Одной из наиболее влиятельных версий «прогрессивного человека» в 1870‐х годах стал концепт Н. К. Михайловского «цельная личность». В программной статье «Борьба за индивидуальность» (1875) критик опирался на утилитарные модели Чернышевского и Писарева: для Михайловского любой «мыслящий человек» «всегда стремится искать наслаждение и… бежать страдания»[843]. Михайловский утверждал, что закон прогресса предполагает нарастающее осложнение человеческой жизни, и призывал читателей оставаться прогрессивно «цельными» и «развитыми» в стремлении к разнообразным наслаждениям, имевшим изначально материальную природу. Михайловский опасался, что популярные тогда финансовые спекуляции на фондовом рынке и инвестиции в недвижимость сводили представление человека о счастье к личному обогащению. Он указывал, что такое узкое понимание счастья ведет к «тоске» в контексте «роскошной обстановки» и побуждает человека истощать себя, стремясь к «более и более острым удовольствиям». Он предупреждал, что такая односторонность ведет к «Krach[у]», имея в виду произошедший в середине 1870‐х годов обвал фондовых рынков в Европе и США. В личной жизни, подчеркивал Михайловский, такое развитие событий «известно… российскому опыту»: оно ведет к «разорению и самоубийству», причем последний термин указывал на эпидемию самоубийств, широко обсуждавшуюся в прессе[844].
В год выхода статьи Михайловского молодые ученые Софья и Владимир Ковалевские вернулись в Петербург из Европы, где получили докторские степени по математике и палеонтологии, соответственно. Они погрузились в жизнь города и направили свою энергию на проекты в сфере недвижимости и спекуляции на фондовом рынке. Математические знания, полагала Софья, должны были обеспечить успех их предприятиям. Хотя она неоднозначно относилась к «службе мамоне», она не только участвовала в коммерческих предприятиях мужа, но зачастую и руководила его решениями. Кроме того, Ковалевские инвестировали как деньги, так и свой труд в газету А. С. Суворина «Новое время»: в первый год ее издания Владимир был ее редактором и ведущим автором, а Софья писала о театре и научной жизни. Наконец, в 1880 году Владимир стал управляющим в нефтяной компании «Товарищество Рагозина и Ко». Однако компания разорилась, что привело Ковалевского к банкротству и обвинениям в растрате. Не выдержав трагедии, Владимир в 1883 году совершил самоубийство. Софья вернулась к науке и стала первой в мире женщиной – профессором математики в Стокгольмском университете. Продолжая академическую карьеру, она также варьировала формы удовольствий: была известна страстью к сладостям и красивой одежде, участвовала в различных революционных движениях и поддерживала романтические отношения с либеральным социологом Максимом Ковалевским, посещая его на вилле в Ницце и путешествуя с ним по Европе[845]. Жизнь Ковалевских подтвердила теорию Михайловского об опыте интеллигенции, в том числе его указания на растущее разнообразие удовольствий и предупреждения об избыточных желаниях и экзистенциальных трагедиях.
В последние годы жизни, перед смертью в 1891 году в возрасте сорока одного года, Ковалевская обратилась к полуавтобиографическому письму[846]. Ее новелла «Нигилист» открывается описанием того, как «нарядная» героиня в «бархатной шубке, меховой шапочке и миниатюрных меховых сапожках» заказывает в магазине Елисеева длинный список экзотических продуктов, а затем прогуливается по Невскому проспекту. Там она получает удовольствие от того, что ее «маленькая упругая фигурка» и «смуглое личико с нежным пушком, словно спелый персик» вызывает внимание «франтика-офицера»[847]. Повесть обнаруживает несомненное влияние романа Чернышевского, поскольку воспроизводит приключения Веры Павловны в Санкт-Петербурге. Однако Ковалевская переписывает Чернышевского, используя язык Писарева. Повесть не только посвящена «нигилисту», согласно термину Писарева (в «Что делать?» он отсутствует), но и заимствует указание на значимость повседневных материальных желаний из его трактовки текста Чернышевского. Повесть Ковалевской, номинально утверждая радикальную идеологию, акцентирует материальные желания: эротическую привлекательность женщин и удовольствия буржуазного потребления в соответствии с заключающим роман Чернышевского призывом «дамы в трауре» направиться «в Пассаж!».
Значение полуавтобиографического творчества в жизни Ковалевской показывает, насколько существенную роль чтение и письмо продолжало играть даже в жизни тех новых людей, которые достигали очень значительной самореализации вне печатного слова. В последние годы академической карьеры Ковалевская напряженно работала, а ее личная жизнь была разнообразной, и тем не менее канонические тексты демократического дискурса сохраняли огромное влияние на ее представление о «действительности» своей жизни. Оказывалось, что в конечном счете человеческий опыт Ковалевской мог стать удовлетворительно действительным только посредством реализации в печати. Условием такой реализации было стремление растущей индустрии прессы поставить энергию Ковалевской на службу развивающемуся печатному капитализму.
