[1076]; любопытно, что пик обсуждения проблемы правдоподобия в западной академии – 1990‐е годы – совпал с моментом создания теперь уже классической статьи Ю. М. Лотмана на близкую тему «О „реализме“ Гоголя» (1993)[1077]. Напомним, что автор наиболее последовательной и самостоятельной концепции о «правде вымысла» Майкл Риффатер приходит к парадоксальному заключению, что правдоподобие художественного текста достигается благодаря нарушению принципа правдоподобия, поскольку знаки фикциональности (например, ирония) «указывают на правду, неуязвимую для недостатков мимесиса и читательского сопротивления ей»[1078]. Вместе с тем всякий художественный текст включает знаки правды, адекватные реальному читательскому опыту, которые и заставляют читателя поверить в реальность рассказываемой истории. Отчасти в продолжение идей Риффатера другой исследователь проблемы художественного вымысла Грегори Кёрри пишет о том, что одним из условий игры, которую представляет собой чтение художественной прозы, является вера читателя в то, что он получает сведения о происходящем от надежного рассказчика, излагающего виденные им события – словно бы помимо автора, который может знать не все[1079].
Фигуру надежного рассказчика постоянно использует в своих произведениях и Лесков. В «Тупейном художнике» этим надежным рассказчиком становится очевидец и непосредственный участник описываемых событий, чью историю повествователь наполовину будто бы воспроизводит дословно, а наполовину – передает своими словами. Это – няня младшего брата рассказчика Любовь Онисимовна. В ее устном «мемуаре» действуют исторические лица: граф Сергей Михайлович Каменский (1771–1834) и его родной брат Николай (1776–1811), упоминаются и реальные исторические обстоятельства – приезд в Орел императора[1080]. В этом «историзме», как и в подзаголовке («рассказ на могиле»), и заключаются, в терминах Риффатера, те самые знаки правды, которые призваны убедить читателя в том, что перед ним – правдивая повесть[1081].
Сам Лесков писал, что отдает предпочтение мемуарной форме, потому что она «живее, или, лучше сказать, истовее рисовки сценами, в группировке которых и у таких больших мастеров, как Вальтер Скотт, бывает видна натяжка, или то, что люди простые называют: „случается точно, как в романе“»[1082]. Мемуар, таким образом, по мысли Лескова, противостоит искусственности романного нарратива и оказывается «живее», «истовее», то есть точнее передает течение жизни. В искусственности обвиняет жанр романа и рассказчик повести «Детские годы (Из воспоминаний Меркула Праотцева)», он предупреждает читателя о том, что будет излагать события в хронологическом порядке, вновь сталкивает неестественность формы романа с жизнью:
Я не стану усекать одних и раздувать значение других событий: меня к этому не вынуждает искусственная и неестественная форма романа, требующая закругления фабулы и сосредоточения всего около главного центра. В жизни так не бывает. Жизнь человека идет как развивающаяся со скалки хартия, и я ее так просто и буду развивать лентою в предлагаемых мною записках[1083].
Очевидно, герой повести «Детские годы» декларирует позицию самого автора, которую Лесков формулирует и в процитированном выше фрагменте его письма к Ф. И. Буслаеву.
Именно неудовлетворенность привычной литературной условностью, по мнению Лескова, нарушающей принцип правдоподобия («в жизни так не бывает»), заставляет его экспериментировать с литературными жанрами, а за неимением подходящих жанров даже изобретать свои – «рапсодия», «пейзаж и жанр», «картинки с натуры», «буколическая повесть на исторической канве». Поэтому Лесков так любит писать романы-хроники, стилизованные под воспоминания, и вообще всячески демонстрировать склонность к повествовательному миметизму, лишь бы особенности нарратива точнее и полнее передавали течение и особенности жизни.
Однако анализ источников Лескова обнаруживает, что этот бытописатель, наблюдатель и собиратель исторических анекдотов и происшествий из жизни вовсе не ограничивался в своих сочинениях теми событиями, очевидцем которых был сам или о которых ему довелось услышать. Несмотря на жалобы, что выдумывать ему «тяжело и трудно»[1084], Лесков совершенно свободно придумывал свои истории, а нередко заимствовал сюжеты из литературы, не забывая, впрочем, маскировать их под реальные события.
Широко известный и даже входящий в школьную классику рассказ «Тупейный художник», которому посвящена настоящая статья, – образцовая иллюстрация этого лесковского приема. Здесь Лесков также выдает за реальный рассказ няни своего младшего брата сочиненную и сконструированную им из распространенных литературных сюжетных элементов историю.
