Появление россиян в Парагвае
Русские изгнанники сыграли в жизни Парагвая важнейшую роль. Они помогли этой стране не только построить собственные вооруженные силы, создать современную экономику и инфраструктуру, но и отстоять независимость.
К моменту их массового прибытия Парагвай резко выделялся среди других государств. Например, несколько необычно для них представлялось местное население, с представителями которого они выстраивали поначалу непростые отношения.
По мнению антропологов, многие парагвайцы произошли от испанцев и индейцев гуарани. Пришедшие сюда в XVI веке подданные испанской короны оттеснили аборигенов в глухие леса Чако Бореаль, откуда те периодически наносили удары по колонизаторам. Тогда дело стали решать более мирным способом – пустили сюда миссионеров, монахов-иезуитов, проникавших в отдаленные районы с целью идеолого-религиозной обработки их индейского населения.
Впоследствии многие из них женились на индианках и создали на территории нынешнего северного Парагвая независимое от испанской и португальской короны государство, которое условно считалось «коммунистическим», поскольку здесь все было общее, даже женщины[823]. И такое «наследие» в будущем будет оказывать определенное влияние на умонастроения многих парагвайцев, особенно индейцев-гуарани.
Далее многие из местных краснокожих вымерли от занесенных европейцами болезней, от которых у них не было иммунитета, часть была истреблена испанцами, а другие перемешались с ними, и лишь немногие продолжали жить в отдаленных районах. Так произошла парагвайская нация[824].
Вместе с тем монахи-иезуиты не только крестили индейцев и смешивались с ними, но и окультуривали страну. Один из них, Франсиа, живший в XVIII веке и являвшийся последователем в области управления Жан Жака Руссо, высаживал здесь апельсиновые леса. Кое-где фрагментарно они уцелели ко времени прихода в Парагвай русских.
Правда, «лесами» к тому времени здесь уже и не пахло, поскольку неожиданно это государство «исчезло»[825] (не позднее первой половины XVII века, видимо, его представители умерли от эпидемий), и лишь иногда встречались небольшие плодоносящие рощицы, свидетельствующие о том, что здесь жили испанские монахи[826].
Первым известным русским офицером на парагвайской военной службе стал бывший капитан российской императорской гвардии Комаров, «который участвовал в революции 1912 года на стороне президента республики полковника Хара. Взорвав в Парагвари на станции неприятельский поезд с динамитом, он создал себе большую известность в армии. Во время революции сам полковник Хара пал убитым у орудия, а капитан парагвайской службы Комаров попал в плен и был посажен в тюрьму. Благодаря стараниям доктора Риттера его, как правительственного офицера, скоро освободили, и он после этого уехал во Францию»[827].
Незначительная по численности белогвардейская колония, возглавляемая генералом И. Т. Беляевым[828], сложилась в Парагвае в 1924 г. В том же году он создал для поощрения въезда в эту страну новых белоэмигрантов организацию «Русский очаг», которая помогала им здесь устроиться.
В то время страны Европы были наводнены сотнями тысяч русских беженцев, многие из которых не нашли своего «места под солнцем» и готовы были попытать счастья в других местах.
Проживание в европейских государствах было дорогим, и в том числе поэтому русские эмигранты устремили взоры на страны Латинской Америки, где по сравнению со Старым Светом жизнь была более дешевой.
Многих останавливала лишь пугающая неизвестность: «что там ждет, в далеких краях?», найдется ли работа «по специальности», а также непривычный климат и т. д.
Тем не менее в начале 1930-х гг., когда Европу особенно сильно затронул мировой экономический кризис, в Парагвай устремились десятки и сотни белоэмигрантов, лишившихся работы или оказавшихся неспособными там устроиться.
«Русский индеец» И.Т. Беляев
Иван Тимофеевич Беляев, благодаря которому во многом и возникла в этой стране русская колония, заслуживает особого внимания. Его прадед по материнской линии, Л.Ф. Трефурт, был личным адъютантом известного полководца А.В. Суворова, а предки по отцовской линии происходили от одной из древнейших и знатных королевских династий Европы – шотландских Эллиотов, представители которых при Екатерине II приехали в Россию служить в российском военно-морском флоте.
