— Шток? — спросила Марина.
— Да-да! Про нее… Стороной будто бы он слышал, она сильно напугана, что у ее любимого внука двойник. Старуха, оказывается, нюхом чует, что тут для него что-то недоброе, и, как он мне рассказывал, готовится большую награду предложить тому из сыскных агентов или все равно кому бы то ни было, кто отыщет убийцу Померанцева и представит куда следует…
— Что ж, ты думаешь выдать его?
— Очень бы хотел, да боюсь… А конечно, если бы случай удобный наклюнулся, я бы его не пощадил…
— И отлично! Чего его щадить?!
— Вот то-то и есть, Марина, что надо действовать осторожно… Ты вот сердишься! А теперь самое что ни на есть для меня кипучее время. Сейчас я виделся с ним в здешнем трактире. Он мне наговорил такого, что у меня волосы дыбом встали. Понимаешь ли? Мне дается поручение послезавтра покончить с Павлом и его невестой, понимаешь?..
Колечкин сделал очень определенный жест. Маринка нахмурила брови.
— А сколько он даст за это?
— Еще ничего не говорил, а только сулит много по окончании дела, когда он графом станет. Вот я и думаю, как бы не так, братец! Может быть, все это один вздор только…
— Конечно, обдумай!
Колечкин опустил голову, и в комнате воцарилось молчание.
Вошла старуха с бутылкою водки под платком, она успела раздеться, откупорить, Маринка выпила рюмку, а Алешка все сидел подперши голову руками. Вдруг он вскочил и хлопнул себя по лбу:
— Браво! Умен поп Семен, а коли опростоволосится — у дурака совета напросится! Вот так штука пришла мне на ум!
И, залпом выпив большую рюмку водки, он рассказал Маринке свой план.
В чем состоял план Алешки
Для объяснения всего происшедшего необходимо рассказать следующее.
На другой день в грязном логовище сообщника Андрюшки было шумно и людно. Табачный дым висел в воздухе отяжелевшими облаками, пахло пролитым пивом, и новые бутылки его то и дело откупоривались ловкою рукою Маринки. Человек семь самых разношерстных и разнокалиберных оборванцев истребляли незатейливую трапезу, вместо тарелок лежавшую на клочках бумаги, и шумно разговаривали. Посторонний человек, случайно вошедший сюда, сразу понял бы, в общество какого сорта людей он попал.
Сквозь хохот там и сям слышались специальные слова вроде «стырбанить», «стрельнуть», «освежевать», «зачихать» и прочее. Сквозь три тщательно завешенных окна врывались лучи солнечного утра и достаточно ясно озаряли пирующую компанию, с ее разнообразными костюмами и лицами.
Старуха мать Алексея Колечкина обносила гостей водкой, наливая каждому в стакан прямо из четвертной.
Дряхлые руки ее дрожали, держа тяжелую бутыль, но она исполняла свою обязанность со старанием и сосредоточенностью.
Иногда, когда налитый стакан переполнялся и водка проливалась на стол, старуха с испугом оглядывалась на сына, который, отведя в это время Маринку в угол комнаты, что-то толковал ей.
Объясняемое им ей, вероятно, было очень интересно и серьезно, потому что она, согнувшись и держа между колен откупориваемую бутылку пива, так и застыла в этой позе, подняв на говорящего глаза и немного открыв рот.
Переговорив со своей подругой, Алексей Колечкин подошел к общему столу и, вынув часы, вдруг сказал:
— Ну, господа, кончайте скорей! Пора! До поезда остается всего полтора часа, а отсюда кончик не маленький…
— Успеем! Успеем! — ответило ему несколько пьяных осиплых голосов.
— Давай деньги-то на поезд, — крикнул рыжий атлет, обсасывая голову селедки.
— Нет, не ему!
— Пилюлькину давай…
— Пилюлькин, бери деньги!
Пилюлькин, крошечный субъект, из прогнанных наборщиков, пролез под стол и очутился около Колечкина.
Последний развернул бумажник и отдал ему несколько ассигнаций.
— Чур, господа, только водки уж по дороге ни-ни!..
— Знаем!
— Ладно! — прокричало несколько голосов.
— Ну а теперь, господа, я вам повторю, чтобы вы не забыли как-нибудь… Как со станции — налево, по шоссе, есть мост… Шлепкин! Ты видел его, я тебе показывал.
— Видел, — ответил Шлепкин, угрюмый, коренастый мужик, с попорченной ноздрей, безмолвно повествующей об одной далекой прогулке.
— Речка тут мелкая, — продолжал Колечкин, — на сваях и на скрепах можно поместиться всем очень удобно. Маринка поедет с вами и покажет вам их, когда они теперь поедут на выселок, на дачу к тетке… Место очень пустынное, опасаться нечего… Поняли?
— Как не понять! — угрюмо буркнул Шлепкин. — А только насчет денег, будет ли у тебя верно?
— Шкура, братец, дороже и денег, — отвечал Колечкин, — не заплати-ка вам!..
— То-то же! — отвечал Шлепкин и встал.
За ним поднялись все остальные.
Некоторые вышли уже на двор, другие отыскивали свои шапки, и наконец в комнате остались только Колечкин и Маринка.
— Послушай! — сказал он ей строго. — Дело большое, почище Андрюшкиного… Дело такого сорта, что или я, или он вдребезги… Надо полагать, что он, потому что все устроено в лучшем виде. Когда их схватите — свяжете и рты заткнете. Поняла?
