Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование — страница 65 из 97

В развязке сюжета первой части романа Мельников-Печерский моделирует экономическое самоописание заволжского старообрядчества и в то же самое время разоблачает его. «Древлеблагочестие» оказывается западническим заимствованием «протестантской этики» с его индивидуальным предпринимательством, моделями экономического роста и авантюрным капитализмом – а также с фальшивомонетничеством и преступностью, напоминающей о заманчивых опасных окнах, вадьях и чарусах заповедных лесов.

Всему этому автор противопоставляет якобы естественную, народную модель традиционного землепользования. Лес оказывается вдвойне значимым ресурсом: он поддерживает и воспроизводит модели традиционного хозяйства, оберегающего экологическое равновесие, и служит основой внутренней культурной идентичности, сохраняющей общественное равновесие[797]. Обращаясь к искусству традиционного повествования, выходящего за пределы реалистического романа, «В лесах» воссоздает «зачарованный сад» как заповедную зону, хранящую реликтовые пережитки повествовательной, социальной и хозяйственной культуры.

Заключение: лес как ресурсная база реализма

Подводя итоги, можно проследить эволюцию лесного вопроса в литературе реализма.

Лес Тургенева – это лес, исчезающий под натиском капиталистических товарных отношений. На окраине этого леса ютятся исчезающие вместе с ним локальные социальные и хозяйственные практики. Они представляют собой пережиток – культурный резерв, подлежащий возобновлению художественными средствами романтизма.

Лес Толстого – это лес, уничтожающийся под натиском внешней экспансии и внутренней колонизации. Из этого следует радикальная критика накопления ценностей – будь это даже ценность повествовательной и культурной традиции, неизменно сопутствующая порабощению личности и внутренней колонизации. Толстой противопоставляет этому процессу проект устойчивого лесохозяйства: разведение саженцев и насаждение новых лесов, созидание новых социальных моделей и повествовательных приемов.

Лес Мельникова-Печерского – это огромный резервуар культурного разнообразия. Актуализация пережитков производится посредством как реалистических, так и (нео)романтических художественных приемов, обогащенных научно-популярной поэтикой. Наука о государстве (статистика) и наука о народе (этнография) динамизируют «многоголосие» и слияние повествовательных традиций. Поэтика реализма при этом растворяется в общем резервуаре, превращая западную модель модернизации в один из возможных путей развития[798].

Тургенев отмечает перемену ландшафта. Толстой преображает ландшафт новыми посадками. Мельников оберегает заповедный ландшафт. Это применимо как к природным, так и к культурным ландшафтам, а также к ландшафтам повествовательным – к эволюции реализма.

Переоценка эстетических ресурсов реализма в рамках натурализма, символизма и авангарда в конечном счете привела к повышению социальной ценности реализма. Соцреализм претендует на большее, чем художественный метод, – он регулирует социальные отношения и как бы подменяет собой базис политэкономии[799]. Постепенно преодолевая доктрину соцреализма, советская филология, и в частности ранний структурализм, поставили под вопрос существование реализма как единого феномена. В. В. Виноградов утверждал, что русский реализм не представляет собой единой художественной системы и последовательно борется со всеми канонами литературного изображения. Реализм имеет динамический характер: стиль реалистических произведений изменяется вместе с предметом изображения[800]. Г. А. Гуковский показывал зарождение реалистического художественного мышления у Пушкина и утверждал, что русский реализм не преодолел традиции романтизма[801].

Оригинальный подход обозначил в 1957 году Д. С. Лихачев, предлагая рассматривать элементы реалистического стиля не как полемическое отторжение или борьбу в рамках одной эпохи, но как накопление художественно-познавательных открытий[802]. Этот процесс накопления не носит линейного характера: «Движение вперед сменяется длительными паузами, открытия в области художественного познания – периодами освоения этих открытий, поисками новых способов художественного выражения и подспудного накопления опыта»[803]. Тем самым Лихачев описал реализм как возобновляемый ресурс, а не как ископаемое.

В том же 1957 году был удостоен Ленинской премии роман Леонида Леонова «Русский лес» – замечательный пример накопления художественно-познавательного опыта лесного текста русской литературы. Роман вобрал в себя и «Записки охотника», и «Рубку леса», и «В лесах», и намного больше. «Русский лес» – и канонический образец социалистического реализма, и опыт преодоления соцреалистической доктрины. Роман Леонова положил начало новому направлению советской литературы – деревенской прозе, своеобразно синтезирующей романтизм и реализм, описания природного ландшафта и внутреннего мира, локальные говоры и художественные эксперименты[804]. Деревенская проза – это возвращение в «зачарованный сад». Но это уже тема для другого исследования.