Несмотря на такое «венценосное» происхождение, жизнь будущего генерала Парагвая и России не была легкой – маленький Ваня Беляев очень рано осиротел. Примечательно, что еще в раннем детстве он живо заинтересовался Парагваем. Во многом это увлечение было связано с индейцами, которых в этой стране жило еще достаточно много. И данный интерес впоследствии определил всю его жизнь.
Будучи еще ребенком, он нашел в родовом имении Беляевых старинные парагвайские географические карты, оружие и книги, неизвестно откуда там взявшиеся. Изучая их, он проникся уважением к героической неравной борьбе парагвайцев с их врагами – соседями в XIX веке.
И этот интерес был во многом оправдан: ведь Парагвай при этом бил даже значительно превосходящих его по силе неприятелей. Например, во время войны 1845–1852 гг. он победил одну из самых могущественных стран Латинской Америки – Аргентину. И вместо запланированного захвата Парагвая аргентинцам самим пришлось уступить ему два своих штата[829].
Но особенно маленького Ваню Беляева поразила война Парагвая 1864–1870 гг. против коалиции Аргентины, Бразилии и Уругвая, во время которой пало более 90 процентов мужского и более половины всего парагвайского населения.
Одной из ее причин, по мнению некоторых исследователей, стало то, что правитель страны, Солано Лопес, некоторое время живший при дворе Наполеона III, под его влиянием «возомнил себя южноамериканским Бонапартом». В итоге он не смог избежать соблазна вступить в войну с непосильным для себя противником, поддержанным Великобританией, Францией и США[830].
Парагвайцы мужественно сражались против превосходящих во много раз сил агрессоров и были разбиты только тогда, когда в армии остались лишь женщины, а из мужчин – только дети и калеки.
Характерным примером парагвайского мужества служит поступок единственного 11-летнего сына правителя страны, несмотря на свой юный возраст имевшего звание полковника. Шел роковой 1870 год, когда Парагвай уже истекал кровью в неравной битве. В последнем сражении, когда почти все парагвайцы пали, сын и отец, главнокомандующий Солано Лопес, оказались в окружении. Лопес-старший, будучи смертельно раненным, тем не менее успел убить нескольких солдат и офицеров противника. Юный полковник остался в одиночестве среди врагов. Они предлагали ему сдаться, но гордый парагваец последовал примеру своего отца и предпочел смерть плену[831]. Такой поступок символизировал всех парагвайцев, жертвовавших ради своей Родины самым ценным, что у них было, – жизнью.
И хотя Парагвай был разгромлен, для его противников это была Пиррова победа: они понесли огромные потери. Кроме того, между самими победителями, опасавшимися, как бы вчерашний союзник не отхватил себе от парагвайского «пирога» слишком большой кусок, начались раздоры.
В результате им не удалось лишить парагвайцев независимости, хотя страна потеряла половину территории и почти все мужское население.
Ситуация для Парагвая была тогда крайне тяжелой: после окончания войны на одного парагвайского мужчину приходилось 88 женщин и даже спустя полвека, на начало 1920-х гг., по данным прибывших сюда русских, на одного представителя мужского пола (в зависимости от района) приходилось от четырех до семи женщин[832].
С другой стороны, одной из причин, почему Парагваю удалось тогда остаться на политической карте, было глубокое уважение к нему его соперников по войне. И действительно, разве не достойно самого глубокого почтения государство, чьи солдаты, не исключая и женщин, сражались поистине до последней капли крови?
Вот на этих-то примерах и воспитывался юный Ваня Беляев, что ему очень помогло впоследствии при устройстве в этой стране и вообще по жизни. Ведь спокойной службы у него сразу не получилось. Будучи молодым офицером, он уже в 1905–1907 гг. участвовал в усмирении Финляндии и разоружении восставшего гарнизона Ораниенбаума[833].
Далее ему пришлось проделать тяжелый путь Первой мировой войны, на которой он сумел заметно отличиться, а в 1917 г., как и некоторые другие офицеры, Беляев выступил на стороне генерала Корнилова. Он объяснял этот шаг желанием «постоять за поруганную Родину».
