[1205]). Подобно Гурову, при повторной встрече Гумберт Гумберт понимает, что у него нет более дорогого человека («и я глядел, и не мог наглядеться, и знал – столь же твердо, как то, что умру, – что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том»[1206]), и это знаменует преодоление его патологии; перенесенная в конец романа сцена нагорного раскаяния еще яснее обозначает знакомый нам мотив этической метаморфозы. С другой стороны, следующие затем убийство Квилти и смерть героя в тюрьме возвращают нас к страждущему модернистскому субъекту, каким мы видим его в новелле Манна. Наконец, стремление героя не покидать «очарованный остров» времени[1207] и утверждение бессмертия искусства как финальной формы синхронизации («единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита»[1208]) восходят к романтической эстетической идеологии. Гумберт Гумберт и его страсть к Лолите представляют собой синтетический, уплотненный образ, который – в согласии с заимствованной Веселовским у того же Э. А. По идеей суггестивного – убедителен в своей непроясненности и исторической конкретности (сращенности), хотя внимательный генеалогический анализ свидетельствует о почти оксюморонном наслоении разнородных элементов.
В первой главе «Поэтики сюжетов» Веселовский противопоставляет мотивы и сюжеты по простому признаку: мотивы возникают независимо друг от друга, как ответ на схожие исторические или бытовые условия, в то время как сюжеты – нетривиальные последовательности мотивов – заимствуются. Эта логика отчасти применима и к постепенной трансформации нововременных сюжетов: важность отдельных мотивов (страх перед глубоким прошлым в текстах второй половины XIX века, социальная изоляция героя в XX веке) обусловлена аналогичными историческими условиями, однако для объяснения схожести сюжетов необходимо предположить интертекстуальную зависимость (проанализированный материал достаточно ясно свидетельствует о том, что главный источник прослеженных выше сюжетных цепочек – произведения Тургенева).
На заинтересовавший нас сюжетный комплекс можно взглянуть и с точки зрения сохранения в нем глубинных, уходящих в первобытную архаику или Античность элементов, хотя в реалистических текстах эти элементы – узнавание, ошибка-промах героя, нарушение запрета, метаморфоза – не выводятся на первый план, а присутствуют подспудно, в том состоянии неполного забвения, которое готовит возрождение литературной формы в иных исторических условиях.
Оптика исторической поэтики позволяет увидеть в этом комплексе мотивов как элементы, характерные для эпохи реализма, так и преломление (либо предвосхищение) сентименталистских, романтических и модернистских репрезентаций времени и человеческого опыта. В этом отношении выводы, к которым подводит анализ этого историко-литературного материала, в целом подтверждая континуалистскую модель истории литературы, которую разрабатывал Веселовский, требуют от нас критической деконструкции таких привычных понятий, как «исторический контекст», «период» и «эпоха». Формальные ресурсы культуры получают новую жизнь в тот или иной период (опознаваемый именно в силу этой новизны как особый, то есть наполненный своим историческим содержанием) благодаря подспудной трансформации, частичной перестройке, в результате которой даже незначительное изменение оказывается чревато той неполнотой узнавания, которая необходима для того, чтобы преобразовать хронологическое время во время истории, выделить в нем «периоды» и «эпохи».
В отличие от фольклорных сюжетов, которыми прежде всего занимался Веселовский, сюжеты литературные стремятся подтвердить свою уникальность путем перестановки и исторического насыщения старых мотивов, а также рефлексируют о своем месте в истории и о природе исторического времени. В эпоху реализма укорененность в конкретной исторической действительности как будто ставится во главу угла, однако сама по себе историческая конкретность представляет собой лишь эффект сращенности, максимальной непрозрачности человеческого опыта. Текст, принимающий эту конкретность на веру, потерял бы литературность, стал бы «текстом для чтения» (в категориях Р. Барта). Поскольку реализм не просто свидетельствует о настоящем, а использует его как поле для борьбы с прошлым во имя будущего, он стремится явить действительность в его гетерогенности. Именно рефлексии о времени и служит мотив повторной роковой встречи, вокруг которого кристаллизуются как будто независимые сюжетные цепочки.
Эволюция реалистических сюжетов может быть прояснена только в свете меняющихся представлений об историческом времени. Построение историко-литературного нарратива требует в первую очередь выявления иерархии временных пластов, характерной для того или иного текста или жанра. Литература выдвигает разные формы синхронизации современного (то есть уже синхронизированного) и прошлого, своего (то есть более интенсивно пережитого) и чужого опыта. История литературы – это прежде всего история меняющихся практик и типов синхронизации. Различные реализации мотива повторной встречи позволяют проследить, как соотносятся в человеческом переживании эти разновременные пласты и что сулят (что обещают, чем опасны) суггестивные образы, вторгающиеся в действительность Нового времени.
