Русский штык на чужой войне — страница 10 из 36

Кое-кто умер, многие уехали. Когда итальянцы покинули Аддис-Абебу (1940), то в ней русских оставалось только 12 человек. Русская церковь была разрушена во время разгрома Аддис-Абебы в 1936 году, в четыре дня анархии между уходом эфиопской полиции в партизаны и приходом итальянцев. Протоиерей Павел Вороновский скончался.

После ухода итальянцев и возвращения Императора в Аддис-Абебу оставшимся в столице русским удалось устроить на службу эфиопского правительства русских из лагерей беженцев в Германии (главным образом из Чехии и Югославии), так что большинство приехало на работу с готовыми контрактами, а переезд их был оплачен УHPА.

Русская колония ожила, была восстановлена церковь во имя Святой Троицы и выписан священник – отец Анатолий Миловидов. Приход состоял из около ста прихожан. Инженер-агроном Лисицын организовал метеорологическую службу и был ее начальником; инженер-агроном Турчанинов стал главным инспектором Министерства агрокультуры; архитектор фон Клодт построил несколько церквей, а художник и архитектор Г.Я. Киверов расписывал эти храмы и строил здания…

Но лет через 6–8 русские стали уезжать из Эфиопии, главным образом по трем причинам: 1) отсутствие пенсии, которую стали давать только бывшим государственным служащим, ввиду дороговизны жизни и трудности составить капитал для обеспечения старости; 2) ввиду образования эфиопского технического персонала (инженеров, докторов и т. д.), то есть плохой перспективы для молодых русских, и 3) оплата через УНРА переездов в Америку и Австралию и устройство в старческие дома во Франции с помощью Совета Церквей.

Священник отец Анатолий заболел и уехал в старческий дом во Францию. Десять человек скончались. Средств на выписку и содержание нового настоятеля не было, и церковь пришлось закрыть. Сохранилась в доме одного инженера часовня, в которой греческий священник отправляет иногда требы.

В настоящее время (1973 год) русских эмигрантов в Эфиопии осталось чуть более 20 человек».

Глава IIБалканы

Королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославия)

Из армии – в пограничники

После эвакуации из Крыма в ноябре 1920 г. армия Врангеля оказалась в исключительно трудных условиях. Союзническое командование, несмотря на холодную зиму, разместило ее под открытым небом в греческих и турецких (в основном палаточных) лагерях.

Деньги и продовольствие, вывезенные из России, быстро подошли к концу. Отказавшиеся далее снабжать Русскую армию французы стремились ее ликвидировать и предлагали три «официальных» выхода из ситуации: распыление армии (то есть фактический самороспуск), отправление на сельскохозяйственные работы в Бразилию и возвращение в Советскую Россию.

Неофициально также оставался еще один выход, которым, по разным данным, воспользовались в 1920–1921 гг. от пяти до десяти тысяч врангелевцев – запись во Французский Иностранный легион. Возможно, жесткие меры давления, оказываемые на чинов Русской армии, как раз и преследовали одной из целей получение Парижем дешевых и квалифицированных солдат для завоевания и удержания колоний.

Говоря о сложившейся ситуации, военный профессор В.Х. Даватц пишет: «Последняя надежда была, конечно, на славянские страны на Балканах. Генерал Шатилов, А.С. Хрипунов[278] и Н.Н. Львов спешно выехали в столицы Сербии и Болгарии хлопотать о срочной помощи. Прибыв в Белград, генерал Шатилов представился 13 апреля Н. Пашичу (тогдашний премьер-министр КСХС) и вручил ему письмо генерала Врангеля для Престолонаследника Александра, Регента Королевства. Королевич Александр принял генерала Шатилова в милостивой аудиенции»[279].

Генерал от кавалерии П. Шатилов сыграл особенно важную роль в успешном завершении переговоров. По его воспоминаниям, «…в Белград мы прибыли днем 6 апреля. В тот же день я побывал у нашего посланника В.Н. Штрандтмана и нашего военного агента Д.Н. Потоцкого. ⁴⁹

Из разговоров с ними я выяснил, что и Штрандтман, и Потоцкий уже предприняли шаги к тому, чтобы склонить правительство Королевства принять наши контингенты для постановки на работу массового порядка. Однако эти шаги до того времени существенных результатов не дали. Потоцкий мне доложил, что в военном министерстве имеется предположение использовать чинов армии на службу в пограничной страже, к организации которой будет приступлено в ближайшее время.

Со Штрандтманом мы наметили порядок моей работы… Прежде всего надо было добиться свидания с председателем правительства Н. Пашичем, затем представиться Королевичу Александру и параллельно сделать визиты всем министрам к наиболее влиятельным политическим деятелям.

Штрандтман предложил сопутствовать мне при нанесении визитов и при беседе с Пашичем. Передачу же обращений председателю Скупщины он просил сделать без него, так как по установленным международным правилам официальные переговоры дипломатических представителей с президиумом парламентов иметь место не должны.

Письмо Королевичу-Регенту решено было отправить через Пашича, с особым от меня письмом, в котором просить о передаче письма Его Высочеству и о назначении мне Пашичем приема в возможно непродолжительном времени.

Установив этот порядок официальной работы, мы приступили с Штрандтманом к визитам к министрам и другим лицам. Заставали мы очень немногих (судя по всему, учитывая сложную для белогвардейцев ситуацию, они целенаправленно не желали разговаривать с русскими представителями. – Ред.).

Из разговоров же с теми, которых заставали, мне стало ясно, что все дело зависит исключительно от решения Пашича. Некоторые министры это определенно и заявляли. Между тем приехавшие со мной Н.Н. Львов и А.С. Хрипунов посетили русских общественных деятелей Белграда и наметили с ними устроить целый ряд докладов о положении Русской армии в лагерях.

На эти сообщения решено было привлечь возможно больше влиятельных сербов, дабы путем общественного давления повлиять на решение правительства на делаемое мною представление. На тех же лекциях присутствовал и я и делал доклады о положении армии, об усилиях союзников распылить ее и о необходимости для ее спасения принять все меры к расселению армии в славянских странах.

Кроме того, я принял меры и к воздействию на сербскую печать, в чем мне самую существенную помощь оказал бывший сотрудник петербургского «Нового Времени» – Ксюнин. Он познакомил меня с заведующим бюро печати в Министерстве иностранных дел, который и оказал нам свое содействие помещением в некоторых наиболее ходких газетах благоприятной нам информации. Одновременно с этим появились статьи о тяжелом положении армии и о долге сербского народа помочь, как некогда русский народ помог Сербии в ее бедствии.

Почти одновременно со мной в Белград прибыли и атаманы – генералы Богаевский и Науменко. Они побывали у Штрандтмана и участвовали вместе со мною на докладах, организованных Львовым и Хрипуновым. На одном из докладов генерал Богаевский подчеркнул особенную тягость положения казаков на Лемносе и высказал надежду, что Главное командование выведет их в первую очередь.

Я на это ответил, что Главнокомандующий не раз подтверждал, что все части армии ему одинаково дороги и близки и что, конечно, в первую очередь будут перевезены те части, которым тягостнее всего; если обстановка ко времени переезда не изменится, в первую очередь будут перевезены части, находящиеся на Лемносе. После этого моего заявления генерал Богаевский сказал, что теперь за участь казаков он совершенно спокоен.

К сожалению, нарушение наших добрых отношений с атаманами, вернее, с их правительствами сказалось и здесь, в Сербии. Один из здешних их представителей, Мельников, стал проявлять определенную «самостийность» и желание отмежеваться и от нашего правительственного уполномоченного по делам беженцев С.Н. Палеолога, и даже от русского посланника.

Правда, старания его добиться от сербов официального признания представительства казаков встречали полное противодействие, но зато некоторые русские члены Державной комиссии (ведающей ассигнованиями сербских денег на беженцев) старались поддержать домогания Мельникова и Сушкова, представителя кубанского атамана. Эти лица не останавливались ни перед чем, чтобы проводить свои сепаратистские и левые убеждения.

Что касается В.Н. Штрандтмана, то он старался быть возможно более внимательным к атаманам, но всегда подчеркивал свое отрицательное отношение ко всяким проявлениям самостийного направления. На это его толкала, главным образом, позиция правительства Королевства, которое не признавало никаких государственных образований, возникших на территории бывшей России.

Наконец, 10 апреля состоялось посещение нами председателя Скупщины. Он принял нас в своем служебном кабинете, во временном здании Скупщины. На этот прием, кроме меня, Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова, прибыли и два атамана. Говорили мы по-русски, председатель отвечал по-сербски.

Я ему вручил обращение к Скупщине, переданное мне в Константинополе, которое за несколько дней перед приемом пожелали подписать и атаманы. В кратких чертах я ему изложил неблагоприятно сложившуюся для армии, в районе проливов, обстановку и просил оказать содействие в принятии ее контингентов на территорию Королевства.

В ответ мы получили заверение в полном нам сочувствии, но вместе с тем и напоминание, что распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат правительству, поэтому участие его, как председателя Скупщины, почти вовсе исключается. Мы все же просили его поговорить с Николой Пашичем и оказать на него давление. Получив довольно уклончивый ответ, мы с ним расстались.

Для меня становилось все яснее и яснее, что только от Пашича зависит решение нашей участи… Штрандтман говорил, что если бы вопрос зависел только от Пашича, то дело было бы решено в положительном смысле и в полном объеме, но Пашич недостаточно самостоятелен. Ему в решении русского вопроса мешают министры-демократы, обработать которых он и должен до внесения нашего дела на обсуждение в Совете министров. Этим Штрандтман и объяснял задержку Пашичем моего приема.

Когда прошло около пяти дней после подачи мною Пашичу письма с просьбой назначения приема и с приложением обращения генерала Врангеля к Королевичу, а из секретариата председателя правительства ни Штрандтман, ни я не получали ни одного слова, я обратился к посланнику с просьбой лично обратиться в секретариат и просить срочно меня принять. После некоторого упорства Штрандтман, наконец, согласился и написал Пашичу об этом письмо, которое и отвез личному его секретарю. Я пошел вместе с Штрандтманом, дабы своим присутствием подтолкнуть необычайно осторожного Василия Николаевича в своих действиях. Секретарь обещал в тот же день лично доложить письмо Пашичу и дать ответ по телефону.

Прошел день, прошел другой, а ответа все нет. Пошел я опять к посланнику и выразил ему свое беспокойство. Я предложил Штрандтману избрать другой путь – непосредственно обратиться к Королевичу-Регенту, которому я должен был представиться уже после приема у Пашича.

Штрандтман запротестовал и просил меня этого не делать. Я тогда предложил ему написать, уже от себя, письмо Пашичу, в котором упомянуть, что больше я ждать не могу, что обязанности моей службы призывают меня в Константинополь и что возвращение мое без определенного ответа повлияет на войска угнетающим образом.

Сначала посланник протестовал, но затем согласился на эту меру, взяв с меня обещание, что письмо Пашичу будет написано не в очень горячем тоне. Я ему на это ответил, что, как и раньше, так и впредь всякое мое обращение к правительственным лицам Королевства я обязательно буду давать ему на просмотр еще в черновом виде. Кроме того, я по-прежнему буду просить его брать на себя их передачу. Штрандтман успокоился, и письмо на следующий день было отправлено.

Уже к вечеру этого дня я получил извещение через посланника, что 14 апреля я буду принят Пашичем. Мы решили с Штрандтманом идти вместе. К этому времени я заготовил справку, в которой изложил обстановку в военных лагерях, дал цифровые данные и просил согласия на принятие около 15 тысяч на работы и около 10 тысяч на службу в пограничную стражу.

Захватив эту справку с собой, я отправился со Штрандтманом в Министерство иностранных дел, где помещался служебный кабинет «Председника Влады» (председателя правительства), в котором Пашич нас и принял.