Однако принципиальность Ивана Тимофеевича мешала ему ужиться в белом стане, и его отношения с командованием не были ровными. Он постоянно конфликтовал с преемником Корнилова Деникиным по кадровым вопросам, выступая против присутствия прежних «политических старцев» и «военных бездарностей» царского прошлого даже на тыловых должностях.
Он предвидел, что данное сочетание нанесет сильнейший удар Белому движению и что большевики выставят это «реставраторскими вожделениями» белогвардейцев, готовящих России «новый трон».
В итоге из-за выступлений Беляева в пользу коренных преобразований в стране, которые бы позволили белогвардейцам резко отмежеваться от реакционеров-монархистов, его невзлюбили ни Деникин, ни даже более прогрессивный Врангель.
Однако с последним, который, по мнению Ивана Тимофеевича, очень выгодно отличался от Антона Ивановича прогрессивными идеями по военной стратегии и политическим изменениям в стране, он все же впоследствии нашел общий язык.
Особенно он импонировал Беляеву проведением земельной реформы, направленной на то, чтобы не на словах, а на деле передать крестьянам землю. Однако запоздалость, «недоговоренность» и ограниченность врангелевских преобразований вызывали с его стороны их критику.
Бичевал он и многие порядки на контролируемых белыми армиями территориях, требуя резкого ужесточения наказания без различия чинов за мародерство и погромы (вплоть до смертной казни), что позволило бы остановить грабежи мирного населения, настраивавшие его в пользу красных.
В итоге Беляев стал среди белогвардейцев своего рода «белой вороной». Это отражалось и в его отношении к еврейскому вопросу. Как известно, некоторые белогвардейцы переносили свою ненависть к комиссарам, среди которых нередко встречались и евреи, на все еврейское население. И в итоге это зачастую выливалось в погромы и убийства его представителей.
Иван Тимофеевич открыто защищал их, и евреи отвечали ему взаимностью. Например, он пользовался успехом у еврейских девушек. Так, в своих воспоминаниях он пишет: «Во время гражданской войны я заметил, что они находили во мне что-то, что вызывало в них искреннее и притом вполне бескорыстное влечение ко мне. Несмотря на всю разницу в положении и воспитании, я глубоко ценил эти искренние порывы и со своей стороны платил им искренним признанием их достоинств. Не раз выручал я их и их семейства от возмутительного отношения со стороны разнузданных негодяев, вызванного расовой ненавистью, подогретой корыстолюбием»[834].
Однако голос Беляева и немногих других прогрессивных генералов и общественных деятелей, требовавших решительных изменений и более радикальных преобразований, благодаря которым должен был наступить перелом в борьбе, услышан не был, и в 1920 г. белые армии были вытеснены за границу.
В 1923 г. Беляев уехал из Европы в Аргентину, поближе к индейцам, к которым он до сих пор не утратил прежнего интереса. Однако проживавшие там русские эмигранты, бывшие революционеры, приехавшие сюда еще до 1917 г., встретили белогвардейцев враждебно, всячески вредили им и не давали нормально устроиться в этой стране. От них не отставали даже бывший российский посол и главный православный священник в Аргентине, почти открыто высказывавшие свои симпатии к коммунистам.
Кроме того, не обнаружил здесь Иван Тимофеевич и милых его сердцу индейцев, загнанных в непроходимые леса и горы дальней Патагонии. Все вместе это привело к тому, что он в конечном итоге обратился в парагвайское консульство в Аргентине, надеясь переехать в Асунсьон. Многие русские, долгое время жившие в Южной Америке, отговаривали его от этого, говоря о том, что в Парагвае наблюдается анархия и что почти все русские, которые там жили, уехали из-за этого в Бразилию[835].
Действительно, тогда там было неспокойно: в то время парагвайцы увлекались переворотами и им было не до Беляева. Однако уже через год, к 1924 г., ситуация резко изменилась в лучшую для Беляева и русских в целом сторону. К власти в Асунсьоне тогда пришел новый президент, доктор Мануэль Гондра, и в стране наступила политическая стабильность. Во главе его армии стал хороший знакомый Беляева полковник Санчес, бывший парагвайский военный агент и атташе в Буэнос-Айресе.
