Неподалеку слышался сильный шум, лязг металла. Воевода подвел купца к строению, похожему на большую кузницу. Здесь трудились искусные мастера. И рижанин увидел – в этом помещении без устали чеканились все новые и новые деньги. Совсем маленькие медные монетки и медные же монеты побольше. На одной стороне каждой из копеек и алтынов был виден всадник с копьем, на другой – царский герб.
– Ваше превосходительство, – поразился Дрейлинг, – неужто вы в самом деле делаете фальшивые деньги?!
– Отчего же «фальшивые»? Самые настоящие медные деньги. Здесь находится Монетный двор царя и великого государя всея Руси. Такие монетные дворы есть еще только в Москве и в Пскове.
– Но какая корысть царю открывать монетный двор в пограничном городе, причем во время войны? – не понимал Дрейлинг.
– Так ведь здесь удобно закупать недорогую шведскую медь, – не стал скрывать воевода. – Мы со Швецией сейчас не воюем, медь получать нетрудно, а медные деньги на Руси по приказу царя приравняли к серебряным.
– Но это же нечестно! – не выдержал коммерсант. – Медь в шестнадцать раз дешевле серебра, и если приравнять медную монету к серебряной, возникнет недоверие к деньгам страны.
– Да, купцы несут убытки, – согласился Афанасий Лаврентьевич. – Зато у царя есть деньги для продолжения войны с Польшей, а это сейчас важнее. Что же касается чеканки монеты, она в Кокенгаузене очень выгодна.
Производство денег и в самом деле было самым выгодным предприятием из всех, коими когда-либо занимался Афанасий Лаврентьевич. Продав около десяти тысяч пудов льна и пеньки, воевода получал за товар в три раза больше, чем он стоил в Смоленском воеводстве, где был произведен[61]. Часть полученной от продажи российских товаров прибыли Ордин-Нащокин тратил на новые закупки на Руси льна, поташа, пеньки, бочек со смолой, а на часть оставшихся талеров очень дешево (по российским представлениям) закупал медь. И опять-таки: часть металла шла в Россию, где стоила намного дороже, а прибыль от торговли медью была такова, что с лихвой покрывала и издержки на содержание Монетного двора и затраты на сырье для производства монет.
И получалось: чеканка денег не требовала от воеводы никаких затрат. Он не только мог платить своей «продукцией» жалованье гарнизону Царевичев-Дмитриев града, но и отсылал часть медной монеты в Москву. Отчитывался о доходах и расходах педантично, до последней денежки[62]. Даже самые ярые противники Ордина-Нащокина, вроде князя Хованского, не пытались обвинить воеводу в стяжательстве. Понимали, усилия будут бесполезны.
После посещения Монетного двора настала очередь разговора о положении дел в Риге. Купец Дрейлинг понимал, что именно может заинтересовать русских, и перед каждой поездкой в Кокенгаузен тщательно собирал необходимые сведения. Ведь воевода Ордин-Нащокин не только платил ему жалованье как шпиону, но и вел с ним торговлю, позволявшую заключать очень выгодные для рижанина сделки. Афанасий Лаврентьевич знал, что делал: не небольшая, по меркам рижских патрициев, зарплата, а именно возможность торговать с большей, чем обычно, выгодой, в первую очередь привлекала купца. Дела его пошли в гору, он вновь стал одним из самых богатых людей города, на Герду в Риге стали смотреть, как на очень состоятельную невесту. К ней готовы были свататься сыновья самых влиятельных коммерсантов Риги, и Хенрик никак не мог понять, почему его дочь просто отмахивается от их ухаживаний. Он пытался поговорить с ней, объяснить, что пройдет время и на нее станут смотреть, как на старую деву, неудачницу. Тогда, даже если она захочет замуж, найти жениха окажется очень непросто и ее мужем станет отнюдь не такой респектабельный господин, как те молодые люди, что сейчас просто счастливы зайти в гости. Герда, красивая, цветущая, элегантная, словно дворянка, выслушала отца и ничего не ответила. «Ах, если бы была жива ее мать! – огорчался Хенрик. – А мне, мужчине, непросто добиться от нее откровенности».
Такого рода тревоги, как уже говорилось, не мешали Хенрику ответственно подходить к своей шпионской миссии. Был он готов и к нынешней беседе. Воевода поинтересовался у рижанина:
– Правда ли, что лифляндские дворяне, собравшись недавно на свой ландтаг[63], потребовали от пасторов улучшить проповеди, дабы латыши не переходили в православную веру?
Купец подробно доложил:
– О, да. Депутаты ландтага говорили о том, что простодушный крестьянин по своей природе суеверен и безбожен, а потому легко переходит в русскую веру. Видимо, таких случаев произошло немало: бароны обеспокоены, их тревожит то, что они могут остаться без пахарей.
Дрейлинг продолжил доклад:
– От шведских офицеров в Риге я слышал, что шведский король Карл X все еще не решил: то ли заключать вечный мир с вашим царем, а затем запугивать польского короля тем, что вся шведская армия может воевать против одной лишь Польши, и, стало быть, полякам лучше согласиться на мир на условиях Стокгольма, то ли, наоборот, заключить мир с Польшей, чтобы потом более грозно говорить с Москвой.
Афанасий Лаврентьевич был доволен услышанным: значит, шведы не сделали выбор в пользу Польши.