Пашича я увидел в первый раз. Это был глубокий старик, небольшого роста, довольно плотный, с серой бородой и с добрыми, потухшими глазами. По первому впечатлению, мне стало страшно за успех моих действий. Мне казалось, что такой старик, как Пашич, не сможет уже понять нашу идеологию, наше стремление сохранить армию, не сумеет оценить ее значение и не разберется в том влиянии на ее моральное состояние, какое имеют действия союзных оккупационных властей.

Мне также показалось более чем странным, что управление новым, созидавшимся государством поручено в самый сложный для него период такому старику, как Пашич. Однако мои опасения и первое впечатление оказались совершенно неверными. Уже после первых же слов я почувствовал, что Пашич не таков, каким он мне показался с первого взгляда.

Беседа наша с Пашичем продолжалась около часу. Мы разговаривали на русском языке, который Пашич понимал совсем хорошо и на котором понятно объяснялся. Подав справку, я просил Пашича дать мне определенный ответ. Пашич это сделать не хотел и лишь обещал сделать все возможное, чтобы оказать нам помощь в тяжелое для нас время. Однако я к нему так пристал, что он… выразил согласие на принятие нескольких тысяч человек на службу в пограничную стражу, причем с деталями о точном числе принимаемых в эту службу предложил мне обратиться к военному министру…

Этим разговор наш закончился. Конечно, результатом его не было полное решение судьбы армии, но все же начало было положено, и можно было ожидать в дальнейшем постепенного выполнения плана вывода армии из лагерей (Галлиполи, Лемнос и Чаталджи. – Ред.).

На следующий день вместе с генералом Потоцким мы посетили военного министра, генерала Иовановича, чтобы выяснить возможности принять в пограничную стражу часть наших контингентов. Я передал министру сущность моего разговора с Пашичем и просил его высказать свои соображения. Он отнесся сочувственно к вопросу о принятии наших контингентов, особенно после того, как я его заверил, что для заполнения предоставленных нам вакансий в пограничной страже мы выберем наиболее дисциплинированные и наиболее приспособленные для этого части.

Целый ряд вопросов, осложняющих прием наших контингентов, например о положении офицеров, о предоставлении нам командных должностей и т. п., я умышленно не поднимал, чтобы сразу не провалить дело. Эти вопросы я решил поднять уже после того, как принятие наших частей на границу выльется в реальные формы.

Наиболее существенным являлся тогда вопрос о числе принимаемых. Этот вопрос я старался выяснить, но вполне определенного ответа не получил, так как и сам военный министр на него положительно ответить не мог. Примерное число определялось от пяти до семи тысяч человек. Кроме того, меня, конечно, интересовал и вопрос о сроке приема, который также точно определен не был, но он намечался на май или июнь месяцы.

Ко времени моего пребывания в Белграде король Петр уже совершенно устранился по болезни от дел и его замещал королевич-регент Александр. Личность Королевича давала мне большие надежды на оказание нам помощи… Королевич Александр, как получивший воспитание в России, с особой симпатией относился к судьбе нашей армии, которая подняла свой меч на защиту Сербии в 1914 году.

Кроме того, являясь народным героем во время войны и освободителем своего отечества, он, несмотря на конституционные условия правления, должен был бы иметь значительное влияние в решении государственных вопросов. Личная близость к нему Пашича должна была этому содействовать…

15 апреля я получил от Штрандтмана уведомление о том, что на следующий день, в пять часов вечера я буду принят королевичем Александром.

Я тотчас стал подготовлять подробную справку, которую решил подать при моем представлении в виде доклада по поручению Главнокомандующего. Я заготовил донесение в двух экземплярах, из которых одно, еще до представления Королевичу, послал при особом письме Пашичу для сведения. Донесение это я дал предварительно для просмотра нашему посланнику, который попросил внести несколько редакционных исправлений, что мною и было исполнено.

В назначенный час я прибыл во временный дворец Королевича. Я был принят им в его гостиной. Начал разговор Королевич на русском языке, иногда переходя на французский. Я предложил Королевичу говорить по-французски, чем он немедленно же и воспользовался, так как русский язык он стал, по-видимому, забывать.

По его предложению я ему прочел… поданный ему мною доклад, который он очень внимательно выслушал. Затем он сказал, что имел уже по этому вопросу беседу с председателем правительства, который ему передал о нашем с ним разговоре. Я очень просил Королевича посодействовать Главнокомандующему в вопросе размещения армии в Королевстве и дать толчок к скорейшему разрешению этого вопроса, а также и к увеличению числа принимаемых…

Королевич дал свое обещание…

Представление мое королевичу Александру произвело на меня самое благоприятное впечатление, как той деловитостью, которая была проявлена Королевичем, так и его сердечностью и внимательностью к нашему тяжелому положению…

После представления королевичу Александру, возложив на генерала Потоцкого ведение дальнейших переговоров о принятии первой партии на работы и на службу в пограничную стражу и получив от Штрандтмана обещание постепенно подталкивать решение нашего дела, я 17 апреля выехал в Софию»[280].

Однако В.Х. Даватц указывает, что на этом работа еще не была окончена: «перед правительством (КСХС. – Ред.) самим стоял вопрос: что реальное оно может оказать?

Момент был чрезвычайно тяжелый. Экономические раны от Великой войны были еще свежи. Финансы были расстроены. Белград еще был в развалинах. Вокзалы стояли обугленными – и подвижного состава, с выбитыми дверями и стеклами, не хватало для самых минимальных потребностей. К тому же Сербия была уже наводнена русскими беженцами – и удвоить их число было почти не под силу.

Внешнее политическое положение было тоже неблагоприятным для постановки вопроса о принятии армии. Правда, Сербия была доблестным членом союза держав-победительниц; но Адриатическое море – это яблоко раздора между Сербией и Италией – заставляло итальянцев чутко прислушиваться ко всем деталям размещения наших контингентов. Возможность размещения их на Далматинском побережье уже вызвала у итальянского посланника некоторое беспокойство. (Напротив, подобную ситуацию усиления конкуренции в регионе между Белградом и Римом можно расценивать как благоприятный фактор для приема русских подразделений. – Ред.).

Внутреннее положение тоже было неблагоприятно. Приезд генерала Шатилова в Белград совпал с окончанием разработки основных законов и началом заседаний Учредительного собрания. Министру внутренних дел предстояло отвечать перед парламентом на запрос коммунистов по поводу принятых правительством энергичных мер, не предусмотренных законом: от результата голосования зависела участь кабинета. Смерть военного министра Иовановича и покушение на жизнь заместителя его, министра внутренних дел Драшковича, отодвигали на второй план вопрос о спешной переброске частей. (И опять здесь можно не согласиться с Даватцем – как раз усиление внутренней нестабильности и опасности со стороны коммунистов способствовало приему белогвардейцев, на которых правые круги могли положиться для противостояния «красной» опасности. – Ред.).

К самому вопросу о принятии войск для расселения в Сербии существовало некоторое недоверие. Во-первых, правительство Королевства могло принять их не на свое иждивение, но как рабочую и отчасти военную силу – на постройки дорог и на пограничную стражу.

Надо было получить гарантии, что хотя бы на первое время части армии будут обеспечены собственными ресурсами: денежный вопрос встал во всей своей полноте. Во-вторых, способность русских контингентов, в которых прежде всего видели «аристократов» и «белоручек», была для сербских властей под большим сомнением. Министр путей сообщения не доверял искусству наших солдат и казаков и почему-то сомневался в способности даже военно-технических специалистов. Военный министр колебался в решении принять наши части на пограничную стражу: его смущала мысль о возможности проникновения через ее ряды большевистских агентов.

Можно смело сказать, что благоприятному решению вопроса мы обязаны исключительно доброй воле и желанию председателя совета министров Н. Пашича. Но все изложенное выше показывает, с каким трудом разрешался этот жизненный для армии вопрос.

Очень крупную роль в деле переговоров сыграл российский посланник в Белграде В.Н. Штрандтман. В самые тяжелые минуты для Сербского Королевства, в момент наступления австро-германской армии, он являлся представителем Российской империи: конечно, он должен был пользоваться большим влиянием. Теперь, когда трагические минуты жизни армии как-то стерли противоречия между Главным командованием и Совещанием Послов, В.Н. Штрандтман мог оказывать действительную помощь, не вступая в коллизию с Парижем.

Общими усилиями – обращением Русского Совета, Главнокомандующего, общественных организаций, телеграммами российского посла в Константинополе А.А. Нератова, оказавшего неоценимые услуги Русской Армии, – были получены необходимые средства от Совещания Послов. С получением их создавалась некоторая база для переговоров.

Тем не менее они шли туго. В самом начале, 13 апреля, говорилось о 5000 человек на шоссейные работы, 5000 человек на пограничную стражу и, предположительно, о 2000 человек на службу на железных дорогах; к 26 апреля был вопрос всего о 4000 рабочих в район Скоплье. На следующий день Министерство общественных работ гарантировало всего прием 3500 человек, и только в середине мая была установлена возможность поставить на работы до 5000 человек. Вопрос о пограничной страже сперва был решен отрицательно, и только 21 июня В.Н. Штрандтман телеграфировал о благополучном его разрешении»[281].

На службу в пограничные войска устроили преимущественно кавалеристов, причем некоторые белогвардейские части поступали на сербскую пограничную службу целыми подразделениями, как, например, кавалерийская дивизия генерал-майора Барбовича[282] из 4203 человек[283], зачисленная в армию Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС) 1 сентября 1921 г. (Правда, впоследствии сербы оставили из этого числа на довольствии лишь 3382 человека).

Также по соглашению Врангеля с сербским правительством от 15 ноября 1921 г. в пограничники записали перевезенную из Турции казачью группу численностью 1100 человек (в основном донские казаки). Кроме того, сербскими пограничниками также стали еще 300 человек из гвардейских частей: Лейб-Гвардии Донской казачьей батареи, Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Кубанского дивизионов.

Кроме того, попадали русские эмигранты на службу в местную жандармерию. Речь шла про «часть офицеров различных частей»[284].

Переход на службу Белграду русское командование расценивало как временный шаг. Врангель, заключая соответствующий договор, добился внесения в его текст оговорки, по которой контракт автоматически разрывался, если по каким-то причинам россияне захотят в полном составе вернуться домой. Это позволяло сохранять под ружьем тысячи бойцов в надежде на «весенний поход» в Россию и продолжение борьбы против большевиков[285].

Как говорилось выше, инициатором зачисления белогвардейцев в сербские силовые структуры был генерал Шатилов. Во многом его успех был обусловлен тем, что во главе Военного министерства Сербии находился русофил, генерал Хаджич, который прославился, сражаясь в Первую мировую войну на стороне русских. Он сформировал из пленных сербов и хорватов дивизию, которая достаточно успешно действовала на фронте.

Именно благодаря ему власти КСХС и пошли на беспрецедентный в истории шаг. Когда Кавалерийская дивизия Барбовича и другие более мелкие части вливались в сербскую пограничную стражу, Хаджич, учитывая имеющуюся структуру белогвардейских подразделений, допустил своеобразное смешение русской и сербской военных организаций, «пересадив» таким образом россиян на местную почву.

В результате русские начальники белогвардейских подразделений одновременно являлись инспекторами отделов погранохраны («отсеков») на местах, то есть занимали управленческие посты в структуре сербской пограничной стражи[286].

Старшие же офицеры бывшей врангелевской армии, «контрактуальные чиновники», везде занимали командные должности «водников». Причем почти все командиры погранзастав («страж») были русскими. Сам генерал Барбович с небольшим штабом находился при сербском командире корпуса пограничной стражи и, являясь у пограничников высшим русским начальником, одновременно был у сербов «высшим инспектором»[287].

Для регламентации службы русских пограничников Хаджич издал специальную инструкцию, в которой определялись условия ее прохождения, взаимоотношения белогвардейцев между собой и сербским командованием, параметры и характер сохраненной российской военной организации.