В этот момент чета Беляевых и решила туда переехать. Однако необходимой суммы денег на переезд у них не было. Одолжив у своего брата Николая, жившего в Париже, на эти нужды 100 франков, в марте 1924 г. Иван Тимофеевич вместе с женой и двумя черкесами (он любил все экзотическое) отплывает на пароходе по реке Парана и вскоре прибывает в Асунсьон.
Похожие сцены, когда в Парагвай ехали русские люди без гроша в кармане, повторялись почти с каждым вновь прибывшим. В эту страну в большинстве случаев ехали совсем отчаявшиеся люди, нередко вообще лишенные каких-либо средств существования, и она представляла для них последнюю надежду начать новую жизнь.
Это наблюдалось не только во второй половине 1920-х гг., во времена соперничества Беляева, Туманова и Эрна[836] за верховенство в местной русской общине, но и позднее, в 1930-е гг. Так, войсковой старшина Ергунов, прибывший в эту страну в конце 1933 г., пишет: «Приехал я сюда «зайцем» из Аргентины»[837].
Тем не менее, поначалу парагвайцы встретили появление у себя Беляева «сухим удивлением». На их вопросы о том, почему он выбрал для проживания именно их страну, Иван Тимофеевич заявил, что «знал Парагвай еще с детства, так как с семилетнего возраста увлекался индейцами». По его словам, он «шестнадцатилетним юношей мечтал о возрождении этой героической страны, задушенной завистниками точно так же, как зависть немцев, англичан и других давила Россию и не давала ей выбиться в политическом и культурном отношении вплоть до Первой мировой войны. Страну, условия ее и население я знаю прекрасно, с испанским языком я был знаком и за 11 месяцев в Аргентине овладел им вполне»[838].
И именно здесь Беляев оказался явно на своем месте. С первых своих шагов по парагвайской земле, еще на пристани Асунсьона, Иван Тимофеевич проникся героическим духом жившего здесь народа. Он пишет, что уже там столкнулся «с фигурами, казалось, вставшими из могил, куда их загнала невероятная эпопея 1865–1870 гг., и ощутил, что «среди стаи орлов почувствовал себя орлом»[839].
Всё это придало ему силы для организации работы по созданию и обустройству русскоязычной общины.
Впрочем, Беляеву повезло: несмотря на то, что Гондра уже лишился своего президентского поста, вместе с Санчесом он здорово помог Ивану Тимофеевичу и другим русским, приехавшим сюда вслед за ним[840].
Эти видные парагвайские деятели с удовольствием встретились с русским генералом, который высказал им свою идею переселить в их страну тех русских, которые еще не смогли прижиться в других местах, что позволило бы Парагваю, испытывавшему дефицит высокообразованных кадров, получить готовый штат квалифицированных гражданских и военных специалистов.
Представители принимающей стороны пришли от такой идеи в восторг, понимая, что благодаря этому они могут одним махом решить данную проблему, очень остро стоявшую перед Парагваем, еще не оправившимся от последствий разрушительной войны 1864–1870 гг. и внутренней смуты начала 1920-х гг.
В результате Гондра и Санчес обещали Беляеву содействие, но предупредили его, что безмятежной «сахарной жизни» в разоренной стране не будет и что все силы властей будут брошены на восстановление ее ослабленной экономики[841].
Следует заметить, что этот отъезд отнюдь не был бегством от «аргентинской неудачи». Уже находясь в Парагвае, Беляев пишет, что в Буэнос-Айресе он «бросил работу профессора, хороший заработок в 400 аргентинских песо в месяц», выбрав романтику «вопреки здравому смыслу»[842].
К моменту приезда Ивана Тимофеевича в Парагвай там проживали несколько русских. Среди них служивший в местном кавалерийском полку ротмистр Голубинцев, отличившийся в местных гражданских войнах, а также по меньшей мере двое беглых уголовников и пожилой нигилист, бежавший от политических преследований на Родине еще в XIX веке[843].
