Мой акцент на демократическом дискурсе отражает доминирующую культурную роль тех толстых журналов, которые опирались на идеологически прогрессивную критику и публицистику, формируя новую «демократическую публику». Она состояла из людей, чей статус и самопонимание были в меньшей степени функцией их принадлежности к традиционному сословию, но в первую очередь производными от их чтения и письма в печатной сфере. С ускоряющимся ослаблением категорий сословного общества в середине XIX века быстро росло число образованных разночинцев, чей социальный статус становилось все сложнее определять в соответствии с сословными ориентирами[807]. Выпадавшие из традиционных сословий и институтов разночинцы и составляли ядро растущей «демократической публики». С ее развитием их идентификация и самоидентификация все больше приобретала не социальные, а культурные формы.
В сфере прессы особенно влиятельным в формировании идентификации образованных «новых людей» стал демократический дискурс «Современника» и «Русского слова», а затем их преемников «Отечественных записок» и «Дела», самых успешных толстых журналов по количеству подписчиков и экономическому успеху. Риторика реализма, которую культивировали эти журналы, благодаря парадоксу, при котором социальная действительность становилась производной своей репрезентации в печати, способствовала привлечению разночинной аудитории. Эти журналы особенно успешно предлагали участникам растущей публичной сферы средства для культурной самоидентификации посредством чтения, самоидентификации, основанной на приобретении «верных идей», прогрессивных воззрений и в целом нового языка для выражения современного человеческого опыта[808].
Толстые журналы завоевали ведущую роль в русской культуре на рубеже 1840‐х годов, когда «Отечественные записки» А. А. Краевского включились в конкуренцию с «Библиотекой для чтения» в сфере, которую современники называли «промышленной литературой» для «ярыжной публики». Эту публику полицейский отчет описывал как «огромный класс, ежедневно умножающийся» и включавший «разорившееся и развратное дворянство», «безрассудное юношество», «кантонистов, семинаристов, детей бедных чиновников»[809]. «Библиотека для чтения» и «Отечественные записки» создали модель толстого журнала как культурной формы: долгосрочное коммерчески жизнеспособное периодическое издание, объединявшее под одной обложкой разнообразные материалы и обращенное к формировавшейся «демократической» аудитории. Развитие толстых журналов привело к упадку более ранней культурной формы альманаха и к началу 1840‐х годов вызвало кризис в книгоиздании, связанный с уходом авторов в журналы[810]. В 1847 году «Современник» Н. А. Некрасова и И. И. Панаева присоединился к соревнованию среди толстых журналов, подтверждая господство этой культурной формы.
Поле толстых журналов приобрело прочную структуру на рубеже 1860‐х годов. Прогрессивные левые имели не один, а два журнала: «Современник» и «Русское слово». Консервативных правых представлял «Русский вестник» М. Н. Каткова. Либеральная середина принадлежала «Отечественным запискам» Краевского. После непродолжительного закрытия в 1866 году «Русское слово» вновь появилось как «Дело», а ликвидированный «Современник» сменился на «Отечественные записки», когда Некрасов приобрел издание у Краевского. Либеральный центр занял «Вестник Европы» М. М. Стасюлевича.
Наиболее важным аспектом в сфере толстых журналов была способность двух из них, «Современника» и «Русского слова», преуспеть в одном и том же идеологическом сегменте. Вражда между этими журналами побудила Достоевского придумать памятную идиому «раскол в нигилистах»[811]. Однако эта вражда оказалась стратегически продуктивной для успеха дискурса, который культивировали оба журнала: их прогрессивно настроенная аудитория разделяла в целом сходные язык и убеждения, одновременно пользуясь свободой придерживаться различных взглядов на направление социальных, политических и культурных преобразований. Успех обоих журналов обусловил их совместное культурное влияние.
Исследователи русского языка XIX века Ю. С. Сорокин и В. В. Виноградов подчеркивали, что с 1830‐х годов главное русло его развития лежало не в сфере художественной литературы, а в журналистике. Сорокин указывает на значение «публицистических стилей» как «признанный факт» их «активной роли в развитии литературной речи данной эпохи»[812]. Виноградов описывает выдающееся значение «газетно-публицистической речи», в отличие от «изящного языка художественной литературы»[813]. Кроме того, Виноградов отмечает важность термина «публицистика» в 1860‐е годы, когда он ассоциировался с журналистикой, практикуемой Чернышевским и Добролюбовым[814]. Роберт Белнэп приходит к аналогичным выводам, хотя и сужает фокус до традиции радикальной политической речи в России: он указывает на то, что «простота прозы, высокая моральная позиция и способность характеризовать оппонентов в доступных стереотипах», в частности в «Современнике», «задали образец для Михайловского, Ленина, Луначарского, Горького, лидеров большевистской и советской журналистики»[815].