Данный документ, по признанию наших соотечественников, был очень сильно похож на воинский устав былой России. Таким образом, власти КСХС сделали все, чтобы русским пограничникам было максимально комфортно у них служить.

Дошло до того, что белым офицерам, находившимся на сербской службе, разрешили носить русскую форму. Это было нонсенсом: находясь в рядах вооруженных сил одной страны, они носили обмундирование другого государства и уже не существующей армии! В частности, некоторые продолжали щеголять в дроздовских и корниловских мундирах до самого завершения здесь своей службы[288].

В свою очередь, казачьи источники сообщали, что «на левом рукаве сербской формы пограничное начальство разрешило офицерам носить русский погон, а казакам – национальную трехцветную ленточку»[289].

Впрочем, по всей видимости, период ношения русской военной формы там был непродолжительный, поскольку в письме из лагеря у станции Красного Креста около города Ниш 15 сентября 1921 г. генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову неустановленный русский офицер свидетельствовал, что чины дивизии Барбовича были экипированы в сербскую военную форму:

«Дорогой мой Федор Федорович!

«…Увидел части Барбовича, уже переодетых в сербскую форму, которые должны были занимать албанскую границу. Говорить мне с ними не приходилось и, не скрою, тяжело мне было как-то смотреть на наших офицеров, разгуливающих в форме наредника или каплера (унтер-офицерские должности в сербской армии, соответствующие приблизительно должности взводного в России)!

Говорившие с ними передавали, как всегда, разное: одни – что настроение у них отличное, другие, напротив, отмечали подавленность…» [290]

Согласно докладу резидента ИНО ГПУ из Берлина, «по мере прибытия военных частей из Галлиполи распределялись [в] уже сформированную пограничную стражу конную и пешую. Конной командует генерал Барбович, пешей – генерал Орлов. Штаб как одной, так и другой – город Панчево. Пешая стража распределена, главным образом, на границе Албании. Что касается частей, предложенных к перевозке из Болгарии в Юго-Славию, о чем уже издан приказ, они предназначаются на службу на границе Болгарии. Конная стража распределена, главным образом, на границе Венгрии»[291].

Столь радушное отношение к изгнанникам из России также было обусловлено решением полковника Ристича, справедливо полагавшего, что интересы дела диктуют сохранение былой военной спайки между русскими.

Но хотя с высшим сербским начальством договорились быстро, «сложнее оказалось наладить нормальные отношения с младшим сербским командным составом, из-за чего у белогвардейцев возникло немало недоразумений. По мнению русских пограничников, в большинстве случаев это происходило из-за незнания сербами характера их подчиненных, большинство из которых были интеллигентными и духовно развитыми людьми. Однако почти все конфликты благополучно разрешались».

Быт

Жили русские пограничники в землянках и сколоченных на скорую руку бараках, которые нередко располагались так высоко в горах, что они наблюдали идущие внизу облака. Зимой эти высоты заносило снегом и по нескольку недель граничары были отрезаны не только от всего мира, но и от своих соседних постов. Такие картины особенно часто наблюдались в диких албанских горах. Несмотря на это, русские пограничники продолжали исправно нести свою службу[292].

Они так описывали свою жизнь: «На постах, куда часто доставлялась почта и раз в месяц провиант, в землянках, сооруженных собственными руками, в постоянном напряжении и ежедневных перестрелках с албанскими разбойниками жили наши пограничники. Жалование было самым скромным: «контрактуальный чиновник» получал 1 тысячу динар, «наредник»[293] – 450 динар, капрал – 365 динар и рядовые – по 350 динар»[294].

Однако поначалу русские пограничники были довольны размером своей зарплаты. Особенно повезло офицерам, принятым на чиновничьи должности, и, как это ни странно, солдатам. При небольшом жаловании последним за счет казны предоставлялись жилье и обмундирование. Кроме того, большинство солдат были холостяками, которым не надо было кормить семьи в отличие от старших по чину товарищей.

Гораздо труднее было семейным офицерам, занимавшим унтер-офицерские и капральские должности, которым приходилось платить за жилье из своего кармана да еще и кормить жен и детей.

Сильно ухудшала жизнь русских пограничников и высокая инфляция. В результате постоянно дорожали товары первой необходимости, в том числе и продукты, а цена на жилье поднималась с угрожающей быстротой. В то же время сербы не спешили увеличивать пограничникам зарплату, и месяц от месяца их положение становилось все более безотрадным.

Уже в своих первых донесениях начальник штаба Кавалерийской дивизии генерал-майор Крейтер[295] 30 апреля 1922 г. сообщал Врангелю, что «в связи со все возрастающей дороговизной, с одной стороны, а с другой вследствие совершенно недостаточно получаемого жалования, положение с довольствием катастрофическое. Если раньше его хватало только на одиноких, то теперь и этого не будет. Уже не только солдат, но и офицер не могут позволить себе мясной пищи хотя бы два-три раза в неделю. Питаемся исключительно картофельной похлебкой, фасолью и чаем»[296].

Положение семейных офицеров было настолько серьезным, что врангелевское командование стало поддерживать их материально, выделяя им специальные пособия. Также на содержание каждого члена семьи выделялось дополнительное содержание – по 125 динар в месяц.

Но этим заботы Врангеля о своих подчиненных не ограничивались. Петру Николаевичу и его штабу также пришлось взять на себя все вопросы по организации санитарного обеспечения и удовлетворения духовных потребностей этих частей, поскольку священников, особенно в Кавалерийской дивизии, очень сильно не хватало[297].

Недостатка в русских докторах не было, поскольку многие врачи были устроены в «пограничники» на унтер-офицерские должности, но возникла проблема с медикаментами, которые пришлось закупать самим в полном объеме.

Также остро стоял вопрос с газетами и книгами. Нередко пограничники целыми месяцами не знали о том, что происходит вокруг, сильно страдая без чтения, когда возможности подвоза всего необходимого становились очень ограниченными. Зимой это было вообще обычным явлением.

Например, в своем письме известному бывшему революционеру, а в эмиграции противнику большевизма Бурцеву полковник Ю.Ф. Новиков 1 января 1922 г. пишет про «…изредка залетающие сюда, в эту дикую глушь гор и ущелий албанской границы, газеты»[298].

Одним из немногих развлечений тогда, по словам того же источника, являлась «наша русская песня, далеко разносящаяся в диких ущельях и местных поселках, удивляя их жителей русской живучестью и русским творческим духом, которые с удивлением восклицают: «О великая могучая Россия!»[299]

Проступки

При этом на русских граничар в большинстве случаев сербы пожаловаться не могли. Проступки со стороны белогвардейцев были редки, хотя не все они несли службу безупречно.

Те же сравнительно немногочисленные нарушения, которые происходили, были связаны с их тяжелым материальным положением. Так, бывший начальник Императорского конвоя Зерщиков докладывал, что «14 августа 1922 г., во время службы вверенного мне дивизиона, взводный урядник Лейб-гвардии 2-й Кубанской сотни, вахмистр Тырин Дмитрий, будучи старшим поста, сбежал с такового в Венгрию с четырьмя своими казаками. Причина побега – его боязнь перед законом за укрывательство бежавших с ним проворовавшихся казаков. Судя по его письмам, полным раскаяния, он сохранил любовь к части, выражающейся в том, как гласят выдержки из его текста, что он “очень сильно любит форму Императорского конвоя и гордится этим, продолжая ходить в черкеске и кубанке”. По его словам, занимаются они джигитовкой на четырех лошадях. В том же письме содержится просьба благословить его “на святое дело. У меня есть связь с Парижем, с генералом Княжевичем, который меня зовет туда для службы у Великого князя Николая Николаевича”»[300]…

«На войне как на войне»…

По признанию русских пограничников, размещенных на границе Австрии, Албании, Венгрии и Румынии, служба эта не была подарком. Ее несли в «диких условиях», зачастую высоко в горах, при отсутствии цивилизации и как это было на албанской границе, нередко в боевых условиях, которая оценивалась в денежном отношении подчас весьма скромно.

Албанский участок границы КСХС считался самым опасным на всем его протяжении. Несмотря на это, русские пограничники быстро отбили охоту ее нарушать, сделав для албанцев ее переход смертельно опасным занятием. В это время значительная часть последних жила преступным промыслом: налетами на приграничные сербские деревни и контрабандой, поскольку выпас коз, а тем более земледелие были у албанских джигитов крайне непрестижными занятиями.

К тому же малочисленная и неповоротливая сербская погранохрана не могла угнаться за бандитами, каждый раз внезапно прорывавшимися на новых участках границы.

Однако в сентябре 1921 г. албанцы смогли на своей шкуре убедиться в правдивости рассказов своих дедов, описывавших их столкновения с русскими военными во время службы в турецкой армии.

Появление на границе нескольких тысяч закаленных в боях русских стало для привыкших к безнаказанности албанцев неприятным сюрпризом. Бахвалившиеся своей меткостью лучшие албанские стрелки, «комиты», вступив в единоборство с русскими ветеранами, быстро потеряли охоту связываться с ними в бою.

После нескольких столкновений среди нарушителей границы пронесся слух, что начинать с белогвардейцами бой равносильно гибели. Если раньше при удобном моменте они смело нападали на сербских пограничников, то теперь им пришлось изменить свою тактику: пытаться быстро прорваться на сербскую территорию, проникнуть в местные незащищенные деревни и, не вступая в бой, отходить на албанскую сторону. Стреляли они по русским пограничникам теперь в основном только исподтишка – противостоять опытным стрелкам мало кто из них изъявлял желание.

И, несмотря на особую специфику службы, отличную от сугубо военной, русские пограничники, особенно казаки, быстро ее освоили.

При этом они не ели сербский хлеб даром и на других участках границы. Так, только за один год службы сентября 1921 по сентябрь 1922 гг. части Кавалерийской дивизии задержали контрабанды на 3 110 931 динар. И это не считая значительного объема валюты, изъятой у контрабандистов, и крупных партий коммунистической литературы, посылаемой из Советской России, чтобы поднять революцию на Балканах.

Власти КСХС не оставило это незамеченным. Подводя итоги работы русских «граничар» за год, начальник сербской пограничной стражи полковник Ристич лично выразил генералу Врангелю за нее благодарность. При этом пять старших русских начальников были награждены почетными сербскими орденами Святого Саввы, а восемь – медалями «За усердие»[301].

Русским пограничникам нередко приходилось применять оружие на поражение не только на албанском участке границы. Так, согласно докладу 9 марта, «конно-гренадер Кобзев был в патруле со своим старшиной оделька», который заметил «подозрительную лодку и приказал ей остановиться», чего «сидевшие в лодке не исполнили. Тогда старшина оделька два раза выстрелил, но лодка продолжила удаляться». После этого он и Кобзев начали прицельную «стрельбу, в результате чего один из сидевших в лодке был убит, а другой – ранен…[302]».

Впрочем, эти успехи давались не только тяжелым трудом, но и жертвами. Как минимум двое русских пограничников на этой службе погибли в столкновениях с бандитами и контрабандистами[303].

Впрочем, большинство потерь были небоевыми и «сопутствующими». Об этом в том числе свидетельствует двухнедельная сводка происшествий (конец февраля – начало марта 1923 г.): среди менее чем 2700 русских пограничников произошло несколько происшествий, включая по меньшей мере одно дезертирство (1-й гусарский Ингерманландский полк) и два случая самоубийства. Одно из них было вызвано получением письма из дома, в котором ему написали, что его невеста в России выходит замуж за другого человека[304].

При этом они, находясь на этой службе, оказывали помощь и своим односумам, находящимся в соседних странах. Это затруднялось позицией официального Белграда. Так, в момент гонений болгарских властей на местную группировку белогвардейцев гражданские чиновники КСХС также стали «затягивать вопрос о выдаче виз для чинов, находящихся в Болгарии».

