Прошло две недели и однажды вызвали четырех из нас и сказали, чтобы мы были готовы к отъезду на следующий день. Нам выдали временные документы для предъявления на польской территории, которые мы должны были показывать лицам не менее чем жандармскому ротмистру.
На следующий день мы получили довольно солидную сумму денег и отправились вечерним поездом в Дубно. Для нас проезд по железной дороге был бесплатный.
В Дубно я явился по указанному адресу. В доме, куда я прибыл, жил какой-то поляк-старик, великолепно говоривший по-русски. Он посмотрел на мои документы и пакет, адресованный ему, и сказал: «Вы поедете в Бахмач… Адрес, чтобы Вы не забыли, мы напечатаем на газете…»
Я сперва не понял, в чем дело.
На другой же день, когда я опять явился к старичку, он дал мне какую-то советскую газету и указал в ней на одно место. Там были напечатаны какое-то небольшое объявление и адрес: «город Бахмач, Полтавская улица, № 6. Иван Григорьевич Прокопенко-Заславский».
Старичок объяснил мне: «Видите, вот самая обыкновенная советская газета. Мы на белом свободном месте в своей типографии и напечатали объявление с указанием нужного Вам адреса; вторая же фамилия – мой псевдоним. Это тоже, чтобы Вы не забыли. Вы явитесь к Прокопенко и скажете: «Я явился к Вам по публикации и покажите газету. Когда Вы убедитесь, что перед Вами действительно господин Прокопенко, скажите, что Вас прислал пан Заславский, то есть я. В Бахмаче он даст Вам инструкции, что делать».
При этом Заславский показал мне большую фотографию Прокопенко и дал 400 тысяч советских рублей и пожелал счастливой дороги.
От него мы отправились на Паненковскую улицу № 31, где тогда помещалась польская комендатура.
Комендант, молодой польский поручик, бывший офицер русской службы, сказал мне: «Осмотрите Дубно, погуляйте, а в четыре часа заходите ко мне.
В установленное время я и еще трое контрразведчиков были у него. Он выдал по 700 польских марок каждому из нас, сказав, куда нам ехать дальше.
Мне нужно было переходить границу у Острога в районе станции Кривин.
Мы спали в гостинице до четырех часов утра, пока нас не разбудил солдат комендантского управления, вручивший нам пакеты к коменданту города Острога.
В пять часов утра мы выехали из Дубно вместе с одним контрразведчиком, хохлом. В Здолбуново он мне сказал: «Шось плохо будет, бо мине мерец (покойник) снився».
Я улыбнулся. С этим хохлом я должен был переходить границу.
В Здолбуново мы сели пить чай и прозевали поезд… В ожидании следующего состава мы все время болтались на вокзале, чтобы его уже не пропустить. К нам подошла какая-то странная компания из мужчин и одной женщины. Последняя нас спросила:
– Вы куда едете?
– А Вам зачем? – было ответом. – Ведь мы вас ни о чем не спрашиваем.
Они показались мне очень подозрительными, поскольку двое были одеты хорошо, один – в рабочем костюме, другой – в крестьянской одежде и при них – одна дама.
Через полчаса они опять подошли к нам и снова спросили, куда мы едем.
Я не вытерпел и сказал: «В Дубно, если это вас так интересует».
Они пошушукались и ушли.
Через некоторое время к нам явился жандарм, арестовал нас и отвел в жандармское управление. Мы предъявили его начальнику свои документы, и он отпустил нас.
Через 10 минут к нам снова подошла та самая странная компания, окружившая нас и закричавшая: «Да это наши!.. Едут в Россию… Пойдемте чай пить!»
Оказалось, что это были такие же контрразведчики, как и мы. Они тоже ехали в Россию. Почему-то мы им показались подозрительными, и они заявили об этом жандарму…
До прихода поезда мы весело провели время. Они остались в Здолбуново, а мы двинулись к Острогу. Там мы явились в какое-то тайное управление, где нам дали последние инструкции.
Согласно полученным распоряжениям, мы должны были двигаться в село Бадовку, находящееся в одной версте от советской границы. Это был последний пункт польской территории, где располагался последний пункт польской жандармерии.
В этом селе жил крестьянин-малоросс, получавший от польского правительства и помогавший агентам Дефензивы переходить на советскую сторону и обратно. Такой его работе способствовало то, что земля его находилась у большевиков, а сам он жил в Польше.
У села мы остановились и спрятались в небольшой роще и с наступлением темноты пошли в село и без труда нашли дом нужного нам крестьянина.
Мужик принял нас очень любезно. Хозяйка напекла пирогов, и мы славно поели их со сметаной (большая редкость для советских крестьян того времени. – Ред.). Однако он боялся, чтобы местные жители не узнали о его проделках, так как если бы случайно село Бадовка вновь отошло бы большевикам, то те разделались бы с ним как с польским агентом.
Мужик сказал нам, что нужно подождать дня два, поскольку сейчас на границе сменились войска и он не знает, где расположены посты.
Это время мы просидели в клуне, пока, наконец, ночью не отправились с ним через границу.
По истечении установленного срока мы выехали на телеге без всяких предосторожностей по главной дороге, вроде как в ночное, пасти лошадей.