Сведения об авторах
Маргарита Вайсман (Margarita Vaysman) – доцент и заведующая кафедрой русского языка и литературы университета Сент-Эндрюс (Великобритания), MPhil, DPhil (Oxon), канд. филол. наук (2011), директор научно-исследовательского центра Centre for Russian, Soviet, Central and Eastern European Studies (St Andrews, 2017–2019), академический руководитель магистерской программы Global Social and Political Thought, автор книги «Self-Consciousness and the Novel: Nineteenth-Century Russian Metafiction» (Oxford: Legenda, 2021). Основные исследовательские интересы – литература и идеология, история идей, профессиональное соавторство мужчин и женщин в XIX веке, литературные репутации и слава.
Алексей Вдовин – доцент департамента истории и теории литературы факультета гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (Москва). Специалист по истории русской литературы, критики и эстетики середины XIX века, истории и теории литературного канона, истории литературного образования в России. Автор 50 научных статей, а также биографии «Н. А. Добролюбов: разночинец между духом и плотью» (М., 2017) в серии «Жизнь замечательных людей». Редактор изданий «Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика и литературный канон XIX века (Тарту, 2013, совместно с Р. Лейбовым) и «„Современник“ против „Москвитянина“: Литературно-критическая полемика первой половины 1850‐х годов» (СПб., 2015; совместно с К. Ю. Зубковым и А. С. Федотовым).
Белла Григорян (Bella Grigoryan) – ассоциированный профессор кафедры славянских языков и литератур Питтсбургского университета, США. Сфера ее интересов охватывает историю русской литературы XVIII–XIX веков, политической культуры и журналистики, а также историю чтения в Российской империи. Автор книги «Noble Subjects: The Russian Novel and the Gentry, 1762–1861» (Northern Illinois University Press, 2018).
Михаил Долбилов – ассоциированный профессор Департамента истории Мэрилендского университета в Колледж-Парке, США. Автор монографии «Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II» (М., 2010), работ о реформах Александра II, русско-польском взаимовосприятии в XIX веке, католицизме в творчестве Ф. М. Достоевского и других сюжетах. В настоящее время работает над монографией о принципах и практиках политической лояльности в Российской империи второй половины XIX века; исследование сочетает методы антропологически преломленной политической истории, истории эмоций и религии. Параллельный проект – изучение экзо– и эндогенезиса и социоисторического контекста романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».
Кирилл Зубков – доцент департамента истории и теории литературы факультета гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (Москва), научный сотрудник ИРЛИ РАН, кандидат филологических наук (2011), специализируется в области истории русской литературы середины XIX века. Научные интересы включают социологию литературы, роль толстого литературного журнала, историю цензуры и литературной критики, творчество И. А. Гончарова и А. Н. Островского. Автор 30 научных статей и книги «„Молодая редакция“ журнала „Москвитянин“: Эстетика. Поэтика. Полемика» (М., 2012), подготовил к печати издания: Гончаров И. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 10. СПб., 2014 (совм. с В. А. Котельниковым и А. В. Романовой), «„Современник“ против „Москвитянина“: Литературно-критическая полемика первой половины 1850‐х годов». СПб., 2015 (совм. с А. В. Вдовиным и А. С. Федотовым).
Константин Каминский (Konstantin Kaminskij) – сотрудник института славистики университета им. Гумбольдтов в Берлине. Круг исследовательских интересов включает теорию литературы и медиа, социальную и экологическую историю, историю науки. Ключевые работы: «Der Elektrifizierungsroman Andrej Platonovs. Versuch einer Rekonstruktion» (Köln, 2016, рус. пер. – «Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции. М.: Новое литературное обозрение, 2020); Konstantin Kaminskij, Nina Frieß (eds) «Resignification of Borders: Eurasianism and the Russian World» (Berlin, 2019); Konstantin Kaminskij, Roman Widder (eds) «Andrej Platonov: Frühe Schriften zur Proletarisierung» (Wien, 2019); Albrecht Koschroke, Konstantin Kaminskij (eds) «Despoten dichten. Sprachkunst und Gewalt» (Konstanz, 2011; рус. пер. – «Диктаторы пишут. Литературное творчество авторитарных правителей XX века». М., 2014; англ. пер. – «Tyrants writing poetry». Budapest; New York, 2017).