В частности, с мест сообщали, что «Министерства, кроме военного, чинят затруднения по размещению (уволенных белогвардейцев)…».

В этих условиях им оказали помощь в незаконном пересечении границы их односумы, находившиеся на службе в пограничной страже КСХС[305].

Неожиданные гонения

Но, несмотря на успешное несение службы, военных эмигрантов в Сербии ждало жестокое испытание: уже в апреле 1922 г. сербский парламент – Скупщина – принял закон о ликвидации пограничной стражи и замене ее «финансовым контролем» с переподчинением от военного ведомства Министерству финансов.

В результате пограничники должны были стать гражданскими чиновниками, на которых уже не распространялись прежние государственные гарантии Белграда. И с 1 сентября 1922 г., когда у русских военных должен был закончиться годовой контракт с сербской погранохраной, их должны были постепенно заменить гражданами КСХС. За редким исключением местного подданства на тот момент у белогвардейских граничар не было.

Учитывая тот факт, что чиновники сербского Минфина имели больше преимуществ, в том числе и денежных, чем прежде пограничники, местные жители потянулись в финансовые контролеры, вытесняя русских. Ситуация усугубилась тем, что количество должностей здесь по сравнению со штатом погранохраны сократилось.

В результате из 4500 человек русских пограничников на продолжение службы, по официальному заявлению Минфина КСХС, могли рассчитывать лишь 1700 человек[306].

В момент сокращения русских пограничников среди белогвардейцев стал наблюдаться упадок настроения, что признавали в том числе и источники штаба Врангеля: «Прибывающие офицеры из пограничной стражи кавалерийских полков (то есть уволенные. – Ред.) говорят, что такой Главнокомандующий им не требуется, раз до сих пор наше социальное положение в стране не выяснено»[307].

Таким образом, в самое трудное время, в преддверии зимы, большинство белогвардейцев, исправно несших службу, могли остаться без заработка, пропитания и крова. Фактически они оказывались брошены на произвол судьбы и сами должны были искать себе кусок хлеба.

В результате в 1922–1923 гг. практически все казаки-пограничники были переведены на тяжелые работы по лесозаготовке и постройке дорог в Старой Сербии и других районах страны[308].

При этом уйти с сербской службы тогда сами стремились и многие белогвардейцы, находившиеся в прочих силовых структурах этой страны, что говорит об ухудшении предлагаемых там условий. Так, 20 марта 1923 г. последовало распоряжение генерала Врангеля:

«Г. Сремски-Карловцы. В последнее время офицерами, поступившими в 1921 г. в сербскую жандармерию, возбуждаются ходатайства об обратном возвращении их в свои части. Разрешение этого вопроса в каждом отдельном случае предоставляется начальникам воинских частей. Указанным офицерам по возвращении их в части предоставлять право получения семейного пособия на членов их семейств на существующих основаниях»[309].

Данная ситуация свидетельствует о том, что тогда получение «беженского пособия», выделяемого из достаточно скудных средств Врангеля, представлялось более выгодным, чем работа в сербских силовых структурах.

Возвращение на службу

Однако массовый исход русских из погранохраны имел большее значение для безопасности КСХС. Стоило только Белграду заменить русских граничар местными кадрами, как страну наводнили контрабандные товары и подрывная литература из СССР, в которой местное население агитировалось за свержение короля, как это «сделали русские братья».

На практике выяснилось, что русские пограничники оказались намного эффективнее финансовых контролеров из числа местных граждан. Опытные русские пограничники, особенно казаки, многие из которых несли «кордонную службу» у себя дома, ловили контрабандистов на порядок лучше, чем они. Не способствовало надежному прикрытию границы и сокращение численности пограничного персонала.

Поэтому в 1923 г. сербы снова пригласили русских в обновленную погранохрану, «финансовую стражу». Однако зимой – весной 1923 г. официальный Белград стал демонстрировать желание набрать дополнительное число белогвардейцев в финансовый контроль.

При этом, несмотря на затруднения, о которых докладывали русские начальники с мест об отношениях с новым начальником по финансовой страже Еремичем, в своем рапорте генерал-лейтенант И.Г. Барбович докладывал генералу Врангелю свои ожидания от переговоров с этим командиром, согласно которым тот явно проявлял желание работать с русскими[310].

Одновременно, согласно донесениям руководства врангелевских подразделений, «отношение со стороны финансовых властей в Склатской и Ново-Садском инспекторатах заметно улучшилось к русским частям, чего нельзя сказать про Загребский и Люблянский ректораты, где чиновники-хорваты и словенцы относятся к русским весьма пристрастно, результатом чего являются частые увольнения русских чинов за маловажные проступки».

Тем не менее общее настроение руководства КСХС было в пользу расширения сотрудничества с белогвардейцами.

В частности, высшее белогвардейское командование тогда получало такие донесения: «Конно-артиллерийский дивизион (генерал-майор Щеголев). Генерал-майор Щеголев имел продолжительную беседу с новым областным инспектором; общее впечатление положительно, улучшился взгляд на русских и отношение к ним, благодаря добросовестному несению ими службы, особенно по сравнению с сербами (недобросовестность, частые побеги, торговля казенным обмундированием).

Улучшились также отношения с референтами, особенно довольны полковником Молоховец и капитаном Голиковым. Со стороны финансовых властей замечается сильное желание, чтобы русские чины записывались в «организацию финансового контроля» для большего сближения со своими сослуживцами.

При этом «Благодаря переговорам с шефом «одсека» финансов, инспектором получено предписание шефа одсека впредь все перемещения русских чинов в связи с освобождением 3 зоны производить по соглашению с полковником Апухтиным (командир Гвардейского кавалерийского дивизиона), что благоприятно отразилось на сохранении нашей организации»[311].

В связи с этим врангелевское командование рекомендовало своим подчиненным записываться на вакантные места, угрожая в противном случае снять с выдачи пособий (неработающим и семейным)[312].

Между тем основная часть врангелевцев желала работать, о чем свидетельствовал рапорт генерал-лейтенанта И.Г. Барбовича генералу П.Н. Врангелю 16 апреля 1923 г., в котором он, в частности, указывал: «…В Вальево я смотрел эскадрон Киевских гусар (подполковника Берестовского, более подробная информация о нем предоставлена в последующем параграфе по Албании. – Ред.) Несмотря на трудные условия (предшествующей. – Ред.) работы (в фирме Цейс и Майзель) эскадрон представляется отличным, все люди одеты хорошо, однообразно, имеют сапоги, настроение – отличное, большое желание поскорее стать на пограничную службу»[313]. В данном же донесении он отметил личные заслуги «командира бригады генерал-майора Выграна»[314].

Соответственно, в этот момент настроение чинов Русской армии заметно улучшилось: «2-я бригада (генерал-майор Гернгросс). С 17 по 21 марта генерал-майор Гернгросс обошел расположение эскадрона 3-го кавалерийского полка (ячейка 4 гусарского Мариупольского полка) и 4 и 5 эскадроны 4-го кавалерийского полка (ячейки 1 гусарского Сумского, 2 лейб-драгунского Псковского и 14 гусарского Митавского полков). Настроение чинов особенно бодрое и хорошее в 5 эскадроне, благодаря радению и заботе и попечению о чинах командира эскадрона подполковника Акаро.

Результаты этой работы, весьма благоприятные для воинского воспитания, сказались на отличном воинском духе, спайке эскадрона, сохранении дисциплины, немалую долю труда в этом направлении положил и бывший командир эскадрона Генерального штаба полковник Ивановский, ныне помощник командира кавалерийского полка».

Отчасти этому способствовало устройство командованием церковных служб с участием русских священников. В частности, представители руководства подразделениями на местах доносили: «В 3-й кавалерийский полк (полковник Глебов) 11 марта прибыл священник Ноаров для обхода частей полка и совершения богослужения. Со стороны финансовых властей (сербских. – Ред.) сделано все возможное для сбора большого числа людей на богослужение[315].

Примечательно, что после этого Белграду уже в скором времени пришлось восстанавливать реальную полноценную пограничную службу с упором на русских. Тогда в очередной раз погоны пограничников (формально – «финансовых контролеров») надели 2700 наших соотечественников[316].

В частности, данные об этом можно почерпнуть из доклада «О положении русских офицеров и солдат в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев» генерал-лейтенанта П.А. Кусонского от 15 марта 1923 г. прочим представителям командования «Русской армии».

В нем он, в частности, указал: «К 1 ноября минувшего года пограничная стража… была расформирована…

Путем переговоров генералов Барбовича и Крейтера с главной дирекцией финансовой стражи в Белграде на службу в финансовый контроль удалось устроить 1700 бывших русских пограничников.

На эту службу были поставлены: отдельный гвардейский кавалерийский дивизион (Адриатическое побережье от Катарро до Бакара); 3 и 4 кавалерийские полки, занявшие, за малым исключением, старые места по итальянской сухопутной и венгерской границам; конная артиллерия – на австрийской и румынской границах; группа чинов 1-й бригады и высланных из Болгарии – (в том числе летчиков) – на албанской и болгарской границах.

Материальные условия службы – много лучше пограничной стражи. Всем была обещана выдача нового обмундирования и жалования не менее 580 динар за восьмичасовой рабочий день с особой оплатой сверхурочных часов.

Благодаря переговорам штаба (судя по всему, врангелевской армии, включая представителей Кавалерийской дивизии. – Ред.) с директором финансового контроля, в достаточно приемлемой форме был урегулирован вопрос об эскадронных командирах, бывших водниках пограничной стражи.

Таковые принимались на службу со званием «референтов по русским делам», находились при срезских управах и являлись посредниками между инспекторами срезов (отделов или районов. – Ред.) и русскими чинами.

За ними утверждалось право обходить русских в районах среза. Службу начинали в категориях срезских управ.

Командиры полков и дивизионов, не будучи на службе в финансовом контроле, но оставаясь в районе частей, установили личные отношения с инспекторами областей, оказывая влияние как на положение русских чинов, так и на дополнительный прием таковых на службу. Они также пользуются правом объезда русских в районе области.

Всё это было зафиксировано особым приказом.

Распределение по работам и постам было сделано согласно указаний русского командования…

Все же она (работа в финансовом контроле. – Ред.) не во всех отношениях оправдала наши надежды.

Выдача обмундирования до сих пор не произведена: заменяется только совершенно негодное из того, что было оставлено после пограничной стражи в собственность каждому.

Жалование выдается аккуратно, но только основное. Добавочные деньги выплачиваются без всякой системы. В иных районах до сих пор оно не выдается вовсе, в других – полностью. Таким образом, в уплате содержания царит большая пестрота.

Порядок службы в финансовом контроле в общем такой же, что и в пограничной страже, но только много тяжелее. Наряды чаще и продолжительнее.

К недостаткам ее следует отнести отсутствие взаимной связи между постами из-за удаленности таковых друг от друга и сам полувоенный характер службы.

В противоположность пограничной страже, где 75 процентов командиров постов были русскими офицерами, в финансовом контроле начальники «одельков» (отделов) – исключительно местные уроженцы.

Таким образом, офицеры на постах совершенно уравнены в служебном отношении с солдатами и лишены необходимого авторитета и влияния.

В некоторых районах, преимущественно в Словении, отмечены случаи открытого подстрекательства наших солдат со стороны словенцев против наших офицеров.

Положение эскадронных командиров-референтов следует признать удовлетворительным. Им приходится иметь дело с инспекторами срезов, людьми культурными, а полная выдержка и такт наших офицеров дали возможность установить с ними почти повсеместно приличные, порой дружеские отношения. В некоторых срезах инспектора считают русских референтов своими заместителями, поручая им обход всего участка.

Но… будучи в достаточной мере обременены работой в срезских категориях, референты лишены возможности (отчасти и по недостатку средств) часто обходить посты и влиять в достаточной мере на положение русских чинов своего района.

В этом отношении служба в пограничной страже представляла значительно больше преимуществ.

