Он внушал к себе такое невольное чувство покорности, так красивы и спокойны были его властные жесты, такой гордой породистостью дышала вся его фигура! Сотни человек, стоявших перед ним, казались его рабами.
Да и было почти так.
Субъекты эти были настолько забиты и исковерканы жизнью, были так ловко подхвачены на удочку пяти главных, часто — в ту самую минуту, когда порывалась у них последняя возможность к существованию, что, естественно, теперь, вовлеченные в какое-то дело, находящееся под эгидой этого таинственного повелителя, они увидели в нем последний исход и без всяких клятв готовились быть ему безусловно верными.
— Клянемся! — крикнули как один человек все присутствующие.
Когда вновь наступила тишина, Андрюшка продолжал:
— Конечно, клятва еще теснее связывает нас, потому что клятвопреступник ради чего бы и какой клятве ни изменил, он всегда жестоко наказывается судьбою. Есть клятвы, в защиту верности которых даже нет закона, но эти беззащитные клятвы обладают еще большей силой, так как за нарушение их карает сама судьба. Но, откинув даже это, наша клятва уже ненарушима потому, что, я думаю, в среде нас, тут собравшихся, нет ни одного, у которого в душе не кипело бы злобы на своего родителя, не захотевшего стать отцом и бросившего несчастного, беззащитного малютку на произвол судьбы и борьбы за кусок хлеба. Многие из вас чувствуют, что в жилах их течет не та кровь, которая приспособляется к тяжелому труду простолюдина, освоившегося с этим способом заработка путем вековой привычки… Многим не по силам ужасная участь, ведущая их короткой дорогой к болезни и преждевременной смерти. Так разве надо клясться в том, чтобы искренно желать вернуть себе благополучие? А благополучие это может прийти только тогда, когда вы все доверите свои судьбы в мои руки, повинуясь мне слепо и беспрекословно…
Андрюшка умолк и, сойдя с возвышения, быстро прошел в комнату Калиныча. Собрание медленно стало расходиться. Агенты наблюдали.
Для него
Тихо угасла вечерняя заря.
Три дерева стояли погруженные в сон.
Голые ветки их, неподвижно протянутые друг к другу, отражались в большой талой луже, окружавшей их корни, но жизнь уже пробудилась на них в миллионе маленьких черных почек.
Черный лес невдалеке тоже дремал.
Только время от времени спросонья каркала галка или в глубине чащи раздавался какой-то шум, бог весть от чего происходящий.
По извилистому проселку, ведущему к шоссе, которое в свою очередь вело в Петербург, шли двое, мужчина и женщина, оба одетые в крестьянские костюмы. Это были Терентьева и Андрюшка.
Они встретились недавно.
Андрюшка догнал Елену Николаевну…
Они молча подошли к трем деревьям и, перешагнув через узкую часть лужи, уселись на сухой площадке около самых стволов.
Серп месяца бросал свой робкий слабый свет на их лица.
Прекрасное лицо Терентьевой было бледно.
— Елена, — через некоторое время начал Андрюшка, — дела мои очень плохи, проклятый братец преследует меня не на шутку, из пяти моих квартир безопасных осталось только две… А главное… главное — это полное отсутствие денег… Наше общество требует расходов, а денег нет!..
— О, если бы я могла достать! — с тоскою воскликнула Терентьева. — Разве украсть у отца?.. — подняла она вдруг голову, блестящими глазами заглянув в лицо Андрюшки.
— И бежать потом?.. — тихо добавил он.
— С тобой?
— Конечно…
— Хорошо, завтра же у тебя будут деньги… Ну, полно, не смотри же так грустно… У отца в несгораемом шкафу громадная сумма…
— О, если бы это удалось тебе!
— Удастся, — тихо сказала Терентьева.
Так и было решено: она должна была на рассвете принести деньги на одну из квартир.
Вернувшись домой, Терентьева, по обыкновению, солгала, сказав еще не спавшему старику, что она была в театре и там встретила семейство одной из своих подруг по пансиону и поехала к ней ужинать.
Старик удовлетворился этим ответом и вскоре лег спать.
Чутко прислушиваясь из будуара, Елена Николаевна слышала, как вышел из кабинета отца камердинер, приходивший каждый вечер раздевать его. Шаги его, тихо проскрипев по зале, смолкли где-то около людской.
Еще полчаса — и в доме воцарилась мертвая тишина.
— Пора! — сказала сама себе Терентьева, и сердце ее забилось так сильно, что ей казалось, она слышит в тишине комнаты его стук.
Она потушила свечу и остановилась в дверях своей комнаты. На минуту ее взяла нерешительность, не то чтобы нерешительность, она твердо решилась на кражу, но какое-то странное чувство тоски.
Перед глазами ее вдруг мелькнули картины детства, картины беззаветной любви к ней отца, и ей хотелось зарыдать.
Слезы выступили на глаза, и она сжала грудь руками, как бы удерживая готовые вырваться из нее рыдания.
Но вот она глянула в окно, сквозь неопущенные шторы гостиной виднелось то же небо, усеянное звездами, и тот же молодой, но яркий полумесяц.
Она моментально вспомнила, что он говорил ей, и решимость ее окрепла.
— Я должна это сделать для него, — сами собой шепнули ее губы, и она тихо побрела по темной анфиладе комнат босыми ногами, боясь наткнуться на мебель или разбить что-нибудь.