Реализм и научная эпистемология XIX века
Наука реализма
Мелисса Фрейзер
Реализм XIX века всегда заключает в себе определенное научное мировоззрение, даже если эта наука принимает форму «социальной физики» Огюста Конта. Как объясняет Рене Уэллек, «объективное представление современной социальной реальности» опирается на «упорядоченный мир науки XIX века, мир причины и следствия, мир без чуда, без трансцендентности, даже если человек сохранил личную религиозную веру»[848]. Наука, лежащая в основе реализма, впрочем, не всегда действует в упорядоченной логике Уэллека. Исследователи все чаще предлагают более сложные объяснения, например, дарвиновской теории эволюции. Так, Джиллиан Бир в книге «Сюжеты Дарвина: эволюционный нарратив у Дарвина, Джордж Элиот и в прозе XIX века» (1983) утверждает, что «дарвиновская теория не может быть сведена ни к одному значению, ни к единой модели. Она поливалентна по самой сути. Она отказывается от картезианской ясности или однозначности». По мнению Эйлин Келли в книге «Открытие случая: жизнь и мысль Александра Герцена» (2016), Дарвин учит Герцена, что «история, как и природа, является импровизацией, подверженной игре случая»[849]. Как особенно ясно дают понять «Война и мир» Толстого (1865–1869) и «Братья Карамазовы» (1881) Достоевского, в основе этой менее «упорядоченной» науки XIX века лежит совсем другая математика.
Наука Уэллека – это та разновидность, которую в Западной Европе называли позитивизмом, а в России нигилизмом – комбинация идей Огюста Конта (1798–1857) и «вульгарных» материалистов, с некоторой примесью Клода Бернара (1813–1878), которая черпает свою «упорядоченность» из определенного типа математических подсчетов. Согласно «Курсу положительной философии» (1830–1842) Конта, существует пять фундаментальных наук, «последовательность которых определяется неизменным и необходимым подчинением» («dont la succession est déterminée par une subordination necessaire et invariable»): астрономия, физика, химия, физиология и, наконец, «социальная физика» – все выстроенные по образцу математики как «действительного основания всей этой философии» („la vraie base fondamentale de toute cette philosophie»), или, как Конт сформулировал, как «самого могущественного орудия, которое ум человеческий может употребить для нахождения законов естественных явлений» («l’instrument le plus puissant que l’esprit humain puisse employer dans la recherche des lois des phénomènes naturels»)[850]. Адольф Кетле (1796–1874) пошел еще дальше Конта в попытках количественно оценить каждый аспект человеческого существования – к цели, какую он надеялся достичь с помощью изобретения «социальной статистики». Огромный вклад Кетле в науку XIX века заключается в создании «среднего человека» («l’homme moyen») – сначала как средства выявлять законы «социальной физики», а затем, в процессе возрастающей материализации, как «тип», к которому стремится природа. Однако, несмотря на то что Конт и Кетле пользовались огромной популярностью в Европе, в математике XIX века существовало более значительное направление, подчеркивавшее не порядок, а, напротив, неопределенность.
Хотя у Толстого были свои нигилистические/позитивистские тенденции, его обращение к интегральному исчислению в «Войне и мире» отражает неохотное признание особой и непредсказуемой природы эмпирической реальности. Обратившись к неевклидовой геометрии в «Братьях Карамазовых», Достоевский полностью отходит от определенности нигилизма/позитивизма. Лайза Нэпп утверждает, что неевклидова геометрия понималась Достоевским на метафизическом уровне, как «геометрическое воплощение стремления к бесконечности, которое он чувствовал в сердце»[851]. Его привлекательность была также прямым следствием начитанности в новой тогда науке – физиологической психологии. Подобно тому как Герман фон Гельмгольц (1821–1894) в работе «Учение о слуховых ощущениях как физиологическая основа для теории музыки» («Die Lehre von den Tonempfindungen als Grundlage für die Theorie der Musik», 1863) исследовал механику звука только с точки зрения способности слуха, Джордж Генри Льюис (1817–1878) в работах «Физиология обыденной жизни» (1859) и «Вопросы о жизни и духе» (1875–1879), отправляясь от факта материальной реальности нашего перцептивного аппарата, приходил к выводу, что разум и тело, разум и окружающий мир всегда работают в тандеме, будучи одновременно и причиной, и следствием. Для обоих ученых вполне квалифицированное принятие неевклидовой геометрии вытекало из их в полной мере научного представления, что восприятие и то, что мы могли бы назвать материальным миром, воздействуют друг на друга.