Все эти условия сделали то, что настроение наших чинов в финансовом контроле, вначале бодрое, стало заметно падать…

Характерно, что в одинаковой мере восстановления пограничной стражи хотят не только офицеры, но и солдаты, и это явление и отрадно, и знаменательно.

Оно подчеркивает, насколько сознательно относится наша солдатская масса к моменту и положению, и, не обольщаясь относительным материальным благополучием, и равным положением со своими офицерами, предпочитает налаженный в пограничной страже порядок, обеспечивающий воинскую дисциплину и подчинение своему командованию, без чего исключительно трудно сохранение отдельных частей и армии в целом…

Писакам из «Новой России» и «Накануне» и прочей специфической прессы будет полезно провести день-другой на каком-нибудь «одельке», послушать, как солдаты, не будучи принуждены, а иногда, несмотря на запрещение какого-нибудь русофоба-словенца, обращаются к своим офицерам, отдают им честь и пр.

Отношения с местным населением в подавляющем большинстве случаев хорошие и даже дружеские…

Довольствие всюду налажено хорошо, большей частью из общего котла.

Случаи поимки контрабанды (происходят. – Ред.) гораздо реже, чем в пограничной страже, что сильно подрывает интерес к службе.

На Адриатическом побережье находится дивизионный священник отец Виктор Пушкин. На празднованиях он объезжал некоторые посты расположения русских. Везде служба (его. – Ред.) произвела глубокое и отрадное впечатление как на наших чинов, так и на местное православное и даже католическое население.

Все референты, а также и некоторые посты, получают газеты «Новое Время», «Русское Дело», «Руль», сводки, информации и т. д.

В частях имеется около 30 подвижных библиотек ВЗС (Всероссийского земского союза), и, кроме того, почти каждый эскадрон имеет свою библиотеку.

Солдаты получают много писем из России, содержание – самое различное. Желающих вернуться в одиночку – нет. По-прежнему все твердо верят в генерала Врангеля и мыслят возвращение в Россию не по милости Бронштейна (Троцкого. – Ред.), а своими рядами, для сохранения коих потрачено так много материальных и моральных усилий…

Вопроса об отношении к большевикам можно, пожалуй, и не касаться. Офицеры и солдаты… не изменили своего отношения к так называемому «рабоче-крестьянскому правительству».

В этом хорошо убедился некий юркий еврейчик, явившийся восхвалять совдепы в расположение 2-го кавалерийского полка. Он был загнан в речку (в январе месяце) и лишь вмешательство командира полка спасло его от еще больших потрясений…[317]»

Вместе с тем, русским пограничникам удалось разрешить далеко не все материальные вопросы, о чем они докладывали «наверх»: «С обмундированием вопрос обстоит по-прежнему (начало апреля 1923 г. – Ред.). Областной инспектор просил генерала Щеголева воздействовать на главную дирекцию для более скорой присылки обмундирования»[318].

Следует заметить, что из-за резкого ухудшения своего материального положения белоэмигранты без раздумий приняли предложение вступить в финансовую стражу. И это при том, что условия службы стали менее привлекательными, а прежние сердечные отношения между русскими и местными пограничниками уже прошли.

Подобному положению дел также способствовало оскудение средств казны самого Врангеля, который уже был не в состоянии выделять полноценные пособия всем нуждавшимся в них.

Не случайно, что уже 24 марта ИНО ГПУ доложил о дополнительном приеме в финансовый контроль КСХС к уже находящимся там 1700 белогвардейцам еще одной тысячи врангелевцев из частей генералов В.Н. Выграна и Краснопольского.

По условиям контракта рядовой финансовый контролер получал 650 динар в месяц, тогда как направляемые на более сложные участки границы («албано-македонский») – 750 и по пять динар в сутки на каждого члена семьи.

Унтер-офицеры (обычно тогда эти должности занимали бывшие офицеры) получали 900 динар[319].

До 20 апреля 1923 г. из Нового Сада в Скопье были направлены по железной дороге части полковника Аглаимова, а остальные, включая зачисленных в финансовый контроль последних представителей галлиполийцев, прибывших весной 1923 г., к месту службы доставили к 1 мая того же года.

Местные власти заявили, что «во время пути все чины будут получать от Главного командования по 8 динар 83 пары кормового довольствия, некоторое пособие семейным и небольшой аванс на перевоз казенного имущества»[320].

Между тем отношения между руководством финансового контроля и белогвардейскими командирами еще больше ухудшились. Во многом в этом были виноваты офицеры-сербы. Например, полковник Еремич, сменивший Ристича, заменил его инструкции, регламентировавшие отношения с русскими, новыми директивами. В результате теперь белогвардейские начальники были лишены возможности поддерживать связь со своими подчиненными, как это было раньше.

Не случайно, что это повлияло и на подчинение ушедших в пограничники офицеров, солдат и казаков Врангелю, которые непосредственно замыкались на генерал-лейтенанта Барбовича, а не входящие в их число подчинялись Кутепову.

Так, 14 мая 1923 г. он издал следующее распоряжение: «г. Сремски-Карловцы. Ввиду назначения частей Галлиполийской группы в Королевстве сербов, хорватов и словенцев за исключением Сводно-Технической роты, на службу в Пограничную стражу Королевства С.Х.С., приказываю Сводно-Техническую роту изъять из подчинения генерал-лейтенанту Барбовичу и подчинить ее непосредственно моему помощнику генералу от инфантерии Кутепову»[321].

Резко ужесточились и требования к граничарам. Во многом поэтому только за первый месяц из тысячи вновь принятых на службу русских было уволено 210 человек, тогда как из 4500 пограничников при Ристиче за 15 месяцев этой процедуре подверглись лишь 15 человек.

Теперь же увольнение грозило любому за малейшую провинность и даже без нее. Нередко неугодному русскому пограничнику просто объявляли без объяснения причин, что он уволен. Таким образом, во время суровой зимы 1923–1924 гг., в самое тяжелое время для поиска работы и проживания, были выброшены на улицу несколько сотен русских пограничников. Им пришлось устроиться на еще более трудную работу по благоустройству шоссе Кральево – Рашка.

Как писал В. Даватц, «так сербы и полковник Еремич благодарили русских за верную и безупречную службу и за каждодневные жертвы в перестрелках с албанскими комитами»[322].

К этому следует добавить, что десятки русских пограничников на сербской службе погибли в стычках с контрабандистами или от несчастных случаев и болезней.

Следует заметить, что на отношение официального Белграда к службе белогвардейцев в его силовых структурах в определенной степени влияла и крайне отрицательная на это реакция Советской России. В зачислении целых подразделений на его службу красная Москва видела для себя опасность – при таком раскладе они могли долго находиться в готовности для боевого использования в «весеннем походе» против нее.

Поэтому после неудач в плане недопущения их привлечения на службу чисто дипломатическими мерами были предприняты и попытки разложения пограничников. В числе агитаторов против дальнейшего пребывания на такой службе зачастую становились унтер-офицеры (особенно урядники и вахмистры)[323].

Несмотря на то, что эту деятельность удалось своевременно блокировать (чему способствовали активные и регулярные занятия самих офицеров с рядовым составом, а также содействие командования в присылке «правильной» литературы) и лишь единицы самовольно оставили пограничную службу, усиливающееся давление со стороны СССР сыграло не последнюю роль в последующем устранении русских граничар с исполняемой ими службы.

Между тем многие белогвардейцы продолжали служить в финансовой страже и весной 1925 г., несмотря на продолжающуюся политику по постепенному вытеснению русских. Так, 21 мая 1925 г. генерал-майор Крейтер разослал подчиненным ему генералам и офицерам информационную записку, в которой говорилось: «Несколько дней тому назад Генеральной Дирекцией было отдано распоряжение об увольнении русских «дневничар» из финансовой стражи путем постепенной их замены «државлянами» (местными гражданами).

При дальнейшем выяснении этого вопроса удалось выяснить, что, во-первых, распоряжение это является условным в том смысле, что эта замена должна иметь место только при наличии «подходящих» кандидатов. Таким образом, в сущности, решение вопроса о замене зависело от отношения Областного Инспектора к русским; во-вторых, до ее начала должен быть заполнен весь штатный комплект; в-третьих, каждого намеченного к увольнению предупреждали о том за месяц».

Кроме того, как писал Крейтер, «мне обещали, что областные инспектора заранее выскажутся, будут ли они заменять русских сербами или нет. Независимо от этого, ввиду критического положения, в которое попадут воинские части при проведении данного распоряжения в жизнь, нами уже приняты все меры и использованы все связи для его отмены, и мне обещали, что увольнение не состоится».

Изучив ситуацию, генерал Барбович приказал «принять изложенное к сведению», держать полученные сведения в секрете, которые «сообщить только командирам частей, пока мы постараемся выяснить отношение к этому распоряжению соответствующих инспекторов.

Приказываю своевременно сообщать мне, если будут замечены какие-либо меры по проведению этого распоряжения в жизнь и ваши соображения о возможности пополнения штата «соответствующими државлянами», а также впечатление от первого деликатного разговора на эту тему с инспектором, не выдавая ему источника вашей информации, поскольку распоряжение об этом Генеральной Дирекции было тайным»[324].

То, что секретные распоряжения сербов, которые еще только предполагалось применить на практике, становились известны русским, говорит о том, что белогвардейцы имели серьезных покровителей и надежные источники информации в высших сербских инстанциях.

Впрочем, это не спасло их от потери прежних пограничных должностей и, как следствие, утраты ранее занимаемого положения.

Свою роль сыграли и усиливающиеся придирки к русским пограничникам со стороны сербских начальников среднего звена. Среди причин для растущего недопонимания следует отметить плохое знание нашими соотечественниками сербского языка, на котором и происходило обычно их общение с вышестоящим командованием. Ведь, несмотря на его сходство с русским языком, на практике, учитывая военно-технические особенности, нашим соотечественникам далеко не все было понятно. Как результат – неточности и ошибки при исполнении тех или иных приказаний.

Примечательно, что искренние попытки нижестоящих русских начальников исправить те или иные упущения обычно вызывали обратную реакцию – за это на них обычно накладывали взыскания.

Поэтому впоследствии они стали копировать сербский стиль делопроизводства и затушевывать ситуацию на местах, пересылая рапорты наверх в духе «всё хорошо, прекрасная маркиза».

Но хотя взыскания несколько ограничились, в итоге страдали интересы службы. Что, в итоге, приводило к новым взысканиям. Тем более что недовольные «нашествием» белогвардейцев сербы на местах, зачастую воспринимавшие их как конкурентов, внимательно за ними следили и раздували в своих донесениях совершенные ими ошибки и упущения.

Это, а также ухудшение условий службы привело к тому, что год от года подписывающих контракты офицеров, казаков и солдат становилось все меньше и к концу 1920-х гг. их служба сошла на нет.

Известные пограничники-белогвардейцы

Кроме начальников Кавалерийской дивизии Барбовича и Крейтера, среди русских пограничников на пограничной службе КСХС отметился целый ряд бывших белогвардейских генералов. Среди них Г.П. Апрелев[325], Н.А. Булич[326], В.Н. Выгран, А.К. Негоднов[327], К.Р. Поздеев[328], С.Н. Ряснянский[329], В.И. Фарафонов[330].

В вооруженных силах

Немало белогвардейцев служило не только в пограничниках, но и в регулярной армии Югославии (создана в 1929 г. на основе КСХС).

Например, сами белогвардейские источники уже в начале 1920-х гг. сообщали: «Есть в районе Бухты Которской такие «счетчики» (лица), которые состоят на сербской службе в артиллерийском, инженерном, интендантском и железнодорожном ведомствах»[331].

При этом некоторые из них, например, бывший «первопоходник» штабс-капитан деникинской армии Г.А. Токаревич, стал в Югославии полковником и командиром полка[332].

