[1047]. Напоминая читателю о знаменитой фразе из «Евгения Онегина» «Онегин добрый мой приятель»[1048] (Бакланов и сам живет в мире цитат и разговаривает фразами из популярных произведений), автор-повествователь здесь сливается с фигурой «автора сего рассказа» и становится второстепенным героем собственного романа. Такое слияние создает сложную, непоследовательную картину пересекающихся «мира рассказчика» и «мира рассказа».
Теория метанарратива[1049] определяет такой тип повествования как «металепсис»[1050], то есть пересечение нескольких онтологических уровней повествования. Кто из героев обитает в том же поле реальности, что и читатель: рассказчик? «Писемский»? Бакланов? Вопрос этот, умышленно или нет, остается на протяжении романа без ответа. Когда столичный визит героев подходит к концу, «Писемский» провожает Бакланова и Софи на вокзал, откуда они направляются в ее имение. Следующая, девятая глава начинается с фразы: «Перехожу снова к объективному способу», и персонаж «Писемский» больше не появляется на страницах романа. Таким образом, история пребывания героев в столице оказывается рассказана одновременно «объективным» (внешняя фокализация) и «субъективным» (внутренняя фокализация) способом, совмещение которых генерирует в тексте очевидную метафикциональность.
Цель использования такого приема, кажется, сформулирована предельно ясно: «для лучшего разъяснения смысла событий»[1051]. Однако достаточно быстро выясняется, что, в отличие от традиционного «всеведущего» повествователя из предыдущих глав романа, «Писемский» знает меньше, чем читатель. Например, ему не известно, что хозяйка салона – любовница Бакланова, тогда как читателю это очевидно. «Всеведение», вероятно, приносится в жертву «субъективному методу», что и позволяет «Писемскому» подчеркивать «реальность» персонажей, с которыми он контактирует, игнорируя ранее высказанное утверждение о том, что все герои романа – вымышленные. Реально существующим человеком, а не персонажем, оказывается не только Бакланов, но и Софи. Потрясенный ее красотой, «Писемский» замечает: «Господи! – думал я: – родятся же на свете такие красавицы, от одного созерцания которых чувствуешь неописанный восторг»[1052].
Смена повествовательной оптики с внешней на внутреннюю фокализацию воссоздает в этих главах поэтику «репортажа», более типичную для очерков и проблемных статей. Такая смена ракурса позволяет автору напрямую обратиться к задаче, для решения которой он и задумал «Взбаламученное море»: описать «лживые и фальшивые стороны»[1053] российского общества. Более не всеведущий «Писемский» теперь «разъясняет суть событий» с позиции их прямого участника, акцентируя внимание на ложных представлениях Бакланова и его окружения, «всевозможных родов возмужалых и юных свищей, всегда готовых чем вам угодно наполнить свою пустоту!..»[1054]
Это сугубо функциональное назначение персонажа очевидно в первых же сценах, где появляется «Писемский». Например, Бакланов обращается с ним как с марионеткой, буквально поворачивая гостя из стороны в сторону: «Бакланов прежде всего представил меня Софи ‹…› Бакланов между тем повернул меня и познакомил с другим молодым человеком ‹…› Бакланов затем обернул меня в третью сторону…»[1055] Первой представленная «Писемскому», Софи становится и первым объектом авторского разоблачения. Кузину Бакланова представляют «Писемскому» как «почитательницу ваших сочинений», однако ему очевидно лукавство героев: «Но я видел очень хорошо, что ангел этот не читал ни строчки моих сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал»[1056]. Выставка современной прессы на журнальном столике Софи также не производит задуманного эффекта: «Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика „Петербургские Ведомости“, „Современник“ и „Русский Вестник“. „Странно что-то это“, – думал я»[1057]. «Писемский» видит, что это «ширма»: «Современник» и «Русский вестник» представляют два различных идеологических лагеря. Такой набор журналов, аккуратно выложенный к приходу гостей, напоминает читателю: все, что делают Софи и Бакланов, – напоказ. В типичном для этого текста метонимическом воспроизведении внешней реальности «Русский вестник» – это еще и журнал, в котором опубликован сам роман «Взбаламученное море».