Впрочем, по другим источникам, русских уголовников здесь к 1920-м гг. проживало намного больше. Как бы там ни было, но к концу 1920-х гг. «они куда-то исчезли»[844].
То, что тогда на парагвайской земле находилось вообще немало иностранцев с уголовным прошлым, неудивительно. Из-за дефицита мужского населения Парагвай принимал тогда всех представителей сильного пола без разбора, даже преступников.
По сути, это был акт отчаяния – потеряв на полях сражений собственных мужчин, Парагвай не имел возможности полноценно развиваться и находился перед угрозой захвата агрессивными соседями.
Необходимо было срочно увеличить мужское население страны. За 50 лет, прошедших после разрушительной войны, ситуацию во многом удалось изменить. Парагвайские власти стали поощрять въезд на свою территорию практически всем мужчинам без ограничения и не выдавали даже скрывающихся от возмездия преступников из соседних стран.
Разумеется, это привлекло сюда в первую очередь людей с криминальным прошлым (и настоящим), из-за чего у Парагвая неоднократно возникали конфликты с соседями. Причем с Аргентиной по данной причине дело даже едва не дошло до войны[845]. Буэнос-Айрес пытался оказать на парагвайскую сторону давление, но гордый Асунсьон не поддался на него и не испугался даже грозившего ему нового столкновения.
Организованная русская община в этой стране сформировалась во многом именно благодаря И.Т. Беляеву. Так, не успев ступить на парагвайскую землю, он начинает хлопоты по организации колоний для наших соотечественников с целью упрощения их переезда и обустройства в этой стране. Эта организация, по мысли Ивана Тимофеевича, должна была стать «культурным ядром» эмигрантов, проживающих не только в Парагвае, но и по всей Латинской Америки, притягивая к себе остальных изгнанников из России[846].
И 29 июня 1924 г. в 12 часов ночи его экстренно вызвал к себе военный министр генерал Скенони. Он не только передал ему устное согласие нового президента, доктора Э. Айялы на создание в Асунсьоне «Русского ковчега», но и заявил о том, что правительству Парагвая крайне необходимы русские специалисты[847].
На первых порах Беляеву поручили организовать переезд сюда 12 технических экспертов: инженеров, «путейцев» (главным образом железнодорожный персонал), конструкторов, геодезистов и др.
Эти люди должны были принять активное участие в восстановлении экономики Парагвая. То, какое значение имел для этой страны приезд русских специалистов, говорит тот факт, что их труд был оценен рекордно высоко из всех стран рассеяния: каждый из них ежемесячно получал от 2500 до 5000 песо, что равнялось зарплате высших государственных чиновников страны и в разы превосходило заработки их односумов в других государствах.
Ивану Тимофеевичу при этом заявили, что в случае успеха данной задумки это станет отправной точкой для привлечения в Парагвай других групп российских эмигрантов, в том числе и представителей «неквалифицированной сельскохозяйственной рабочей силы».
Со своей стороны русский генерал ручался за то, что эти люди будут иметь соответствующую квалификацию, и дипломы, и гарантию «неучастия в Красной армии».
Найти подходящих людей ему не составило труда. Стоило Беляеву бросить призыв о поиске таких специалистов, как они немедленно объявились. Среди них оказались сыгравшие впоследствии значительную роль в развитии этой страны инженеры Воробьев, Пятницкий, Серебряков, Снарский, Шмагайлов и Яковлев; путеец Абраменко, конструктор Маковецкий, геодезист Аверьянов и другие[848]. Практически все они были бывшими офицерами.
Во многом именно благодаря подобным успехам Беляева русские военные специалисты, работавшие в Европе кем угодно – от официантов и таксистов до шахтеров, в Парагвае нашли себе настоящее применение.