В свою очередь, по состоянию на 24 марта 1923 г. Военное министерство КСХС, у которого в 1922 г. изъяли из подчинения пограничную стражу, превратив ее в «финансовый контроль», запросило у ее начальника Ристича «командировать в чиновники по Приморскому району 50 человек», а тот сразу указал представителям белогвардейского командования отправить туда желающих, которым была выделена повышенная зарплата, соответствующая нареднику (командиру) 1-го класса, и Барбович тут же предоставил ему списки на 25 человек[333].

Кроме того, на югославском военно-морском флоте тогда служили офицеры П.А. Бычков[334] и Л.А. Зозулин[335], [336].

Также некоторые бывшие офицеры-авиаторы были зачислены в ВВС этой страны. Среди них капитан авиации Байдак, который занимался в том числе и перегонкой закупленных у Франции бомбардировщиков «Потез-20»[337].

Также в ВВС Югославии (6-й воздухоплавательный полк) служил бывший генерал-майор ВСЮР Г.Я. Ледовский (1878–04.05.1933, Белград), занимавший в 1918–1920 гг. должность коменданта г. Екатеринодар при ВСЮР[338].

Некоторые из русских летчиков-офицеров находились на полувоенном положении. Среди них капитан В.И. Стрижевский[339], ротмистр В.М. Никитин[340] и поручик М.С. Ярошенко[341].

Формально они числились с 1927 г. в только что открытом акционерном обществе «Аэропут», являвшемся гражданским авиационным перевозчиком, но при этом, как и русские военные летчики югославских ВВС, занимались перегонкой купленных у Парижа бомбардировщиков «Потез-20». Например, Стрижевский только в 1927 г. перегнал в Югославию из Франции три таких машины[342].

Кроме того, находясь на данных должностях, они оказывали содействие местным вооруженным силам перевозкой людей и грузов и, по сути, являлись «действующим кадровым резервом югославских ВВС».

И это не случайно: по оценке российских военных авиационных авторитетов, «Югославия обратила большое внимание на развитие своей авиационной промышленности, создала несколько заводов для постройки самолетов и моторов, и, понимая чрезвычайно важное значение гражданской авиации для обороны страны, заложила прочный фундамент для развития воздушных сообщений и спортивной авиации»[343].

При этом якобы белоэмигранты участвовали в вооруженных столкновениях с противниками консервативной внутренней политики местного короля Александра I[344].

Вместо легиона – в армию КСХС

В середине 1920-х гг. численность русских военных, поступивших в местные силовики, заметно увеличилась, когда на службу Белграда поступили десятки и даже сотни молодых беженцев из России. Так, 40 выпускников 1-го русского кадетского корпуса стали сербскими юнкерами, многие из которых в скором времени были произведены в офицеры[345].

Как ни странно, но этому способствовало ухудшение французской политики по отношению к русским. В начале 1920-х гг. врангелевскому командованию, используя старые связи в среде французского генералитета, удалось разместить несколько десятков юнкеров в Сен-Сирскую военную офицерскую школу (училище). Тогда французы обещали, что оттуда русская молодежь выйдет офицерами в кадровые французские части.

Однако по сути они обманули их: в середине 1920-х гг., по окончании учебы, юнкеров неожиданно произвели… в сержанты Французского иностранного легиона (ФИЛ) и отправили воевать в колонии, хотя им обещали, что они будут находиться в европейской Франции.

Они не желали служить в одном строю с преступниками, которые в то время были основой Легиона и которым наказание заменяли опасной колониальной службой. В результате многие из выпускников Сен-Сира перешли на сербскую военную службу, куда их без особых проблем зачислили офицерами. Этому сильно поспособствовал донской атаман А.П. Богаевский, сын которого также учился в то время в Сен-Сире и предпочел стать офицером Сербии, чем служить Франции «унтером-головорезом» и выполнять роль карателя в ее колониях.

Как известно, ФИЛ в первую очередь использовался для их завоевания и подавления национально-освободительных движений. Соответственно, уровень потерь там в «мирное время» в разы превышал соответствующие показатели в прочих подразделениях французских войск.

При этом постепенно происходило сращивание врангелевцев и местных военных. Так, согласно докладу агентов ИНО ГПУ, в начале 1923 г. белогвардейские лидеры отдали распоряжение Начальнику Николаевского кавалерийского училища генерал-лейтенанту Говорову «разработать проект смешанного русско-сербского кавалерийского училища», переходящего «в ведение Военного министерства КСХС, но содержание его делится на командование (русское) и Королевство в половинном размере. Русские офицеры, выпускаемые из него, получат возможность идти в кавалерию КСХС.

Переговоры идут усиленно, и пока Военное министерство разрешило штабу Ново-Садской армии выдать на ремонт зданий в Белой Церкви 150 тысяч динар. Предположительно принять 1 сентября 80 сербов кроме 100 русских»[346].

Говоря о роли наших военных в истории Сербии, стоит отметить, что они не ограничивались простым исполнением возложенных на них обязанностей и оказывали большое влияние на расклад сил внутри страны. Так, по данным советской разведки, белоэмигранты, находясь в Сербии, участвовали в вооруженных столкновениях «в поддержку консервативной внутренней политики короля Александра I»[347].

Также среди побывавших на военной службе этой страны белогвардейцев имеется довольно много представителей высшего руководства врангелевских вооруженных сил. Кроме Барбовича, служившего после исхода из местной погранохраны военно-техническим чиновником в Военном министерстве Королевства СХС, было и немало других видных его односумов на югославской военной службе. Например, это П.И. Аверьянов[348], В.П. Агапеев[349], В.А. Артамонов[350], А.Д. Бубнов[351], Д.П. Драценко[352], Н.Н. Мартос[353], Е.Ф. Новицкий[354], Т.И. Остроухов[355], В.Н. Попов[356], А.Н. Розеншильд фон Паулин[357], Н.П. Савельев[358], И.С. Свищов[359], Ю.В. Сербин[360], Н.П. Стремоухов[361], В.М. Ткачев[362], А.А. Толмачев[363], В.Е. Флуг[364], Ф.Н. Чернояров[365], А.Г. Шольп[366] и А.Н. Шуберский[367].

Одно можно сказать точно: своей службой Югославии тысячи наших соотечественников оказали ей огромную помощь, одновременно отблагодарив за гостеприимство. Ни та, ни другая сторона не забыли, что в Первую мировую войну Россия вступила именно из-за Сербии, подвергшейся агрессии со стороны Австро-Венгрии.

ДОкументы

Текст стихотворения «На границе Албании», написанного на карауле (посту) Лесково в ноябре 1921 г., хранится в ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Л.4:

Медленным шагом на кручи взбираясь

По горной тропе сквозь кустарник колючий

Один за другим, держась и цепляясь,

Над бурным потоком и лесом дремучим,

Отовсюду гонимые, никем не желанные,

Под ношей тяжелою с согнутой спиной,

С чужой стороны шли гости незваные

Честь Родины только храня с собой.

Палит их солнце, мочит дождик,

Сушит их ветром, и с каждым всё днем

Им всё казалось, что, наконец,

Той пытке и муке настанет конец.

Что в их уголке засияет лампада

У Киота Христа, где души всей отрада,

И капли дождем расплывутся по окнам,

И спать не придется на ложе всём мокром.

Но нет! Не лампада им светит в углу у киота,

И дождь не стучит по окну!

Нашла свой приют российская рота,

Глубокую скорбь затаив лишь одну.

У костра, средь ущелья и поверженных скал,

Где только доносится раскатистый вой,

Где ветер справляет бешеный бал,

Там русский стоит часовой.

Пройдут два года, и новый на смену,

Будет ли день или ночь – всё равно.

Немногие знают жизни той цену,

Что Родине жертву несли мы давно».

Материал белоэмигранта Дятлова «о службе русских в югославских пограничных войсках» хранится в ГАРФ. Ф. 5802. Оп.1. Д.1740. Лл.1–5.

«Тихая пристань. Английские чемоданы. Спальный вагон. Мягкая постель. Вагон-ресторан. Тонкие вина. Модный морской курорт. Уютный отель. Солнечный пляж. Южное темно-синее море и небо, всегда ласковое и яркое. Во время сезона – нарядная международная толпа. Румынский оркестр и итальянские костаньеты… Шумная веселая праздная жизнь.

Всюду – русская речь, и речь эта не о куске хлеба, не о стуже нетопленой комнаты и развалившихся башмаках, а речь веселая, полная достоинства.

Это подданные русского царя привезли свой досуг за границу, на берег теплого моря, под южное небо, и здесь забывается и туманный холод Петербурга, и снег, глубоко занесший Россию.

Это 1912 год… Это наши за границей, «там, где апельсины зреют»…

Холодный товарный вагон и трюм товарного парохода. Горы старых мешков и свертков, и на них вповалку лежат, свернувшись, серые фигуры. Лежат не все: многим нет места протянуть ноги. Тесно, душно, грязно. В открытый люк глядит хмурое ноябрьское небо. День дождлив. Мокнут легкие шинели, и зябнет усталое тело. Русская речь, речь будничная – о хлебе, о сахаре, о дороговизне этого или другого города.

Остановка. Лезут наверх серые фигуры. Выбрасываются мешки с несложным багажом, и бредут они по шумным улицам города в бывшую австрийскую казарму, и смотрит на них с любопытством чужая сытая толпа.

– Русски, русски…

Да, это русские! Это граждане свободной России, не захотевшие стать рабами. Это остатки армии. Они идут на пограничную службу.

Это 1921 г. Это – наши на границе, тоже там, «где апельсины зреют».

К 1 декабря последние части русской конницы разошлись по своим пограничным постам. Ехали поездами, пароходами, лодками и шли пешком.

На безлюдном скалистом берегу Новоградского моря (оказывается, есть и такое), где камень, небо и вода в осенние дни сливаются в одно серое, прилепились три дома. Один – старая разбитая мельница, другой – не то гостиница, не то мелкий приют контрабандистов, а в третьей хижине, в четырех квадратных аршинах, живут 12 русских пограничников.

Справа перед окном – пристань, качающаяся одиноко лодка. Два раза в неделю останавливается пароход, выбросит два-три человека из соседних сел и скроется вдали, как бы спеша уйти из этого царства камня и безлюдия.

«Тихая пристань»…

Торжество Орловского наступления, стремительность Кубанского отхода, Новороссийск, Крым, Таврия, Каховка и разгром Жлобы, великий крымский исход, Галлиполи – и всё яркое, шумное осталось позади, и в итоге – эта тихая пристань!

Нет, это еще не итог! Это лишь новая глава той таинственной повести, коей имя – Русская революция.

Королевство Югославия. Братушки и дружки помогают русским, выброшенным в Европу. Они рыцарски помогают остаткам армии, не ставя нас в положение бедных родственников, уповающих «на размен». Они доверили нам большое дело – охрану своих границ.

Сербы не забыли и не хотят забыть, что Великая Россия «матка» и страж славянства. В частной и официальной беседе это неизменно подчеркивается.

Пережив изгнание на Корфу (катастрофа 1915 г. – Ред.), они понимают нас не только разумом, но и сердцем.

Как прежде великая русская армия стояла на страже Сербии, грозя ее врагам, так и теперь сохраняется это преемство, когда ее остатки стоят на страже ее новых рубежей.

Нас, уходящих на границу Далмации, предупреждали, что отношение к русским здесь далеко не такое сердечное, как в старой Сербии. Об этом же здесь предупреждали нас местные русские беженцы.

Не знаю, ошибались ли предостерегавшие – внешний ли порядок и хорошие качества солдат, прошедших очистительный стаж Галлиполи сделали свое дело, но предсказания те не сбылись.

На острове Рай одна из чет была встречена всем населением и флотилиями. Весь город сбежался на пристань. Русских водили по нему. Вышел шумный искренний праздник, и много доброго вина было выпито в знак взаимной дружбы и уважения.

