше все с лысковскими да с ветлужскими купцами хороводимся, с понизовыми тоже[791].
В романе «В лесах» происходит как бы горизонтальная встреча двух культур – равно далеких от вертикали внутренней колонизации, существующих по соседству, но малознакомых. Вступая в (торговые) отношения, они подвергают друг друга этнографическому описанию и обретают при этом собственную культурную идентичность. Коммуникация двух культур не складывается в отношения власти и подавления. Напротив, между ними устанавливаются эгалитарные культурно-экономические отношения, оговоренные в ходе торга. Чапурин пытается нанять проводника из артели, который проводил бы путников до тракта. Задача торга – преодолеть барьеры межкультурной коммуникации и достичь взаимовыгодного согласия. Основным барьером при этом оказывается само понятие юридического лица. Купец Чапурин – индивидуальный предприниматель. Дядя Онуфрий – представитель артельной корпорации и не уполномочен принимать решения без общего согласия всех членов артели. Поэтому Чапурину приходится нанимать всю артель и со всею артелью торговаться. Главная проблема при этом – конвертировать экономические понятия лесной артели в денежную стоимость трудодней.
Артель загалдела, а Захар даже захохотал, глядя прямо в глаза Патапу Максимычу.
– В уме ль ты, ваше степенство?.. Как же возможно из артели работника брать?.. Где это слыхано?.. Да кто пойдет провожать тебя?.. Никто не пойдет… Эк что вздумал!.. Чудак же ты, право, господин купец!.. – кричали лесники, перебивая друг дружку.
Насилу втолковал им Патап Максимыч, что артели ущерба не будет, что он заплатит цену работы за весь день.
– Да как ты учтешь, чего стоит работа в день?.. «Этого учесть нельзя», – говорили лесники. – Как не учесть, учтем, – сказал Патап Максимыч. – Сколько вас в артели-то?
– Как не учесть, учтем, – сказал Патап Максимыч. – Сколько вас в артели-то?
‹…›
– Ну ладно, хорошо… Теперь сказывайте, много ль за зиму на каждого человека заработка причтется? – спросил Патап Максимыч.
– А кто его знает! – отвечали лесники. – Вот к святой сочтемся, так будем знать.
‹…›
Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски, как в Осиповке середь своих токарей навык… Да вовремя вспомнил, что в лесах этим ничего не возьмешь, пожалуй, еще хуже выйдет. Не такой народ, окриком его не проймешь…[792]
Чтобы достичь успеха в торге, Чапурину постоянно приходится смиряться с самоорганизацией традиционного лесного хозяйства. В итоге взаимовыгодное согласие сторон состоится: артель сначала заламывает цену, но потом идет навстречу купцу, покупая у него волочки. Состоявшаяся сделка приводит к взаимопониманию культур.
– О чем же спорили вы да сутырили столько времени? – сказал Патап Максимыч, обращаясь к артели. – Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь те же самые деньги берете. Из-за чего ж мы время-то с вами попусту теряли?
– А чтоб никому обиды не было, – решил дядя Онуфрий. – Теперича, как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет ни себе, ни нам, и сомненья промеж нас никакого не будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело… У нас все на согласе, все на порядках… потому – артель.
Патапу Максимычу ничего больше не доводилось, как замолчать перед доводами дяди Онуфрия[793].
Под вопрос ставится модель экономического роста, конвертирующая время в деньги. Ей противопоставляется устойчивое развитие, основанное на традиционном землепользовании и кредите социального доверия[794]. Встреча путников и лесорубов – это столкновение двух культурно-экономических моделей: «западнической» модернизации в сопряжении с (авантюрным) капитализмом (частный предприниматель Чапурин) и «славянофильской» артели как формы устойчивого традиционного хозяйства и общинной самоорганизации (избранный старейшина дядя Онуфрий)[795].
Таким образом, в ритуале торга и обмена достигается взаимопонимание культур. Закрепление достигнутого соглашения – это как бы культурная программа, производящая добавочную эстетическую ценность. В надбавку к услугам проводника Чапурин (и читатель) приобретает информанта, владеющего очень интересными герою этнографическими сведениями о заволжском золоте.
– Можно, господин купец, потому что «сказка – складка, а песня – быль», – ответил Артемий. – А ты слушай, что я про здешню старину тебе рассказывать стану: занятное дело, коли не знаешь.
‹…›
Вот, ладно, хорошо – высыпала та голытьба на Волгу, казаками назвалась… Атаманы да есаулы снаряжали легки лодочки косные и на тех на лодочках пошли по матушке по Волге разгуливать… Не попадай навстречу суда купецкие, не попадайся бояре да приказные: людей в воду, казну на себя!.. Веслом махнут – корабли возьмут, кистенем махнут – караван разобьют… Вот каковы бывали удальцы казаки поволжские… ‹…›
Ну, вот есаулы-молодцы лето на Волге гуляют, а осенью на Керженец в леса зимовать. И теперь по здешним местам ихние землянки знать… Такие же были, как наши. В тех самых землянках, а не то в лесу на приметном месте нажитое добро в землю они и закапывали. Оттого и клады[796].
Как оказывается, лесорубы, описанные до этого языком бытового реализма, пользуются мифопоэтическими художественными приемами для социальной консолидации. Жанры гармонично сосуществуют, как бы обогащая за счет друг друга собственные повествовательные ресурсы. Предания о заволжском золоте в конечном счете оказываются фольклором – языком самоописания местного сообщества. Замечательно, что он актуализируется в предпринятой купцом авантюре, в которой одновременно терпит крах старообрядческий извод модернизации и культурного ресурса. Вскрывается не только авантюра «паломника»: весь Красноярский скит, показавшийся Чапурину образцом «древлеблагочестия», оказывается прибежищем беглых каторжников и фальшивомонетчиков.