Пребывая в хорошем настроении, воевода и не подозревал, какой важный разговор ведет в тот момент его сын.
После первых объятий Воин Ордин-Нащокин с нежностью смотрел на полуобнаженную Герду. Рижанку не смущал, а напротив, радовал его взгляд. С каждой новой встречей они становились все более опытными в любви, все более ненасытными.
Видя, что молодая женщина чем-то опечалена, Воин решил – ее огорчает скорая разлука.
– Ненаглядная моя, не кручинься! Отец говорил мне, что герр Дрейлинг уедет лишь завтра.
– Я так больше не могу! – неожиданно произнесла Герда. – Завтра, послезавтра… Сколько можно встречаться по-воровски?! Втайне от всех. Быть может, нам лучше расстаться навсегда, покончить с тем, что не имеет будущего?
– Как – навсегда?! Да как я буду жить без тебя?!
Воин мысленно сравнил свою возлюбленную с псковскими барышнями – чопорными, скованными, по тогдашней моде полноватыми – и окончательно понял, что никому не уступит эту лифляндскую красавицу.
Герда между тем продолжила, быть может, сама не понимая, как жестоко звучат ее слова:
– В Риге дом моего отца осаждают женихи, папа требует, чтобы я выходила замуж. Я отбиваюсь изо всех сил, но я не могу всю жизнь избегать брака.
Неожиданно рижанка добавила:
– Тебе хорошо, полюбился со мной да забыл до следующего раза! А я уже тяжела была. Приходилось к лекарю ходить, чтобы плод вытравить. И денег не хватало, пришлось выпрашивать у полковника Глазенапа, который за мной ухаживает, талер. Врала, что на наряды, а деньги нужны были, чтобы с лекарем расплатиться. Стыдно было! Хорошо еще, что лекарь честный, не угрожает мою тайну раскрыть, ничего не требует, не шантажирует.
Воин Афанасьевич растерялся. Он раньше просто не думал ни о последствиях своих любовных утех, ни о том, что его женщине могут понадобиться деньги, а в Риге у нее есть ухажеры, готовые помочь. Что он мог предложить ей? Молодой человек растерянно предложил:
– Давай обвенчаемся тайно.
– А что потом?! – возразила реалистка Герда. – Разве ты можешь привести меня в дом? Веры я лютеранской, на твоем языке не говорю, да и не разрешит никто сыну воеводы жениться на девушке недворянского звания. Мы сегодня видели твою маму, добрая она у тебя, но я же чувствую, какая между нами пропасть! А твой царь, хоть и милостив, но сильно на тебя прогневается, коли замуж меня возьмешь. Сам рассказывал, что он человек истово верующий, брак лютеранки и православного не воспримет. Да и обычаи у вас иные, воспитывают детей не так, не смогу я в вашей стране жить. Но и тебя в Риге не примут – ни кола, ни двора, веры православной. Тебя даже бюргером не признают.
Воину стало просто смешно – ему быть каким-то бюргером!
Герда между тем продолжила:
– А будучи небюргером, то есть не имея гражданства города, ты сможешь быть лишь слугой, чернорабочим или подмастерьем. Но чтобы стать подмастерьем, необходимо сначала побыть учеником, а тебя в ученики никто не возьмет – не тот возраст. И слуги из тебя тоже не выйдет. И все будут смеяться над нами, показывать на нас пальцами. Нет, нам вдвоем нигде не найдется места под солнцем. Так уж лучше покончим со всем и забудем друг друга. Мне и так придется объяснять мужу, почему я не сохранила невинность до свадьбы.
Решив, что тема исчерпана, молодая женщина попросила:
– Помоги же мне зашнуровать корсет.
Воин чувствовал себя виноватым: дал прекрасной лифляндке ложную надежду, лишил ее невинности до свадьбы. Одновременно он чувствовал себя уязвленным, видя, как любовница готова забыть о нем. Конечно, молодой человек понимал: то, что говорила Герда, было выстрадано, далось ей очень и очень нелегко. Но все равно было обидно. Впрочем, самым сильным чувством было все же иное. Вот она, рядом – молодая, чудесная! Но помогая возлюбленной одеться, Воин Афанасьевич почувствовал – сейчас он теряет Герду навсегда! Не желая допустить этого, не мысля своей жизни без нее, молодой человек с отчаянием сказал:
– Давай убежим. Убежим в Европу.
Герда аж застыла на месте от неожиданного предложения.
Знай об их любви Афанасий Лаврентьевич, приди сын к нему за советом, эта история могла бы сложиться совсем по-другому. Но Воин и Герда, как известно, хранили свою любовь в тайне. Видя, что рижанка вопросительно смотрит на него, сын и секретарь воеводы Царевичев-Дмитриев града разъяснил свою идею:
– В Европе тоже можно жить. Я знаю не только немецкий, но и французский. Уедем в Пруссию или во Францию; я дворянин, обучен военному делу, неужели не стану офицером?! А тебя, мою жену, никто не станет спрашивать, кто ты и откуда.
– Но сможешь ли ты жить в чужой стране?
– А как живут шотландцы, которые нанимаются на службу в польскую, шведскую, русскую армии? Моими учителями в юности были поляки, я обучен европейским обычаям и они мне отнюдь не противны, почему мы не можем попытать счастья на Западе?