– Да, неподобающе поступил князь, – посочувствовал воевода Ордин-Нащокин.
– Я слышал, что царь и великий государь всея Руси требует, чтобы законы в стране соблюдались, и решил, что эта страна лучше моей, – пояснил молодой шляхтич.
– Пан, ты про Воина, про Воина скажи! – не выдержал Сильвестр.
Воевода встревожился:
– Про Воина? Где ты его видел?
– В Данциге. Говорил он, что король Ян Казимир был милостив к нему и лично удостоил его беседой. Ваш сын рассуждал, что, возможно, он не останется в Польше, а уедет во Францию, вот только надобно ему дождаться приезда в Данциг некоей дамы. Ждал ее с нетерпением и очень нервничал. Один раз не выдержал и спросил вслух: «Неужто Герда не приедет?!»
Афанасий Лаврентьевич с ужасом смотрел на шляхтича.
– Доподлинно ли то был Воин Ордин-Нащокин?
– Сам себя так называл, другие его тоже подобным именем величали. Да и раньше я встречал вашего сына у гетмана Гонсевского. Уверен, что ошибиться не мог.
Переполненный отчаянием, воевода на всякий случай грозно спросил:
– А чем докажешь, что не врешь?
Собеседник Афанасия Лаврентьевича логично ответил:
– Ясновельможный пан воевода, горе говорит вашими устами и потому я нисколько не обижен за вопрос, а не лжец ли я. Но подумайте вот о чем. Я полностью в вашей власти. Коли врал бы, обман бы быстро раскрылся и тогда не сносить мне головы. К тому же я навсегда оставил Речь Посполитую. Для чего мне врать? А специально сочинять подобное, кому это в Речи Посполитой было бы нужно? Неправда раскроется, на Руси все останется по-старому, а меня казнят. Никто не станет посылать шляхтича на смерть с подобной небылицей. Поверьте, все как есть говорил, видел Воина в Данциге.
Ничего больше не сказал воевода. Медленно вышел из комнаты. Вся жизнь его рухнула в одночасье. Афанасий Лаврентьевич был поражен: как такое могло случиться?! Не он ли учил сына: немецкое платье не по нам, наши обычаи не по ним? Так отчего же Воин совершил такое?! Вспомнились слова поляка о некоей женщине. Почему же он не посоветовался с отцом, разве он сыну чужой человек?! Вместе придумали бы чего-нибудь. А так получается, не думал Воин даже о том, что будет с отцом. Как воспрянут все враги его – Хованский, победами в Литве успевший прославиться; царский тесть Милославский… И так называли его новым Малютой Скуратовым, хотя никому воевода головы не рубил! А теперь? Не служить ему более на государевой службе. И хорошо, коли дело обернется лишь отставкой.
Да и как он может служить, как людьми руководить, коли собственным сыном руководить не сумел?!
В тот же день Афанасий Ордин-Нащокин сам написал письмо царю и просил отставить его от службы.
Дороги на Руси в то время были неважнецкими, ехали по ним гонцы довольно медленно. Слухи тем не менее расходились по стране очень быстро. Вскоре князь Иван Андреевич Хованский уже знал о случившемся. Известие застало его в Бресте, на границе Великого княжества Литовского и коронных земель Речи Посполитой. Брест войска князя успешно взяли штурмом.
– Все, конец нашему ворогу пришел! – с улыбкой сказал Иван Андреевич Хованский сыну Андрею. – Обломает теперь крылья этот ворон черный!
Князь проницательно заметил:
– Не иначе связалось Афонькино отродье с какой-то иноземной бабой.
Вечером князю Ивану Андреевичу и его сыну Андрею за ужином прислуживала верная Авдотья. За разведку в Царевичев-Дмитриев граде князь наградил любовницу не златом-серебром, а тем, что не оставил в Пскове простолюдинку, взял с собой в военный поход. А ей только того и надо – и с милым каждую ночь в одной постели, и накормят, и мир можно посмотреть.
В присутствии любовницы князь Хованский поучал Андрея:
– Не льстись на девку иноземную. То грех не только перед людьми, перед Богом. Коли русская женщина с иноземцем слюбится и тот ее обрюхатит, то грех ничтожный. Ребенка баба родит – и государству прибыль, и воспитает его в истинной вере христианской. Девка же заморская родит инородца и слугу государям иноземным, к тому же чужому Богу поклоняющегося. Вот, посмотри на меня, Андрей! Как вертится вокруг меня панна Ягенка, у которой поместье рядом с городом Брестом. И ведь покраше Авдотьи будет, истинная панна вельможная.
При этих словах бедная Авдотья чуть не уронила на пол блюдо с бараниной, которое хотела поставить перед отцом и сыном. А Хованский продолжил:
– Как держится, какая стать! И ведь истосковалась одна, муж как пять лет назад в ополчение ушел, так никаких вестей. И понимает, что при рати чужеземной в ее стране за воеводой была бы, как за каменной стеной. И вот гордая пани сама глазки мне строит. А я на нее не гляжу. Не нужна мне баба-католичка! Вот смотри, Андрей! Связался, видно, с бабой чужеземной Афонькин сынок, а теперь и самому Афоньке суждено пропасть.
На радостях Иван Андреевич дал знак Авдотье налить ему и сыну по чарке водки и произнес тост:
– Ну, за Афонькину погибель!