Вот и зала, по другую сторону которой виднелась зеркальная дверь в кабинет.
В большие венецианские окна падал тот же робкий блеск месяца.
Он клетками лежал на паркете, проходя сквозь узоры занавесей…
Ряд зеркал с другой стороны отразил ее крадущуюся фигуру и заставил плечи передернуться судорожной дрожью.
«Я воровка!» — мелькнуло у нее в голове.
А чей-то мрачный, укоризненный голос добавил: «И любовница убийцы».
На мгновение Елена Николаевна схватилась за спинку ближайшего стула и с выражением нечеловеческого мучения на своем прекрасном лице взглянула куда-то вверх, на край люстры, судорожно сжав шелковую обивку спинки.
Но вот она опять двинулась вперед.
Вот беззвучно приотворила дверь, вот она и в кабинете.
Тут пахло каким-то лекарством и сигарой. Терентьева прислушалась и услыхала явственно хриплое, но глубокое дыхание спящего.
В углу блеснул тот самый шкаф, который составлял цель ее путешествия. Но надо было раньше засунуть руку под подушку и достать старый толстый кошелек отца, тот самый, который она помнила с детства.
В этом кошельке лежит ключ, тоже знакомый ей. Его надо взять и им отворить шкаф. Терентьева приблизилась к постели.
Седая лысая голова покойно лежала на подушке.
Она кинула взгляд на лицо с закрытыми глазами, и опять чувство раскаяния шевельнулось в ее душе…
Но раздумывать и колебаться уже было поздно.
Она делала это для него; просунув дрожащую руку под подушку, она вытащила кошель, раскрыла его.
Вот и ключ.
Она подошла к шкафу и, забыв положить обратно кошель, стала отворять его дверцы.
Но отчего дверцы не поддаются? Ведь это тот же ключ? Она знает его… Вот семь бороздок… вот излом… Ага, он с секретом… Боже!! А она не знает этого секрета! Он даже не входит!..
Холодный пот выступил на лбу Елены Николаевны.
Неужели же не удастся?! Она почувствовала, что мысли ее начали путаться.
Какая-то холодная льдинка скользнула под черепом, и от движения ее ей захотелось захохотать, как от щекотки… Она еще раз попробовала ключ, но тщетно!
Тогда случилось что-то страшное. Терентьева с силой ударила в дверцы, кто-то схватил ее за руку. Это был отец, бледный, как полотно его рубахи. Она не выдержала и захохотала, громко, раскатисто, так что эхо этого безумного смеха отдалось во всех комнатах.
— Елена, Елена! — звал ее старик. — Что с тобой?!
Но она продолжала дико хохотать. Из передней раздался топот нескольких ног. Это бежали слуги…
— Отец, — бормотала Елена Николаевна, — пусти меня к нему… Ну, пусти, пожалуйста, он ждет, бедный… Если я опоздаю, он будет беспокоиться…
Старик наконец понял, что дочь лишилась рассудка. Он зарыдал, как ребенок, и стал покрывать ее голые плечи поцелуями отчаяния…
— Дитя мое! — лепетал он. — Очнись!.. Дочь моя, тебе нужны деньги… На! На! Бери их!..
Он бросился к шкафу и отворил его дверцы, думая тем привести ее в сознание…
— Там пусто! — сказала помешанная. — Деньги уже у него… закрой шкаф… он теперь пустой!..
И после короткого молчания, с опущенной головой, она вдруг закричала:
— Пустите же меня!..
И хотела кинуться бежать, но ее схватили две горничные, потом кинулась прислуга и старик.
Вся эта толпа еле-еле могла сладить с нею.
Помешанная отбивалась с нечеловеческой силой.
Она кусалась, била ногами и царапала… Наконец ее удалось поднять на руки и снести в будуар.
Тут ее привязали простынями к постели и послали за доктором.
Старик, дрожа, в одной рубашке, громко рыдал.
Несмотря на все то, что совершилось, он все еще не верил в помешательство дочери. Дрожа и всхлипывая, он продолжал спрашивать ее, куда она хочет идти.
— К нему… к нему… Разве ты не знаешь его, отец?
— Кого?
— Жениха моего… Андрея… графа Радищева?..
Старик отшатнулся при этом имени и разом понял все…
Он теперь припомнил и историю с форточкой, и все ее таинственные отлучки. Он понял, что дочь его не прерывала отношений с негодяем и для него же, по его наущению, сегодня хотела обокрасть отца…
Но странно, как и у многих снисходительных родителей, у него не было в эту минуту никакой злобы против нее.
Вся ярость его адресовалась к негодяю, похитившему честь его дочери.
И чувство это было так сильно, что старик даже в эту минуту отчаяния прибег к хитрости…
Его теперь занимала одна мысль — поймать злодея.
— Ты хочешь идти к нему? — спросил он.
— Да, да, пусти… я ему снесу деньги из шкафа…
— Но где же он живет?..
— О, далеко!
— Где?
— В Н-ой улице, дом номер восемь… надо хоть послать ему деньги… Отец, ты такой добрый… сходи к нему…
— Хорошо, я схожу к нему сейчас! — грозно крикнул старик и выбежал из комнаты дочери, велев сторожить ее как зеницу ока и задержать до не