— Ну да, конечно, не оставить же их орать…
— Так вот. Затем ждите меня, я приеду с телегой со стороны поля. А может быть, я поспею и раньше…
— Хорошо! — ответила Маринка, повязывая голову платком. — Только девчонку ты не смей трогать, — заключила она, сверкнув глазами.
— Экая ты дура, разве это возможно, разве я могу ее тронуть…
— То-то же!.. Ну, прощай!.. Вон в окно уж стучатся — прощай!..
Маринка привлекла к себе Колечкина и с нежностью любящей женщины поцеловала его в губы.
Колечкин поморщился, но она не заметила этого и скрылась за дверью.
Оставшись один, Колечкин сдернул простыню, завешивавшую окно, и, распахнув его створки, выглянул налево в даль пустынной улицы.
Он видел, как по мосткам один за другим шли его недавние гости. Маринка заключала их шествие.
Около минуты поглядев им вслед, он сел на подоконник и задумчиво уперся взглядом в доски противоположного забора.
— Да, это будет лучше! — шепнул он. — Это выгоднее, чем служить ему. Тут, по крайней мере, разом целое состояние… Эта баронесса фон Шток выгодная баба, если все так, как говорит Маринка. Десять тысяч в кармане как пить дать, и затем, когда его схватят и устроят где следует, ее же протекцией можно заслужить прощение и себе, или же прямо удрать куда-нибудь с Маринкой из Петербурга… Да… Да, это дело беспроигрышное… Постой, брат Андрюшка, не ты один умеешь обделывать делишки…
В углу что-то зашуршало.
Теперь только он заметил, что он не один, а старуха, пугливо глядя на него, наливает себе водки в стакан и собирается, очевидно, осушить его второпях залпом.
Колечкин громко захохотал. Старуха вскрикнула и, уронив стакан, с ужасом в своих потухших глазах ожидала достойной кары.
Колечкин встал с подоконника, а она закрыла лицо рукой, как бы стараясь отстранить удар.
— Пейте, пейте, маменька! — заговорил весело Колечкин. — Для сегодняшнего дня я вам разрешаю… Сегодня я добр… Пейте!..
Старуха, все еще боязливо и недоверчиво глядя на сына, опустилась на колени и стала собирать осколки.
Колечкин взглянул на нее, и что-то странное мелькнуло в его глазах. Как будто бы жалость к этому забитому им существу, которое, в сущности, одно в целом мире любит его безграничной и вполне бескорыстной любовью.
Но нет, читатель, это не любовь, это дрянное скотское чувство, беспредельно выше которого стоит даже месть и ненависть.
Человек давно уже умер в этой старухе и остался зверь, подобный собаке, привязанной к своему господину.
— Матушка, — сказал Алешка, очевидно игнорируя разбитый стакан, на который с ужасом глядела старуха, — я решаюсь на очень рискованное дело. Не знаю, удастся ли мне оно или нет, только оно уже затеяно…
Опьяневшая и перепуганная старуха, казалось, не поняла, о чем ведет речь сын. Она только перевела глаза на его лицо и взглядом их стала шарить по нему, как слепой, отыскивающий выходную дверь. Алексей Колечкин улыбнулся и отвернулся к окну. В комнате воцарилась тишина, потом послышался скрежет подбираемых осколков.
Колечкин постоял еще немного около окна, задумчиво глядя на совершенно пустынную улицу, и, вдруг схватив с колка пальто и шляпу, вышел решительными шагами. Остальное читателю известно.
Миллионщик
Русская борода, под которой мелькает медаль на голубой ленте, толстый русский нос, серые русские глаза под нависшими бровями и широкая плешь!
Это Николай Михайлович Терентьев. Он сидит в своем громадном кабинете, без толку уставленном шкафами и мебелью, устланном ковром и обвешанном вокруг картинами, где рядом с оригиналами старинных маэстро нагло высовывается в новой блестящей раме олеография.
Кабинет необыкновенно мрачен. День уже угас, и только отблеск его падает в гигантские аркадные окна, а на столе горит одинокая свеча в серебряном подсвечнике.
К ней придвинулись руки с листком письма. Разорванный конверт лежит тут же.
Старик читает:
— «Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Я долго не решался просить руки дочери вашей, но теперь, видя ясное порещение со стороны самой Елены Николаевны, я решаюсь не скрывать далее свои искренние чувства. Завтра я буду у вас вместе с моим отцом. Граф Павел Радищев».
Прочтя эти строки, старик улыбнулся:
— Ага! Опомнился!
Потом он позвонил и, отдав приказание вошедшему лакею позвать Елену Николаевну, откинулся на спинку кресла.
«Так-то, — подумал он, — чего денежки не делают!.. Помню я отца его, очень хорошо помню… Однажды, в то время когда у него были целы его громадные вотчины, а я был простым скупщиком хлеба, да… Приехал я к нему в зимнюю пору. Он вышел ко мне на крыльцо… Я снял шапку и не надевал во все время разговора… Ха-ха-ха!.. А ноне, брат, иное, видно, дело…»
Зеркальная дверь тихо щелкнула, и на пороге ее появилась девушка, которую легко можно было принять за женщину, так пышно была она развита и такой законченностью красоты дышали все линии ее холодного, словно выточенного из мрамора лица.