Узкий фокус Белнэпа отражает его интерес к влиянию, которое язык радикальной интеллигенции, распространявшийся в прогрессивных журналах, оказал на революционное движение в стране. Этот акцент заставляет ученых рассматривать читателей этих журналов как узкую «субкультуру»[816].
Мой подход предполагает расширение фокуса: развивая наблюдения Виноградова и Сорокина, я рассматриваю развитие демократического дискурса и формирование его субъектов в качестве стандартных процессов в сфере прессы как ведущего института российской модерности. Количество читателей прогрессивных журналов было относительно небольшим: от нескольких десятков тысяч на рубеже 1860‐х годов до сотен тысяч в конце 1870‐х. Абсолютные числа, однако, менее важны, чем культурная логика, которая организовывала вхождение образованных людей, независимо от идеологии и политики, в современную жизнь, основанную на том, чтобы стать рядовым читателем прессы. Парадигматическими субъектами прессы были члены «ярыжной публики» конца 1830‐х годов, социально подозрительные лица полицейских отчетов 1840‐х и студенты различных учебных заведений 1860‐х и 1870‐х, которые лекциям университетских профессоров предпочитали работы ведущих публицистов. На пути к профессионализации в новых сферах современной жизни студенты вначале учились быть читателями и писателями прессы, в языке которой доминировал демократический дискурс. Те читатели «Современника» и «Русского слова», которые в 1860‐х годах могли считать себя радикалами, гораздо чаще становились обычными врачами, учеными, юристами, предпринимателями и административными работниками, чем участниками революционного движения. Читатели, которые могут показаться «субкультурой» для тех, кто рассматривает историю с точки зрения революционной телеологии, оказываются рядовыми участниками «культуры», которую создавала печать, как ведущая технология коммуникации второй половины XIX века.
В книге «Чернышевский и эпоха реализма» Ирина Паперно обобщает культурные предпосылки, заложенные в понятие реализма в публицистике «Современника» и «Русского слова» на рубеже 1860‐х годов. В отличие от романтизма, который помещал действительность в сферу идеального и настаивал на первенстве искусства над повседневностью, реализм помещал действительность в повседневный сенсорный опыт и социальную жизнь, наблюдаемые посредством научных метафор. В реализме репрезентация была вторичной по отношению к «непосредственным» данным обычной жизни, но предполагалось, что литература и особенно публицистика способны точно и «истинно» передавать первичный человеческий опыт. Более того, считалось, что литература, создавая «типы» художественных персонажей, способна организовывать разрозненные проявления индивидуальной жизни и возвращать их читателям в собирательной форме, а критика проясняет социальное значение литературных произведений. Критический аспект в понятии реализма подразумевал также дидактическое предположение, что функция реалистического письма состоит не только в передаче и организации жизненных фактов, но и в критике социальной несправедливости, а также в указании путей социального реформирования.
Паперно предлагает основополагающее обсуждение вышеуказанного «парадокса реализма», который, по ее формулировке, делал возможной «широкую экспансию литературы в жизнь»[817]. Поскольку литература считалась способной устанавливать факты действительности и указывать пути ее улучшения, литературная репрезентация оказывалась ведущей организующей силой в жизни читателя с ее хаотичным потоком индивидуального опыта и социальных событий. Мой подход корректирует и расширяет наблюдения Паперно: во-первых, путем буквального прочтения терминов «критический реализм» и «реальная критика»; а во-вторых, путем переноса акцента с литературы на демократический дискурс в прессе. В буквальном смысле характерный для советской науки термин «критический реализм» и введенный Добролюбовым термин «реальная критика» указывали не столько на проблемы литературы, реализма и репрезентации, сколько на культурный статус критиков – на канон Белинского, Добролюбова, Чернышевского и Писарева. Их критика и публицистика сыграли ключевую роль в установлении моделей самовыражения и правил повседневной жизни в демократическом дискурсе. «Парадокс реализма», таким образом, заключался в экспансии не только литературы, но и – шире –