Попытки открыть собственный литературный журнал – предел мечтаний Бакланова и главный сюжетный узел этой части романа. В главах «Бакланов – эстетик» и «Бакланов – публицист», описывающих достижения героя на этом поприще, онтологический статус «моего старого знакомого» Бакланова снова ставится под сомнение, когда «Писемский» замечает: «Очень невдолге герой мой начал на моих глазах переделываться»[1058]. С одной стороны, это высказывание подтверждает статус Бакланова как персонажа, с другой – он описывается как реальный человек, за развитием которого наблюдает повествователь, выполняющий роль стороннего наблюдателя. Более того, из частного человека Бакланов превращается в символ целого поколения: «Всем этим он становился мне бесконечно мил: какое общее я видел в нем явление всей этой шумящей около меня, как пущенная шутиха, жизни!»[1059]
Нарратолог Фредерик М. Холмс называет такой прием «парадоксом всезнания»:
повествователь идентифицирует себя как автора ‹…› Следовательно, он может периодически указывать на искусственную природу своего повествования, не боясь его разрушить. Развеяв на мгновение иллюзию того, что его персонажи существуют в реальности вне книги, он может продолжить выстраивать сюжет… Читатель, таким образом, быстро забывает предупреждение повествователя и снова погружается в правдоподобное описание…[1060]
Подобный повествовательный «парадокс» заставляет читателя усомниться не только в том, что реально, а что вымышлено в самом романе, но и в непроницаемости границы между двумя этими мирами. Эта онтологическая неопределенность обостряется также постоянно всплывающими в романе мотивами «лжи», «фальши» и «искренности». Неумение Бакланова отличить истинное от ложного – одна из центральных тем романа, и недоумение читателя становится таким образом дополнительным инструментом интерпретации текста. Сама нарративная структура «Взбаламученного моря» вынуждает читателя размышлять о разнице между реальностью и вымыслом, правдой и правдоподобием.
«Искренность» становится предметом жарких споров между «Писемским» и его героями в этой части романа: «Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! – сказал я ему однажды. – Я совершенно искренен, совершенно! – отвечал он мне. – Нет и нет! – кричал я ему»[1061]. Похожие претензии «Писемский» предъявляет и Софи: «Вы ужасная притворщица! – начал я прямо. – Не может быть, нет! – воскликнула она. – У вас все только для наружности, и даже я знаю, что такое в вас искреннее. – Ну, что же во мне есть искреннего, что искреннего? Скажите! – пристала она ко мне. – Сколько могу отгадывать, так любовь к разнообразию»[1062].
Бакланов и Софи, в свою очередь, обвиняют своего создателя в равнодушии стороннего наблюдателя: «Есть-таки, есть холодок и безучастие, – подхватил Бакланов. – А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, – объяснил я ему. – Именно, именно! – подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку. „О, сирена, сирена!..“ – подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем»[1063]. Здесь Бакланов почти что обвиняет своего создателя в равнодушии к судьбе его персонажей, однако иллюзия правдоподобия сохраняется благодаря тому, что «Писемского» вновь отвлекает зов созданной им самим «сирены». На протяжении всего романа автор-повествователь постоянно апеллирует к читателю в типичном для романов этого периода стиле, но только в пятой части, с появлением «Писемского», он пересекает онтологическую границу уровней повествовательной реальности.
Этот фрагмент интересен как пример особого типа металепсиса, который генерирует в тексте присутствие «Писемского» – персонажа, обитающего на границе мира вымышленного и мира реальности. Кроме того, в последних строчках фрагмента содержится ключ к интерпретации сцены литературного чтения в главе «Окончательная перемена», метафикционального ядра романа, содержащего в форме диалогов и замечаний мысли А. Ф. Писемского о теории и практике литературного реализма. Упомянутый «Писемским» Евсевий Осипович Ливанов – это дядя Бакланова, который появляется в романе не только как гость и поклонник Софи, но и как персонификация «идеального читателя», способного интерпретировать представленный текст именно так, как этого хотелось бы автору.
В главе «Окончательная перемена» «Писемский» – гвоздь программы на литературном вечере Софи, куда он приглашен читать из своего произведения «Старческий грех» (реальная новелла А. Ф. Писемского 1860 года). Еще один почетный гость салона – Ливанов, который когда-то устроил племянника на службу и теперь, как Бакланов надеется, проспонсирует и его эстетический журнал. Чтобы убедить дядю в том, что современному обществу необходим еще один орган печати, который будет публиковать статьи, участвующие в общественной дискуссии об искусстве, Бакланов заводит разговор о литературе и эстетике, а также о природе литературного реализма.