Их можно было увидеть в Департаменте общественных работ Парагвая, где они трудились топографами и землемерами; в Арсенале – инструкторами пулеметного дела и артиллерии; в Морском департаменте – преподавателями в Университете Асунсьона и в военном училище у морских кадетов, техническими специалистами, организаторами курсов для флотских офицеров; работниками Военного министерства, где на службе, кроме генералов И.Т. Беляева и Н.Ф. Эрна, состоял полковник Г.Л. Шмагайлов, возглавлявший его Технический отдел, и другие офицеры[849]. Отделом картографии Генерального штаба Парагвая также руководил русский офицер Н. Голдшмидт, который разрабатывал полевые карты, так пригодившиеся парагвайцам во время Чакской войны.
Таким образом, успешно решив эту государственную задачу, Беляев получил официальное содействие правительства Парагвая по расширению масштабов русской иммиграции на свою территорию.
Недостатка в новых желающих переехать в далекую и неизвестную страну не было: в конце 1920-х – начале 1930-х гг. мир поразил новый экономический кризис, больно ударивший по самым обездоленным, в том числе и русским эмигрантам в Европе.
Видя их неустроенность, генерал Беляев стал поощрять их переезд в Парагвай, пропагандируя это на страницах русскоязычных газет и разъясняя плюсы местной жизни по сравнению с европейской.
По признанию Ивана Тимофеевича, на его зов откликнулись тысячи нуждающихся: «Слезы сыпались градом, читая их письма»[850]…
Ничего удивительного в этом нет – тогда очень немногие эмигранты жили хорошо. Многие оказались за границей без средств к существованию, бежав из России фактически без гроша в кармане.
Сколотив из приглашенных им высокообразованное «ядро», Иван Тимофеевич решил и далее расширять рамки «Русского очага» за счет переезда сюда людей, в мирной жизни занимавшихся сельскохозяйственным трудом – казаков и крестьян, составлявших большинство русских эмигрантов, которые лучше всего могли адаптироваться к условиям жизни в новых условиях. С этой целью генерал Беляев создал общество «Защиты русских земледельцев в Парагвае», в состав которого вошли пять русских колоний и кооператив «Родина»[851].
Особенно много было желающих уехать из «прекрасной» Франции, левые правительства которой в 1930-е гг. особенно сильно притесняли белоэмигрантов, вынуждая их покинуть французскую территорию. Но при этом они же нередко и мешали их переезду, наказывая за малейшие провинности[852].
В результате у многих русских беженцев складывалось впечатление, что французы просто издеваются над теми, кто еще недавно спасал их от почти неминуемого разгрома на полях Первой мировой войны.
Но были у Ивана Тимофеевича и другие причины для стимулирования переселения русских подальше от Европы. Он писал: «Я мечтал об одном – в море продажного разврата и растления надеялся найти горсть героев, способных сохранить и взрастить те качества, которыми создавалась и стояла Россия. Я верил, что эта закваска, когда свершится полнота времен и успокоится взбаламученное море революции, сохранит в себе здоровые начала для будущего. Если нельзя было спасти Россию, то можно было спасти ее честь».
Кроме того, Иван Тимофеевич предвидел неотвратимо надвигавшейся на Европу «кровавый кошмар» Второй мировой войны и пытался спасти белоэмиграцию от неминуемого разгрома, зная, что она не сможет остаться при этом в стороне[853].
Он вспоминал: «Ясно предвидя море крови в Европе, я сделал все, чтобы открыть путь к спасению всем русским, не делая различий ни для семитов, ни даже для сынов Хама (так белогвардейцы нередко называли коммунистов. – Ред.). И если спаслись только тысячи и десятки тысяч, а не миллионы, тогда пускай меня упрекнут в этом те, кто сделал больше и бескорыстнее меня исполнил свой долг перед Матерью Россией, отблагодарив ее за дедовскую кровь, текущую в их жилах, за материнские заботы, давшие им воспитание, за царскую науку, сделавшую их полезными даже в чужих краях, за честь сражаться под ее знаменами и водить на смерть ее чудо-богатырей»[854].
Для ведения более продуктивной работы Иван Тимофеевич разместил вербовочный центр «Русского колонизационного общества» (с 1933 г. «Колонизационный центр по организации иммиграции в Парагвай») в Белграде, где было особенно много желающих уехать с Балкан в более благодатные края. Например, в Югославии, несмотря на хорошее отношение к русским, из-за их переизбытка здесь и невысокого уровня развития страны они не чувствовали особого материального достатка.