Нас остановили на границе польские патрули. Мужик шепнул им что-то, и они пропустили нас. Большевики тоже остановили подводу, но мужик им сказал: «Это я, товарищи, на свою пашню еду, лошадей пасти… Это вот мои сыновья».
Большевики также беспрепятственно пропустили нас. Мы проехали версты две и остановились. Вправо вела какая-то дорога.
«Приехали, – сказал мужик. – Идите вон по этой дороге. Здесь нет ни патрулей, ни постов… Я же поеду пасти своих коней, так как возвращаться мне можно будет только завтра днем, когда сменятся посты, потому что ведь все видели, что я ехал с двумя сыновьями, а буду возвращаться один».
Мы поблагодарили мужика, заплатили ему по 100 марок за услугу и двинулись вперед. Идти вдвоем в одну и ту же сторону было опасно, и мы разошлись в разные направления.
Попрощались сердечно; кто его знает, может быть, и не придется нам встретиться…
Так и произошло. Как-то осенью (судя по всему, 1921 г. – Ред.) я просматривал списки расстрелянных по приговору Революционного трибунала в Киеве и прочел среди прочих фамилий и его имя, напротив которого стояло: «За шпионаж в пользу Антанты».
Я двинулся по направлению к станции Кривин, чтобы обойти ее, что и сделал до наступления рассвета. С восходом солнца я забрался в какой-то лес вблизи железной дороги и лег там отдохнуть.
Когда уже полностью рассвело, я заснул и проснулся лишь к двум часам дня. Хотелось пить и есть. Я пошел бродить по лесу и нашел источник с прекрасной водой. Умылся и напился. Здесь же было много земляники, и я стал есть спелые крупные ягоды. Но они не могли утолить мой голод, и я пошел бродить по лесу дальше.
Скоро я вышел на его опушку. Впереди простиралось поле с копнами хлеба. Вблизи их стоял воз, а в отдалении были видны работающие крестьяне.
Я пополз на четвереньках по меже и забрался в воз. Там была торба с хлебом, салом и зеленым луком. Я взял сало с хлебом и пополз в лес к источнику, где съел их и пошел по направлению к железной дороге.
Просидел на опушке леса до самого вечера, а затем двинулся вперед по рельсам. Утром я подошел к станции Мирополь. Семафор был открыт. Я спросил у крестьянской девушки, скоро ли придет поезд, на что она ответила: «Не знаю, спросите вон у чекиста» и указала пальцем на какого-то человека в полувоенном-полуштатском костюме.
Услыхав слово «чекист», я тотчас же двинулся дальше. Сделал верст 20 и зашел в какую-то избу, попросив поесть. Меня оттуда выгнали со словами: «Много их тут бездельников шляется… гляди, еще сопрут чего-нибудь…»
Я пошел в другую избу, где жили штундисты. Те встретили меня гораздо приветливее, чем православные. Они предложили мне поесть, но я отказался. Сел на лавочку и тотчас же уснул. Я очень устал и много пережил и перечувствовал за последние дни.
Так я проспал до шести часов вечера. Проснувшись, поужинал, распростился с хозяевами и двинулся дальше. Они были настолько деликатны, что не расспрашивали меня, кто я и куда иду. Когда я подарил за столь радушный прием этой семье катушку ниток и две иголки, то я показался ей миллионером. Они рассыпались передо мной в любезностях и чуть ли не заискивали.
К семи вечера я был на маленьком полустанке. Просидел я в поле около двух часов, пока не подошел товарный поезд. Я забрался в вагон с прессованным сеном и спокойно расположился там на тюках.
На следующей станции ко мне присоединился какой-то крестьянин, ехавший спекулировать. Он вез два мешка хлеба и сала. За то, что я помог ему вытащить мешки в вагон, он продал мне один хлеб и полфунта сала. За это я заплатил несколько тысяч советских рублей.
До тех пор, пока я тут не устроился, я не мог отдать себе ясного отчета о происходящем. Я был исключительно занят своей персоной, спасением собственной шкуры.
Теперь же я был более спокоен и стал вспоминать все то, что бросилось в глаза на моей Родине после долгого пребывания вне ее. Русская деревня выглядела жалкой и убогой. Населяли ее не крестьяне, а нищие, одетые в лохмотья и самодельные костюмы, сшитые из мешков.
Многие крестьяне ходили без белья, поскольку его не было. Мужик, с которым я ехал, так и сказал мне, что ходит без него: «Последнюю рубашку берегу на тот случай, если придется умереть… Чтобы было в чем меня похоронить…» Отсутствовало и мыло, чтобы стирать белье.
Три-четыре года назад подобного явления бы не могло быть. Последнего бы нищего похоронили миром и сшили бы ему новую рубашку.
Этот же крестьянин не был нищим: он имел собственные дом, корову и две телеги. Лошадей не было – одну их пару взяли поляки, а другую – большевики.
Крестьяне проявляли полное равнодушие к политическим вопросам страны и были заняты только заботой, как бы прокормиться и одеться.
Много верст проехал я с этим крестьянином в сене, и наши разговоры вертелись лишь вокруг одного вопроса: когда же все смогут так хорошо жить, как жили до войны?