прессы в жизнь. Демократический дискурс убеждал свою растущую аудиторию в том, что ее опыт становится «реальным» постольку, поскольку находит выражение в разных сферах печати, и особенно в прогрессивной критике и публицистике.
Основа понимания реализма в демократическом дискурсе была заложена Белинским, который популяризировал новое слово «пресса», одновременно подчеркивая роль критики в развитии современной жизни[818]. Его статья «Речь о критике» (1842) артикулировала отношения между прессой и социальной действительностью. Поводом для статьи стала лекция известного профессора Санкт-Петербургского университета А. В. Никитенко, относившего критику к сфере эстетического суждения. Белинский, напротив, радикально расширил определение критики, заявив, что она является практикой «суждения» обо всей сфере «действительности». Белинский писал, что «критика всегда соответственна тем явлениям, о которых она судит: поэтому она есть сознание действительности», и настаивал на том, что «критика» охватывает весь «дух времени».
Задача критики состояла в том, чтобы преодолеть увлечение искусством и «фантастической идеальностью», навязанное романтической философией. Символами новых критических процедур Белинского были микроскоп и телескоп, подчеркивавшие роль естественных наук в выработке правильных критических «убеждений». Не уточняя, что это за «убеждения», Белинский использовал широкие термины «суждения, анализа общества», направленные на установление «истины» общественной жизни. Туманный в деталях, манифест Белинского постулировал критические процедуры и их агентов в моральных категориях: критику должны осуществлять «искренние ‹…› даровитые, умные люди с убеждениями», приверженные общему благу и выступающие против тех, кем движет «мелкое и раздражительное самолюбие» и стремление к материальным выгодам[819].
Манифест Белинского игнорировал эпистемологические проблемы, связанные с понятиями истины, действительности и репрезентации, – и переводил дискуссию к моральной атаке на тех, кто, предположительно, руководствовался предосудительными интересами. При этом Белинский не упоминал конкретных лиц, кроме профессора Никитенко. Помимо личной оскорбительности, стратегическим смыслом текста Белинского (в прошлом – исключенного из Московского университета) было нападение представителя прессы на академический институт в лице известного профессора. Стилистический аспект этого противостояния заключался в журналистской легитимации и даже культивировании «неистового» полемического языка, недопустимого в академическом дискурсе и светском обществе. Стилистика Белинского предвосхитила то, что стало известно как «журнальная ругатня» начала 1860‐х годов, когда дискуссии по политическим, социальным и культурным вопросам приводили к взаимным оскорблениям журналистов, а не к решению самих этих проблем[820].
Влияние взглядов Белинского на критику можно измерить по его роли в пространстве русской печати. Критик стал символической фигурой для литературных предприятий Некрасова в 1840‐х годах, а потом для его «Современника», который в последующие десятилетия возглавил демократическую периодику. Ключевой вопрос середины 1840‐х годов был связан с поиском названия для культурного периода, происходящего в России. Два предыдущих периода были связаны с Пушкиным и Гоголем, но теперь нужно было найти новую фигуру. Последователи Белинского связывали этот момент с именем критика. Значение Белинского как «главы литературы» avant la lettre предвещало объявление Добролюбова аналогичным главой прогрессивной русской жизни в 1862 году.
В том же 1862 году в собрании сочинений Белинского была опубликована его статья «Общее значение слова литература», написанная в 1841 году и концептуально связанная с его «Речью о критике». Обращаясь к понятию «литература», Белинский переключал обсуждение на роль прессы в современной жизни и вводил французский термин «la presse». При этом он заявлял, что «вся сфера современного общественного движения теперь выражается словом пресса ‹…› Нет стороны в обществе, которая бы теперь не выражалась прессою, не жила в ней и ею»[821]. Формулировка Белинского подчиняла действительность прессе в такой степени, что за пределами печатного слова значимая общественная жизнь переставала существовать. Масштаб концепции Белинского можно оценить, сравнив его язык с языком В. Ф. Одоевского в отношении слова «печать», которое стало синонимом слова «пресса» в 1840‐х годах. В «Русских ночах» (1844) Одоевский признавал, что «печать – дело великое», но отводил ему относительно скромную роль не как исключительному проявлению, а скорее как довольно точному мерилу («оселок весьма верный») «жизни общественной» и «духовного состояния общества»[822].
