[979]. Повествователь романа «Что делать?» уточняет, что постоянство и свежесть страсти на протяжении многих лет доступны не всем – это прерогатива «нынешних людей», которые неизменно честны друг перед другом и в отношениях которых признается свобода и равноправие женщины[980].
Таким образом, теория любви Чернышевского только поверхностно отражает современные научные взгляды: ее основная функция в романе – нормативно-идеологическая, поскольку эта теория демонстрирует превосходство «новых людей» и в любовной сфере (и заодно предоставляет образец для подражания: «хороший секрет, славно им пользоваться и не мудрено», как замечает повествователь)[981]. Схема развития любовной страсти, предложенная в романе «Что делать?», особенно отличается от процесса, описанного Сеченовым – отличается прежде всего тем, что вторая (сексуально-романтическая) стадия сеченовской триады становится у Чернышевского финальной. Его теория любви не предусматривает развязки, а завершается кульминацией. В самой структуре романа «Что делать?» типичная концовка также отсутствует, несмотря на то что предпоследняя глава называется «Новые лица и развязка»: хотя эта глава разъясняет тайну Лопухова-Бьюмонта, сам роман остается принципиально незавершенным, и повествователь обещает недовольному читателю продолжить свой рассказ в другой раз. Открытая концовка романа, как и непреходящая страстная любовь, изображенная в нем, вполне соответствуют утопическому духу этого произведения, которое, несмотря на свой естественно-научный антураж, как мы могли убедиться, не вполне следует физиологическим теориям своего времени.
Как это ни парадоксально, не материалист Чернышевский, а Лев Толстой подходит ближе всего к литературной реализации сеченовской модели любви. Проблема «любви по привычке», равно как и проблема структуры любовного сюжета, как известно, занимала Толстого еще до выхода трактата Сеченова. В романе «Семейное счастье» (1859) само объяснение в любви главных героев облечено в металитературную форму. Сергей Михайлович, друг отца героини Маши, рассказывает ей историю «господина А», «старого и отжившего», влюбленного в молодую и неопытную «госпожу Б.». Осознавая разницу в возрасте и не желая расстраивать их дружбу, господин Б. уезжает. «Но это ужасно! – восклицает Маша и добавляет: – И разве нет другого конца» (5: 96). Сергей Михайлович предлагает ей два варианта окончания этой любовной истории, в каждом из которых любовь госпожи А. к господину Б. оказывается невозможной. Маша в свою очередь предлагает «третий конец», в котором обвиняет Б. в отсутствии любви и в черствости и тут же объявляет Сергею Михайловичу, что уже давно полюбила его. Первая часть романа заканчивается свадьбой героев.
Сам роман, однако, этим не завершается: Толстому важно решить проблему «семейного счастья», и он ставит своей задачей показать, как развиваются отношения героев после брака. Как отмечает Б. М. Эйхенбаум, «вся „любовная“ часть романа уложена в первые 4 главы – как интродукция, и венчание не заканчивает его, как развязка, а скорее наоборот – открывает, служа завязкой для дальнейшего»[982]. Литературная проблема любовного сюжета тесно связана у Толстого с самой концепцией любви и стадий ее развития. «„Любовь“ для Толстого (а тем более – „влюбленность“), – пишет Эйхенбаум, – это только какое-то временное и неустойчивое состояние, какая-то стадия, приводящая к семейной жизни, но далеко не разрешающая ее проблемы»[983]. Толстой проводит своих героев через разные этапы брака, от идиллического счастья в деревне до отчуждения в столице и на водах в Европе, где Маша едва избегает адюльтера и настаивает на возвращении в Россию. Однако физическое возвращение героев на место их первоначальной романтической любви не приводит к возрождению этого чувства. В финальной сцене романа Маша упрекает мужа в равнодушии и холодности, но Сергей объясняет ей, что его любовь приняла новую форму и что повторение прежних чувств невозможно, подчеркивая необратимость и стадиальность развития любви: «В каждой поре есть своя любовь» (5: 141). Роман заканчивается описанием новой фазы отношений между героями: «С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…» (5: 143).
Конец «романа» супругов одновременно завершает и роман «Семейное счастье», но проблему любовного сюжета (как и проблему семейного счастья) Толстой не решает, поскольку развязка романа является не концом, а новым началом – началом этапа, который остается за рамками повествования. Как заметила французская исследовательница творчества Толстого Мари Семон, в этом произведении изображены «рождение и смерть страсти, скорее ностальгия по семейному счастью, чем счастье как таковое»[984].