Со всех постов побережья пишут о полном радушии и внимании, и везде и всегда, где только соберутся пять – шесть далматинцев и русских, говорится о величии России, и слышится сердечное сочувствие нашему великому горю.

Мне пришлось с 12 солдатами после трехдневного сидения в трюме сделать сразу утомительный переход в 20 километров по горным тропинкам с вещами за спиной. Уже темнело, когда, усталые и голодные, мы дошли до горного села и просили ночлега.

При содействии местного учителя в пять минут солдаты были разведены по хатам. «Мы знаем русских!» – говорили жители, радушно принимая по два-три солдата.

Когда на утро мы двинулись дальше, я по рассказам и довольным лицам понял, что селяне приняли «братушек» как родных. После казармы и мытарств пути все почувствовали себя как бы дома, в своей деревне, в своей хате.

Правда, здесь редко предложат вам хлеб; им население бедно. Его оно покупает в городе, но зато далматинцы вино заставят вас настойчиво выпить повсюду.

Проходят дни – сегодняшний как вчерашний. Книг нет, газеты еще не дошли, но скуки пока нет.

Зимний день короток, и, когда на дворе воет ветер, монотонный шум моря и в окно бьет осенний дождь, приятно чувствовать и теперь себя в этих тесных местных комнатах и сидеть молча со своими думами у печки.

Весной будет тяжелее, день станет больше, подует теплый ветер, оживет природа, и в сердцах хлеборобов, из которых почти целиком состоит пост, поднимется тоска о земле, по родному полю. Но это еще впереди и можно ли в нынешний век загадывать за три месяца вперед!

Теперь бытие наше не похоже на Галлиполи. Там всю зиму мы жили уверенностью в возобновление борьбы, мыслями возвращаясь в Россию в составе всего корпуса. Шли усиленно занятия, много времени занимало устройство жизни и устранение физических лишений. Был спорт, театр, газеты… Люди не успевали задуматься.

Здесь свободного времени много. Нет голода. Нет развлечений. Люди остаются сами с собой.

Мы проехали почти всю Югославию, наблюдали жизнь этого молодого сильного демократического государства, где все поставлено на действительном уважении к свободе, равенству и порядку.

Забываются тернии войны, остаются плоды победы!

Горячее чувство обиды за Россию поднимается на душе, мучительно думается о ней, хочется многое понять, и, как знать, может быть, эта «тихая пристань» нужна нам, чтобы оценить, наконец, нашу Родину и по-настоящему полюбить ее.

Патрули, осмотр проходящих людей, хозяйственные заботы (хлеб и продукты приходится добывать в городе за 20 километров отсюда) заполняют короткий зимний день, и не замечаешь, как темнеет небо и наступает ночь.

В восемь часов в нашей казарме темно и тишина… Но люди не спят, и, если бы дано было проникнуть в эту тишину, мечты и думы унесли бы вас неизменно туда. Где брошено всё дорогое – семья и дом, где брошена Родина!

– Интересно знать, что делают сейчас в России Слащов и Петлюра? – нарушил вчера вечером молчание один из солдат.

Ему никто не ответил, никто не нарушил тишину, и она стала как бы еще строже…

А я знаю, что этот вопрос занимает и волнует их. Почему Петлюра, виновник стольких бед Украины, за авантюрные попытки которого кровью платил народ, сейчас опять, хоть одной ногой, но стоит на родной земле? Почему Слащов, увешивавший все фонари Джанкоя большевиками, соперничавший (в жестокости и расправах) с самим Петерсом (один из руководителей ВЧК. – Ред.), сейчас в России?

Почему мы, борцы за честные лозунги, здесь, на этом чуждом каменистом берегу?

Вот недоуменные вопросы, и может ли солдат дать себе ясный логический ответ. Лучше обойти их, искусственно закончить и постараться забыть, ибо несчастен тот, кто ищет истину в дни гражданской смуты!

Мы живем здесь сегодняшним днем. В этой жизни нет ни творчества, ни каких-либо исканий. Мы живем, чтобы пережить это время и дождаться того великого дня, когда Родина позовет нас, и если не для спасения, то для службы ей, когда понадобится каждая рука, каждая светлая голова и каждое чистое сердце.

У «Тихой пристани» мы сбережем это для России. И если, не дай бог, у нас отнимется эта последняя надежда, тогда просто не стоит и жить.

9 декабря 1921 г. Масленица. Далмация».

Воспоминания Евгения Обозненко[368] «Из прошлого» о службе врангелевцев в пограничной страже КСХС в Черногории впервые были опубликованы в белоэмигрантском журнале «Вестник первопоходника». Июль 1964. № 34.

Куда не закидывала русского человека в эти годы капризная судьба… Так, совершенно неожиданно для себя, весь личный состав одной из наших конных батарей очутился на службе в пограничной страже на границе с Албанией. Галлиполи, Салоники, Гевгели, Дубровник и, наконец, небольшой и заброшенный черногорский порт Бар на побережье Адриатического моря – вот краткий маршрут скитаний, приведший нас в результате к месту новой и необычной по местным условиям жизни. Из Бара по миниатюрной железной дороге, единственной в те времена в Черногории, мы прибыли в центр нашего нового сосредоточения – в городок Вирпазар, расположенный на самом берегу Скадарского озера.

Городок этот, как показывает его название, являлся центральным по отношению к окружающим его селам базаром и состоял всего из нескольких домов, расположенных вокруг небольшой площади, посередине которой возвышался колодезь. Почти в каждом из этих домов было по одной кафане, а два изображали собой даже нечто вроде гостиниц, причем вход в одну из них был почему-то прямо через окно по приставной лестнице.

Мрачно и пусто было в унылом местечке, заброшенном среди неприветливой природы. Лишь один раз в неделю, а именно в пятницу, в базарный день, оживлялся этот странный городок, заполнявшийся тогда до отказа окрестным народом в живописных праздничных одеяниях, напоминавших так живо ушедшую в вечность героическую старину. Бойко торговали в этот день все кафаны, и веселый, непривычный еще для нашего уха гул черногорской толпы далеко разносился по озеру.

В этом-то городке и поместился штаб нашей «четы», заняв для себя небольшой полуразрушенный замок, построенный на скале, возвышающейся над городом. Пограничные же посты были выброшены вперед по озеру, начиная от реки Бояна и дальше, почти до Плавницы.

Скадарское озеро – обширное, вечно волнующееся и глубокое, замкнутое среди каменистых, лишенных растительности скал – производило угрюмое впечатление. Серо-мутные воды его никогда не бывали в спокойном состоянии. Как будто какая-то подземная сила непрестанно терзала его недра, и даже в тихие ночи, казалось, какой-то неясный и неведомый шум шел от озера… Озеро было богато рыбой, в особенности «уклевой», улов которой составлял единственный промысел, кормивший все прибрежное население. Пограничные посты расположились вдоль берега по разбросанным здесь небольшим рыбачьим поселкам, в большинстве случаев состоявшим из десятка убогих, сложенных из дикого камня хижин. Бедная природа, бедные люди и чувство полной заброшенности и оторванности от всего мира на первых порах буквально подавили нас своей безысходностью. Однако очень скоро мы вполне освоились с новой обстановкой. Быстро привыкает ко всему русский человек и даже в самом унылом и безотрадном положении все же умеет находить некоторые светлые, что-то обещающие проблески.

Через какой-нибудь месяц мы уже свободно объяснялись на местном языке, изучили окрестности, научились ходить по голым каменистым тропинкам и совершенно овладели премудростью управления здешними тяжелыми и неуклюжими лодками. Жизнь не казалась уже невыносимой и неинтересной, как раньше, наладилась связь с Вирпазаром, открылась возможность получать русские книги и несколько улучшилась бытовая сторона жизни. Словом, жить стало легче.

Сама служба, в общем, не была очень обременительна и заключалась, главным образом, в патрулировании между постами по суше и по воде.

Пограничная полоса с Албанией в те времена была наводнена и контрабандистами, и оперирующими здесь разбойничьими шайками. Особенно печальной известностью пользовался некий Савва Распопович, за головой которого тщетно охотилась многочисленная жандармерия. Трем нашим солдатам как-то пришлось познакомиться довольно близко с этой своего рода знаменитостью. Для одного из них это знакомство кончилось весьма трагически; двое других отделались сравнительно благополучно.

Дело произошло следующим образом: как-то однажды в поезде, который два или три раза в неделю курсировал между Баром и Вирпазаром, в числе прочих пассажиров-черногорцев ехали еще и три наших солдата. Двое возвращались из госпиталя в Баре, а третий, вооруженный, сопровождал поезд. На одном из поворотов машинист вдруг заметил впереди на путях сваленные большие глыбы камня. Не растерявшись, он успел, несмотря на быстрый ход, вовремя затормозить и остановить поезд в нескольких шагах от наваленного препятствия. В тот же момент откуда-то с нависших над путями скал по поезду был дан ружейный залп. Пули пронзили деревянную обшивку вагонов, и одним из первых погиб возвращавшийся из Барской больницы молодой солдат Степан Парфенов, уроженец Кубанской области. Конвоировавший поезд другой русский из окна вагона открыл огонь по приближавшимся разбойникам. Расстреляв все патроны и будучи тяжело ранен, он в конце концов был схвачен вместе с другими пассажирами.

Взбешенные оказанным им сопротивлением, грабители хотели было тут же прикончить его. Однако совершенно неожиданно его выручило энергичное заступничество спутников-черногорцев, которые, забыв о собственном несчастье, начали настойчиво умолять банду не трогать «брата руса». Среди разбойников были черногорцы, и то обстоятельство, что сражавшийся с ними солдат оказался русским, немедленно подействовало – «юнаку русу» была милостиво дарована жизнь. Третий русский, безоружный, остался невредим. Ограбив начисто пассажиров, Савва Распопович со своими спутниками не торопясь удалился в горы. Этот опасный разбойник, довольно долго державший в страхе целый округ, вскоре после описанного случая погиб от пули преследовавших его всюду жандармов.

Был однажды и другой случай. Пограничный патруль под командой офицера внезапно в тумане нарвался на какую-то шайку. На требование остановиться шайка открыла огонь. Первая же пуля поразила доблестного капитана Симанкина. Разбойники, понеся потери, скрылись в горах. На следующий день местные власти получили какое-то безграмотное послание, в котором неведомые люди выражали глубокое и сердечное соболезнование по поводу невольно убитого ими русского.

В те дни ореол русского имени здесь был на громадной высоте. Среди суровых гор, где так часто и много говорилось о России, вдруг внезапно появились сыны той могучей и великой страны, легенды о которой не умирали в здешнем народе. Эти русские пришли сюда без шума, спокойно и уверенно. Они жили среди местного населения, во многом помогали ему, терпели те же лишения, умирали от той же свирепствовавшей здесь малярии и безропотно и достойно несли свой тяжелый крест. И это импонировало всем. Необычайно трудно было в столь неблагоприятных и тяжелых условиях не уронить престижа, которым издавна пользовалось здесь русское имя, и все же, несмотря на это, горстью русских воинов эта задача была выполнена блестяще. Вера в русских не была поколеблена, и не была рассеяна живая легенда о нашей Родине.

Вспоминаются объезды пограничных постов генералом Щеголевым[369]. Торжественно, с хлебом и солью встречали черногорские села русского генерала. Всюду, в каждом движении, слове, жесте чувствовалась необычайная преданность, уважение и любовь к России. Вековая забота ее о славянах дала тут, в этих каменистых горах, неумирающие и благодарные всходы…

Незаметно пробежал год. Приближался конец нашей службы здесь; намечался переезд в северные пределы королевства. Грустно было расставаться с этими, сделавшимися вдруг близкими сердцу угрюмыми горами, где, не потухая, горит такая большая сыновняя любовь к России.

Вновь старая дорога на Бар-Ердегнови и дальше, и вскоре величавая, закутанная в облаке голова Ловчена, послав свой последний братский привет, потонула в бесконечно глубоких воздушных далях».