Игнорирование проблемы репрезентации в сочетании с моральным акцентом и установкой на социальный прогресс ярко проявились в культурной роли и в умственной жизни Николая Чернышевского. Его университетская жизнь подготовила его к роли ведущего журналиста, чье влияние побуждало читателей, многие из которых также были студентами, отказываться от формального обучения в пользу самообразования и самовыражения в прессе. Прежде чем обратиться к опыту Чернышевского в Санкт-Петербургском университете, я остановлюсь на результатах его образования – программном философском сочинении «Антропологический принцип в философии», развивавшем идеологические предпосылки его магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности».
Опубликованный в «Современнике» в 1860 году, «Антропологический принцип» вызвал оживленные дискуссии. В этой статье Чернышевский соединял теории материалистического монизма с открытиями в естественных науках, создавая представление о жизни, основанное на фундаментальном единстве природы: он утверждал, что наиболее сложные проявления сознания производны от элементарных химических процессов. Противники возражали против такого, как они считали, упрощенного взгляда. Они подчеркивали различие между материальным и духовным в человеческом опыте и указывали, что материализм Чернышевского был непоследователен в его собственном тексте: несмотря на утверждение единства жизни, он различал «материальный порядок» человеческой деятельности, включавший еду и хождение, и «моральный порядок», включавший мышление и самосознание. Чернышевский высмеял эти аргументы как схоластические и утверждал, что у него не было времени их читать. В биографии публициста Уильям Воерлин резюмировал базовую процедуру Чернышевского в этих дебатах как отказ «уделять серьезное внимание сложной критике»: Чернышевский просто повторял «свое утверждение веры в материалистический монизм»[823]. Цель Чернышевского состояла не в том, чтобы исследовать теоретические проблемы сознания, а в том, чтобы инструктировать читателей об организации их жизни на практике. Игнорирование философских вопросов позволило Чернышевскому быть более внимательным к повседневной жизни своих читателей. Проиграв в философских дебатах, он победил в журналистской полемике.
Выступление Чернышевского как публициста было основано на его опыте защиты диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» (1853), которую он обобщил для публики в анонимном самообзоре в «Современнике» в 1855 году. В нем он утверждал первенство жизни над искусством тем же образом, каким позже описывал основополагающую роль химических процессов в психической деятельности в статье «Антропологический принцип». Диссертация встретила противодействие со стороны университетских профессоров[824]. Позже Чернышевский утверждал, что оппозиция возникла из‐за отвержения фейербаховского материализма, который лежал в основе его эстетики. Современники поверили Чернышевскому на слово. Однако более тщательное исследование, начатое Густавом Шпетом и продолженное Воерлином, показало, что невозможно обнаружить какие-либо конкретно фейербаховские следы в диссертации Чернышевского. В недавнем исследовании Алексей Вдовин пишет, что хотя критик и читал Фейербаха, он не был серьезно заинтересован в сложностях изложения Фейербахом проблем эстетического восприятия[825]. Когда Чернышевский опирался на Фейербаха, он заимствовал те моменты, которые уже были доступны в общеизвестных источниках. Подобно его материалистическому монизму, реалистическое предпочтение Чернышевским жизни перед искусством опиралось на обычные позитивистские представления, которые уже «витали в воздухе» 1850‐х годов. Риторическая процедура Чернышевского заключалась в том, чтобы объединить различные идеи в упрощенную модель, в которой подчеркивалась утилитарная и моральная роль искусства в социальном прогрессе. Вдовин приходит к выводу, что «научная несостоятельность диссертации выкупалась ее прямотой и радикальностью, публицистической односторонностью, обеспечившей успех у тех, кто искал простых решений сложных проблем»[826].
Противодействие диссертации Чернышевского со стороны университетских профессоров было аналогично недоумению критиков, реагировавших на автореферат, опубликованный в «Современнике». Основным возражением было то, что работы Чернышевского по эстетике никак не затрагивают проблему самого эстетического восприятия. Сопротивление было направлено не столько на идеологию Чернышевского, сколько на его игнорирование дисциплинарной проблемы, которую он вызвался исследовать. Так же как «Антропологический принцип» игнорировал проблемы сознания, диссертация игнорировала проблемы эстетического восприятия