В своем исследовании творчества Толстого в этот период Эйхенбаум проницательно отмечает, что поиски Толстым альтернативной концепции любви не только имели глубоко личное значение, но и были вызваны духом времени, как в социально-политическом смысле («женский вопрос»), так и в литературно-философском (попытками найти альтернативу романтической концепции любви в эпоху реализма): «Вместе со своим веком, хотя и по-своему, он имеет тенденцию снизить, упростить само понятие „любви“, совлечь с нее всякую романтику, раскрыть механизм ее зарождения и развития»[985]. Следует добавить, что в поисках такого механизма Толстой обращается к современными научным (или квазинаучным) теориям. В случае «Семейного счастья», как убедительно доказал Эйхенбаум, Толстой опирается на идеи Жюля Мишле, изложенные им в трактате «L’ Amour» (1858)[986]. Согласно этой теории, потребность в стабильном браке естественно заложена в человеке: это доказывает наличие брака у высших животных, брака, основанного не просто на любви к потомству, но и на любви друг к другу. Если у животных такие браки в силу внешних причин (поиски пищи, сезонные изменения и т. п.) часто распадаются, у людей они могут быть стабильны, несмотря на то что разнообразие необходимо для поддержания чувства: как утверждает Мишле, «пламя горит только при условии перемены». Природа, однако, распорядилась так, что женщина постоянно варьирует свой образ; «в одной женщине содержится тысяча»[987]. Благодаря разнице в возрасте между мужем и женой (в идеале муж должен быть старше жены на 7–10 лет, согласно Мишле), в течение их совместной жизни жена исполняет разные роли по отношению к мужу, который любит ее сначала как дочь, потом как сестру, и наконец как мать; таким образом, его любовь к ней принимает разные формы, но по сути никуда не исчезает.
История любви Сергея Михайловича и Маши у Толстого действительного во многом напоминает схему Мишле. Тем не менее стоит отметить одно важное отличие: если в центре теории Мишле лежит идея новизны и перемены как гарантии «семейного счастья», Толстой в изображении отношений своих героев подчеркивает как раз обратное: их связь основана на узнавании и привычке. Сергей Михайлович – «близкий сосед» Маши и друг ее покойного отца, человек, которого она «с детства привыкла любить и уважать» и которого все домашние «любили по привычке» (5: 68). В первой части романа, в сцене, которая приводит к их металитературному объяснению в любви, Маша прямо заявляет: «Вы знаете, что я привыкла к вам и люблю вас» (5: 95). В конце последнего разговора супругов, который, как мы видели, становится началом новой фазы их любви, Сергей Михайлович целует Машу в голову, и она осознает, что «не любовник, а старый друг целовал» ее. Хролонологически Толстой еще не мог быть знаком с теорией Сеченова, но очевидно, что ему близка идея последней фазы любви, которую ученый вскоре опишет как «любовь по привычке – дружба», поскольку эта идея отвергает романтическую концепцию поэтической страсти как основы стабильного союза.
В своем трактате «L’ amour» Мишле предупреждает читателей, что «любовь – это не одноактная драма», а последовательность разных периодов, или «эпопея»[988]. Интересно, что именно в своем романе-эпопее «Война и мир» Толстой пытается изобразить ту фазу любви, которая осталась за пределами хронологии «Семейного счастья». Вопрос о том, насколько удачной оказалась эта попытка, остается открытым: отсутствие традиционной концовки в «Войне и мире» воспринималось критиками и как недостаток романа, и как удачная инновация автора[989]. Мари Семон, например, интерпретирует «семейный» эпилог «Войны и мира» – этот «конец бесконечного романа» (le roman interminable), по выражению исследовательницы, – скорее как подготовку к «Анне Карениной», чем окончание «Войны и мира», то есть как начало нового проекта, а не окончание предыдущего[990].
Что особенно интересно, в эпилоге толстовского романа отношения между супругами строятся по модели, которая приближается к сеченовской постромантической финальной фазе любви. Браки, изображенные в заключительных сценах «Войны и мира», держатся не на разнообразии ролей супругов, как у Мишле, и не на неутолимой страсти, как у Чернышевского, а на полном, почти физическом, единстве. Когда беременная Марья Ростова, болезненно реагируя на раздражительность мужа и чувствуя свою непривлекательность, начинает сомневаться в его любви к ней, Николай объясняет ей, что его любовь основана не на ее красоте, а на чем-то другом, для чего он не может подыскать точного описания. Как это нередко случается в произведениях Толстого, язык логики не в состоянии выразить чувств героя, поэтому Николай прибегает к аналогии: «Это только Malvina и других любят за то, что они красивы; а жену разве я люблю? Я не люблю, а так, не знаю, как тебе сказать. Без тебя и когда вот так у нас какая-то кошка пробежит, я как будто пропал и ничего не могу. Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его…» (12: 264). Из объяснения Николая очевидно, что традиционная концепция романтической любви неприменима к описанию его чувств к жене, которая стала неотъемлемой частью всего его существа.