Письмо Афанасия Лаврентьевича прибыло в приказ Тайных дел, откуда Никифоров должен был передать его государю. С повинной головой отправился Юрий к Алексею Михайловичу. «Эх, Афонька, Афонька! Что ж ты сына своего не мог правильно воспитать? И добро бы, тот просто уехал, а так – в военное время, с казенными деньгами! Как теперь тебя спасать?!»
Алексей Михайлович внимательно прочитал письмо Ордина-Нащокина, помрачнел. Сказал:
– Плохо то, что воевода сына при себе держал, поручил почтой заведовать. Много наших тайн Воин Афанасьевич знает.
– Даст Бог, тайны утаит!
– А ежели нет? Ну, Ордин-Нащокин!
И тут Юрий Никифоров решился:
– Государь! Прости холопа твоего за то, что мыслишку хочет высказать.
– Говори!
– Вина Афанасия Лаврентьевича не так велика, как у изменников да убийц. Потому казнить или в Сибирь посылать его жестоко. А вот на Украину, в войска рядовым конником – в самый раз. И пусть ради государева дела воюет.
– Значит, так друга своего защищаешь?! – сказал царь и почудилась Юрию Никифорову какая-то сердитая усмешка в его глазах. – Значит так, я сейчас письмо Ордину-Нащокину напишу, свою волю выскажу, а ты письмо в Царевичев-Дмитриев сам отвезешь. Ты с ним в дружбе, тебе и везти.
Юрий Никифоров низко поклонился:
– На то государева воля!
Царь вдруг с оттенком недовольства сказал:
– Да что ты все кланяешься да кланяешься!
Неожиданно повелел слуге принести меду с квасом. Пояснил Юрию:
– Вчера из села Коломенского хороший мед привезли. Вкусный. Ты поешь, а я пока письмо напишу.
Угощенье можно было считать особой милостью. Только Юрию Никифорову ложка меда в горло не шла, не мог понять он замысла Алексея Михайловича, в тревоге был. Государь письмо писал долго. Потом вернулся, огорчился, что мед нетронутый:
– Да что ты не ешь?! Али живот болит? Хороший медок.
Сам зачерпнул в миску с медом ложку, полакомился. После чего произнес:
– Ты давай ешь, царским угощеньем не брезгуй, а я пока буду тебе говорить, что Афоньке словами передать по поводу того, как ему надлежит вести переговоры со свеями о вечном мире.
И вот тут Юрий Никифоров понял, что означала усмешка царская!
…Для Афанасия Лаврентьевича дни в Царевичев-Дмитриев граде тянулись медленно. Днем он продолжал работать, словно ничего не произошло. Ему кланялись в пояс, он же отдавал приказы, вел переписку с иностранными дипломатами. А по ночам ворочался, не мог заснуть, думал и о том, когда обрушится на него кара, и о том, что случилось с Воином и как сложится собственная его, Афанасия, судьба. До воеводы дошло, что Герда, о которой говорил поляк, была ему прекрасно известна. А коли так, зря бежал Воин – о смерти своего разведчика, Хенрика Дрейлинга, и его дочери Ордин-Нащокин знал. А оттого жаль становилось Воина.
Видел воевода, как резко сдала Пелагея Васильевна, и это тоже вызывало у него боль. Иногда в полночь не спалось, и тогда Афанасий Лаврентьевич вставал среди ночи, молился Богу…
Наконец погожим весенним днем Ордину-Нащокину доложили: прибыл Юрий Никифоров из приказа Тайных дел, Это еще более встревожило Афанасия Лаврентьевича – значит, приказ Тайных дел занимается его судьбой. Собрался с духом. Пошел на встречу с Юрием. Увидев его, как ни в чем не бывало, на правах старого приятеля, спросил:
– Что говорят в Москве о бегстве Воина?
Никифоров улыбнулся:
– Да никто не верит, что он уехал просто так. В народе говорят, мол, на самом деле послал его государь в чужие земли с тайным и очень важным поручением. А провожал его будто бы сам могущественный боярин Ртищев.
После короткой паузы Никифоров проинформировал:
– Царь и великий государь всея Руси тебе письмо шлет.
Подьячий Никифоров протянул воеводе свиток. На сей раз Алексей Михайлович отправил обычное письмо, незашифрованное.
Ордин-Нащокин торопливо стал читать и поразился, до того неожиданными оказались для него слова государя. Письмо начиналось так: «Верному и избранному и радетельному о Божиих и о наших государских делах и судящему людей Божиих и наших государских вправду (воистину доброе и спасительное дело людей Божиих судить вправду!), наипаче христолюбцу и миролюбцу, нашему государству всякого дела доброму ходатаю и желателю, думному дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, Великого Государя, милостивое слово…» Выразить в обращении большее уважение царя к поданному, согласно этикету того времени, было просто невозможно!
Далее в письме царь ни в чем не укорял Ордина-Нащокина, а напротив, утешал его самого и Пелагею Васильевну, выражал надежду, что сын вернется. Самодержец писал: «Он человек молодой, хочет создания Владычня и творения руку Его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав довольно паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш воспомянет гнездо свое…» Царь сообщал, что гнева на воеводу «ни слова нет» и отставку он не принимает и надобно Ордину-Нащокину и дальше «государево дело совершать».