Письмо полковника Щербинина было опубликовано в белоэмигрантском журнале «Донец», № 176, 1921 г.

«Сербия, 17 апреля 1921 г. Жизнь здесь хорошая и свободная, отношение к русским – самое приветливое. Корпус пойдет на пограничную службу. Однако когда вы приедете, то видимо, вас будут сортировать. Дело в том, что корпус разделен на две группы. Одна, наша, сразу идет на пограничную службу, а другая еще должна для этого учиться и после этого отправится на охрану «Юго-Словацкой границы». Словом, служить нам будет хорошо, если мы будем дружно жить с сербами и оставим свои СТАРЫЕ ПРИВЫЧКИ.

Из беженцев выделили категорию, из которой сформировали два полка общей численностью 3500 человек. Командуют ими сербские офицеры, потому что нет наших. Обмундирование сербы выдают великолепное: сапоги, ботинки, рубашки, белье и т. п. Жалование платят так: младшему офицеру – по 550 динар, а командиру полка – 800, казакам или солдатам – по 180. Словом, заживем старой жизнью. Недавно был сделан протест советчиков относительно пребывания здесь наших войск, где было сказано, что «белые банды нашли приют у сербов и снова готовятся напасть на Советскую республику». Советчики требовали от сербов, чтобы они прекратили формирование пограничных частей из белогвардейцев и угрожают им войной. Но сербы категорически отказались исполнить это требование, и, наоборот, они стягивают наши части на свою территорию».

Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 19 декабря 1921 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Л.39. Документ печатается с сокращениями.

«5 чета IV пограничного одсека

Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

«…Описывать нашу жизнь в Сербии и поступление в пограничную стражу подробно я не буду, все это Вы знаете достаточно из писем И.Н. Оприца и Б.Н. Упорникова. Мы уже свыклись со службой, изучили все сербские правила и уставы и служим, как нас учили, отдавая свое сердце и душу службе. Бывают шероховатости, непонимание нас капитаном, кроме четы (сербов из подразделения, в котором служили русские), но и это постепенно сглаживается и, в конце концов, наладится и будет все хорошо…»

Письмо-статья полковника врангелевской армии Ю.Ф. Новикова, 1 января 1922 г., с названием «Армия молчит», известному белоэмигранту Бурцеву хранится в ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Лл.1–2.

«Вы знаете, конечно, что часть армии, наша кавалерийская дивизия, стоит сейчас на службе в пограничной страже Югославии. В частности, конная артиллерия, к которой я принадлежу, стоит на албанской границе. Мы, офицеры, несем солдатскую службу. Например, я, полковник – здесь сербский наредник (старший унтер-офицер). Но Вы, может быть, думаете, что это нас смущает. Нисколько. Мы шли на это совершенно сознательно. Армия должна существовать, что также верно, как изменники и предатели не могут быть во главе России. И мы терпим и идем. Еще засияет солнце…»

Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 23 января 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову, свидетельствующее о начале процесса разложения среди русских пограничников. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Лл.43,44. Документ печатается с сокращениями.

«Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

Получил Ваше письмо. Вахмистра Любовина я совершенно не помню. И лучше Вы его задержите там, в Болгарии, чем присылать сюда к нам. Бог его знает, чем он стал теперь. Боюсь, приедет к нам и станет передавать настроение казаков в Болгарии, начнет говорить: «а там все домой едут» и тому подобное. Кроме того, его и не так легко было зачислить в пограничную стражу. У нас есть пример в этом же роде. На Лемносе мы приняли своего старшего урядника еще мирного времени, Богучарского, который уже стал к тому времени подхорунжим. И что же, по приезду в Сербию, когда мы были на службе, он оказался первым агитатором-растлителем, говорил казакам: «бегите, работа трудная, долго ли вы будете еще плясать под дудку офицеров» и тому подобное. Когда он в этом был уличен, то бежал. Может быть, Любовин тоже будет чем-нибудь вроде Богучарского…

Службу казаки не бросят, они все же помнят, что дали подписку на год. Кроме того, им был объявлен приказ сербов, что если кто убежит, то в случае поимки попадет на 10 лет в тюрьму. Венгры же убивают всякого, кто перебегает их границу. Благодаря этому я за весну спокоен, никто из них не уйдет, но когда кончится год службы, то не знаю, но думаю, что многие по глупости все же уйдут, как говорят, наймутся рабочими к хорватам, но как будто домой не собираются. Многие же, я уверен, останутся и на второй год.

Но против грядущего ухода мы принимаем меры – каждый офицер живет в одном помещении с 9–10 казаками, изо дня в день с ними ведутся занятия по истории полка, России, арифметике, чистописанию, топографии, беседы на различные темы, как-то: 1. Необходимость сохранения Русской армии как фундамента для будущего строительства России; 2. Голод, полная разруха в России, невыразимая тяжесть жизни там и существования; 3. Участь «распылившихся» казаков, уехавших в Россию, Грецию, Бразилию и так далее; 4. Генерал Врангель как Главнокомандующий и как человек, высоко и честно держащий знамя русского национального достоинства за границей и много других тем.

Каждую неделю я собираю офицеров к себе, и мы беседуем с ними, а потом они – с казаками. Результат всего этого уже сказался – казаки любят эти беседы и говорят, что это лучшая часть их дня. Не знаю, верить ли им?

Глубоко Вас уважающий и Вам преданный, Н. Воронин».

Письмо русского офицера И. Оприц, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, 7 февраля 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГА РФ. Ф.6711. Оп.3. Д.79. Лл.40–42. Документ печатается с сокращениями.

«Ваше превосходительство,

Глубокоуважаемый Федор Федорович!

Прошу принять самую теплую благодарность всех офицеров и казаков дивизиона за разрешенный крупный расход на культурно-просветительские цели. Вопрос о библиотеке дивизиона разрешился вполне, и кроме того, еще получается и солидный остаток на будущее время. Часть книг, выписанных из Белграда, я получил, посты 5-й четы уже обеспечены чтением, на будущей неделе рассчитываю получить следующую партию книг, которую направлю в 6-ю чету. Попутно с чтением офицеры пишут «записки», «воспоминания» и таким образом работают головой.

Служба наша идет своим чередом. Изменений в ней мало. В прошлом письме я писал о предполагаемом введении русской инспекции в четах и гвардейских казачьих частях, подобно инспекции дивизии Барбовича. Но видимо, финансовый кризис и, главное, ненужность этой инспекции с сербской точки зрения, не позволили этому проекту осуществиться теперь, когда сербы вынуждены приступить к сокращению даже своих чиновников-сербов…

Будучи наредником, вершителем должности взводного, я официально никакими распорядительными и командными правами за пределами своего взвода не пользуюсь. Однако на деле приходится в интересах сохранности дивизиона выходить из официальных рамок. Так как сербы, а в особенности мой командир и его помощник ревнивы к своей власти, то иногда бывает очень трудно, будучи наредником, провести нужное изменение: приходится изыскивать особенно тактичную форму, найти которую, принимая во внимание примитивность моего «принципала» (местного командира), нелегко.

В 6-й чете – благополучно: новый командир, образованный человек, требователен по службе, но зато вне службы идет всячески навстречу и своим тактом облегчает положение офицеров.

Служат казаки и офицеры добросовестно и хорошо. Настроение – хорошее, хотя по России скучают. Письма получают из России всякие. Показателем хорошего настроения офицеров и казаков дивизиона служит то, что всякие письма, даже самые негативные, не скрываются от нас, командиров.

Выправкой и щеголеватостью казаки выгодно отличаются от аборигенов, к этому они тянутся сами, без понуждения.

Несмотря на дороговизну, рост цен, отказывая себе во многом, все имеют высокие сапоги и шаровары…

Что до офицеров, то, несмотря на довольно тяжелые условия службы, они духом не падают. В 6-й чете служится легче, в 5-й – тяжелее. Здесь всякое упущение, если его только совершил наш офицер, усиленно подчеркивается сербами, и немедленно следует служебная неприятность в виде нагоняя, иногда в примитивно-грубой форме.

Мне, конечно, могут сказать, что не следует допускать упущений, сами, мол, виноваты, но дело в том, что по границе 5-й четы служить очень трудно:

1. она не имеет естественного рубежа и переходима в любом месте. Частично она – лесная, посты там по 10 человек, что, очевидно, недостаточно, они на два с половиной километра отстоят друг от друга, без зрительной связи даже днем. На участке – две деревни на самой границе, одна из них, вплотную, боком, на протяжении полутора километров прилегает к венгерскому лесу, имея крайние дворы на венгерской территории; 2. участок Подравины отрезан от Корва Дравой и поэтому беден контрабандой, здесь поле для отличия по службе – слабое; 3. отличный офицер – все же офицер, а не урядник, поэтому мелкие упущения на первых порах всегда возможны, в особенности при плохом знании языка; 4. главное же – «принципал» имеет обыкновение писать свои требования «общими местами», держа в тайне мотивы, и мы не всегда в состоянии их понять. Личный разговор с ним ни к чему не приводит, принимает он всегда любезно, выслушает, со всем согласится. Уйдешь от него – 18 верст от штаба четы и… через два дня получаешь приказ, диаметрально противоположный содержанию того, что он говорил. Писать ему еще хуже: злится и ругается с упоминанием родителей, при писарях. Говорит, что и так много канцелярской работы, а тут еще водники пишут.

Писать нам полагается лишь по табели срочных донесений, 12 раз в месяц.

Вначале мы с Николаем Павловичем повели эту переписку добросовестно, как у нас в России это принято, отмечая все неисправности, и донося об желательных изменениях. В ответ стали получать нагоняй за нагоняем, пока не вооружились шаблоном от соседа-серба и пишем кратко, строго по трафарету: «исправно», «хорошо», и дело пошло лучше.

Нагоняи все же изредка сыплются, мотив их не всегда понятен, часто причиной их служит донос, нелепый и вздорный, какого-нибудь водника-серба, обиженного наложенным на него взысканием.

Редко поэтому теперь бываю в хорошем спокойном настроении, ибо неприятность у кого-либо из моих офицеров действует и волнует меня, как личная.

Боюсь, что в этой бестолковщине буду сбит с толку и потеряю способность различать мелочи от существенного.

Ну, ничего, живем и духом не падаем.

Николай Павлович изредка бывает у меня, иногда я бываю у него. Наше положение с ним в материальном отношении несколько лучше, чем Н.Н. Упорникова, ибо мы живем в деревнях, где стол и квартира дешевле, чем в городе. Концы с концами сводим, хотя подчас сидим без табака…

Сербам наша многочисленная пограничная стража не по карману, в особенности теперь, когда они принуждены из-за финансовых затруднений сократить численность даже своих чинов.

От лица всех лейб-казаков прошу принять наш глубокий привет и благие пожелания».

Данный документ является информационной запиской, адресованной штабу Донского казачьего корпуса на Балканах из Югославии, от представителей русских пограничников на сербской службе о посещении их подразделений генералом Врангелем. Хранится этот источник в ГАРФ. Ф.6711. Оп.3. Д.50. Лл.52,53.

«Главнокомандующему генералу Врангелю 25-го января 1923 г. во время его приезда командир кадра 14-го Гусарского Митавского полка подполковник Акаро приподнес от псковских лейб-драгун, митавских гусар и штаба 2-й кавалерийской бригады альбом. В альбоме – фотографии, художественные акварельные рисунки и виньетки из жизни и службы этих частей в пограничной страже Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев в 1922 г. При альбоме приложен краткий отчет о состоянии частей в этот период и из жизни и быта пограничников.

Главнокомандующий подробно интересовался службой этих частей в финансовой страже в настоящем и просил передать частям и Штабу его сердечный привет и глубокую благодарность за их подарок, которым он был очень тронут».

Болгария: в борьбе со старым заклятым врагом