Реализм и культурная экономика русской прессы середины XIX века

Константин Ключкин

Вся сфера современного общественного движения теперь выражается словом пресса ‹…› Нет стороны в обществе, которая бы теперь не выражалась прессою, не жила в ней и ею.

В. Г. Белинский. Общее значение слова литература (1841)

В этой статье русский реализм XIX века рассматривается как набор риторических процедур и идеологических презумпций, возникший в контексте российской прессы и ставший центральным в модернизирующейся культурной индустрии страны. Риторика реализма формировала представление о том, что репрезентация действительности в печати соответствует самой этой действительности, а пресса является доминирующим проявлением общественной жизни. Такое экспансивное понимание реализма развивалось преимущественно в журнальных статьях критиков и публицистов, совокупность текстов которых я буду называть демократическим дискурсом. Основными фигурами этого дискурса стали В. Г. Белинский, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов и Д. И. Писарев. В их работах сформировались реалистические презумпции, которые способствовали экономическому успеху демократических толстых журналов и оказали существенное влияние на язык российской публичной сферы[805].

В недавней книге, посвященной русскому реализму второй половины XIX века, Молли Брансон делает предметом своего изучения материал изобразительного искусства и художественной литературы и связывает вопрос реализма с острым интересом художников и писателей к отношениям между действительностью и различными формами ее репрезентации. Предлагая широкий обзор теорий реализма, Брансон указывает, что в рассматриваемый ею период понятие реализма функционировало как указание на значимость вопросов репрезентации, а также на неизбежные сложности и потенциальную невозможность их удовлетворительного решения. В моем подходе к вопросу о реализме я рассматриваю принципиально другой материал – журнальную публицистику и критику. Мое предположение заключается в том, что игнорирование проблемы репрезентации в сфере журналистики как раз и послужило не только контекстом, но и продуктивным условием тех напряженных дискуссий о вопросах реализма, которые Брансон описывает в сфере искусства и литературы[806].

Я полагаю, что представления о реализме, сложившиеся в демократической журналистике, были обусловлены фундаментальной слепотой к эпистемологическому аспекту проблемы репрезентации. Демократическая критика отдавала предпочтение «действительности», «жизни», «реальности» социального бытования, рассматриваемого посредством метафор из естественных наук и социологии, в ущерб эстетическим и философским вопросам. Отказ от эстетики подразумевал, что «истинные», «верные» и «искренние» печатные тексты способны подлинно и полно выражать человеческий опыт и общественную действительность. В результате проблема репрезентации переставала рассматриваться с точки зрения эпистемологии и рассматривалась с точки зрения морали. В логике реализма действительность могла быть искажена не потому, что невозможно договориться о том, что она такое, и не потому, что, какой бы ни была эта действительность, она может быть недоступной для репрезентации, а потому, что тот или иной автор искажал действительность в силу своей моральной, идеологической или интеллектуальной несостоятельности.

Игнорирование эпистемологического аспекта репрезентации позволяло перевернуть саму предпосылку реализма: даже когда реалисты писали, что действительность первична, а текстовая репрезентация вторична, растущее культурное значение их собственного письма показывало, что социальная действительность могла получать реализацию преимущественно путем репрезентации в прессе: те аспекты человеческого опыта, которые оставались за ее пределами, в значительной степени переставали «существовать» и не получали возможности подвергаться осмыслению. Этот фундаментальный «парадокс реализма» позволял прессе выйти далеко за рамки «выражения» или «измерения» социальной жизни – пресса оккупировала социальное бытование и личный опыт своих субъектов, вовлекая читателей и писателей в сферу развивающегося печатного капитализма.

Задача статьи состоит в том, чтобы проследить развитие риторики реализма в знаковых текстах демократического дискурса с 1840‐х по 1870‐е годы. Я буду рассматривать этот процесс как один из национальных вариантов развития капиталистической модерности, основанной на опосредовании человеческого опыта информационными технологиями – на медиации, которая может оставаться незаметной для самих современных субъектов: в XIX веке быть современным предполагало вхождение в поле прессы аналогично тому, как в XXI веке быть современным означает участие в цифровых медиа.