Задачей настоящей статьи и стало обнаружение того «реквизита», который Лесков использовал для создания трогательного и «правдивого» повествования, посвященного «Святой памяти благословенного дня 19‐го февраля 1861 г.», – именно так звучит подзаголовок «Тупейного художника»[1085]. Как мы постараемся показать, Лесков конструирует свою историю из подручных литературных средств, эффект же правдоподобия достигается им вопреки декларируемым и эксплицитно присутствующим в тексте знакам правды за счет специфики нарратива и формы «мемуара».
Опубликованный в февральском номере «Художественного журнала» за 1883 год рассказ «Тупейный художник» излагает историю любви крепостной крестьянки Любови Онисимовны. Давно не юная женщина, няня на прогулке с воспитанниками вспоминает о времени, когда она была актрисой в орловском имении графа С. М. Каменского, и о том, как театральный парикмахер Аркадий Ильин (Аркадий Ильич) полюбил ее и даже попытался похитить, чтобы тайно венчаться и спасти от участи графской наложницы. Из-за предательства священника план сорвался, Аркадия после наказания отдали в солдаты, Любовь Онисимовну сослали на скотный двор. Спустя три года Аркадий, получив офицерский чин, дворянство и деньги на лечение боевых ран, вернулся, чтобы выкупить Любовь Онисимовну, но был зарезан дворником, позарившимся на его «капитал». Любовь Онисимовна поминает своего возлюбленного, припадая к «плакону» с известным российским лекарством от всякой сердечной печали.
Лесковское стремление имитировать мемуарное повествование контрастирует с отчетливой литературностью сюжетных ходов рассказанной истории, вызывающих в памяти многие романтические повести и драматические сочинения.
Речевая манера Любови Онисимовны также носит несомненные признаки знакомства с этим дискурсом, что для читателя, конечно же, не должно было быть удивительно: участвуя в постановках театра графа Каменского, крепостные герои рассказа Лескова воспринимают речь и поступки сценических персонажей как образцы для подражания. Ориентация Любови Онисимовны на романтические повествовательные клише особенно отчетливо проявляется в рассказе об Аркадии, лучше которого, по ее словам, никто не мог «сделать в лице воображения»:
Аркадий отойдет, велит актеру или актрисе перед собою стоять или сидеть, а сам сложит руки на груди и думает. И в это время сам всякого красавца краше, потому что ростом он был умеренный, но стройный, как сказать невозможно, носик тоненький и гордый, а глаза ангельские, добрые, и густой хохолок прекрасиво с головы на глаза свешивался, – так что глядит он, бывало, как из‐за туманного облака[1086].
Отмечая по-наполеоновски скрещенные на груди руки, взгляд как из‐за туманного облака, Любовь Онисимовна явно смотрит на Аркадия сквозь призму романтических шаблонов и вполне оправдывает характеристику, данную ей рассказчиком: «Она была безгранично честна, кротка и сентиментальна; любила в жизни трагическое и… иногда запивала»[1087].
Благодаря мемуарам современников и дотошности титулярного советника и старшего учителя орловской губернской гимназии Фердинанда Орля-Ошменьца мы знаем, каков был репертуар театра графа Каменского[1088]. Однако вряд ли сведения эти были так уж интересны Н. С. Лескову, и едва ли он настолько озаботился бы правдоподобием, чтобы поведение его героев было буквально связано с их сценическими ролями. Надо думать, их поведение и речевая манера представляют собой парафраз чувствительной литературы и драмы о несчастной любви вообще.
«Призвание к трагизму» в итоге и погубило Любовь Онисимовну. Она так любила все постановки театра, что «знала все роли наглядкою», а потому вызвалась играть роль заболевшей актрисы и обратила на себя внимание графа Каменского, который тут же решил сделать ее своей фавориткой.
Замечательно, что, несмотря на рабское и униженное положение, крепостные крестьяне Аркадий и Люба у Лескова не только говорят, но и ведут себя в соответствии с литературными моделями поведения влюбленных. В «Тупейном художнике» осуществляется и похищение невесты, и попытка тайного венчания – примеров которым немало и в русской романтической повести (от «Натальи, боярской дочери» Н. М. Карамзина и «Романа и Ольги» А. А. Бестужева-Марлинского до пушкинской «Метели»), и в русской драме[1089]. В список использованных Лесковым шаблонных ходов можно добавить и возвращение за любимой три года спустя, и сумасшествие (впрочем, мнимое) Любови Онисимовны вследствие разлуки. Даже ее тихое пьянство – это, по сути, реализация еще одного романтического клише – гибель на почве несчастной любви. Все эти мотивы активно эксплуатируются в прозе и в драме XIX века, однако, как правило, при описании любовных отношений героев не из крестьянской среды («Бедная Лиза» Карамзина – значимое исключение).