В скором времени, когда ситуация для эмигрантов во Франции, одного из главных государств рассеяния, резко ухудшилась, решено было перенести главный центр беляевской организации в Париж. Руководили ею Горбачев, видный представитель русских в этой стране, и атаман донских казаков в изгнании Богаевский. Последний курировал другой центр «парагвайцев» – «Инициативную группу станицы имени генерала Беляева» в Париже.
В результате их работы недостатка желающих переехать в Южную Америку не было. Тогда среди русских эмигрантов стала популярна перефразированная пословица, наглядно показывавшая их усталость от политических потрясений «больших» стран: «дальше едешь – тише будешь».
Одним из главных успехов Беляева в деле переселения соотечественников стало, по его оценке, «вытаскивание» из Польши 20 тысяч подъяремных русскоязычных крестьян, впоследствии разъехавшихся по разным странам Южной Америки, включая Парагвай[855].
Этот успех объяснялся во многом тем, что тогда польские власти проводили откровенно русофобскую политику. Так, вплоть до 1925 года в польских концлагерях сидели тысячи русских, многие из которых были не «большевиками», какими их видела официальная Варшава, а непримиримыми противниками коммунистов и, казалось бы, союзниками в ее борьбе против «красной угрозы».
Такое отношение в той или иной мере отражалось и на других русскоязычных эмигрантах, среди которых было много интеллигентов, не желающих деклассироваться в рабочих и т. п.[856], и подвергаться в Европе разным гонениям, как это было, например, в той же Франции в конце 1920–1930-х гг.
Однако положение для переезжавших в Парагвай наших соотечественников осложнялось тем, что эта страна, только что вышедшая из двухлетней распри, была разорена боевыми действиями враждующих политических группировок и жизнь для переселенцев на первых порах здесь была нелегкая.
Для лучшей адаптации своих соотечественников Беляев представил парагвайскому парламенту проект принятого позднее Закона о правах и привилегиях русских иммигрантов. Он, в частности, предусматривал сохранение традиций и обычаев казаков, в том числе общинного владения землей, освобождение переселенцев от уплаты пошлин на ввоз имущества и налогов на 10 лет, свободу вероисповедания, создание национальных русских школ и многое другое[857].
В результате созданной здесь казачьей станице выделили в полную собственность из расчета на одного человека до 20 гектаров земли, «живой и мертвый инвентарь», а также оружие и боеприпасы на случай возможного нападения диких зверей[858].
Беляевская организация также помогала переехавшим в Парагвай эмигрантам устроиться на новом месте, в том числе инвентарем и деньгами[859].
В любом случае, к концу 1920-х гг. в Парагвай переехали сотни русских эмигрантов, которые благодаря своим знаниям и квалификации стали оказывать серьезное влияние на жизнь этой страны.
Селились русские эмигранты в основном в непрестижных на тот момент местностях. Например, сам Беляев поселился в непривилегированном районе Асунсьона Пласа Италия из-за дешевизны земли и зданий[860].
Парагвайская столица оставалась главным центром русской жизни, в котором в начале 1930-х гг. проживали до 150 русских, многие из которых прибыли туда из провинции, отказавшись в конечном итоге от затратного ведения сельского хозяйства.
Среди них оказался и Хан Нахичеванский, родственник знаменитого своей верностью к покойному императору Николаю II генерала, отказавшегося вместе с графом Келлером признать его отречение и присягнуть на верность Временному правительству.
Другим видным русским эмигрантом, переехавшим в эту страну, был один из командиров Русского Экспедиционного корпуса во Франции в 1916–1917 гг. Кузьма Никандрович Хопков[861].
Постепенно русская колония расширялась. Ее члены, несмотря на подчас напряженные отношения друг с другом, все же держали между собой постоянную связь. Так, они выпускали два раза в месяц свой печатный орган на русском языке, объединявший всех изгнанников, – газету «Парагвай»[862].
Соответственно, когда в большинстве стран рассеяния эмигранты из России испытывали серьезные материальные и иные трудности, большинство находившихся в Парагвае русских их избежали.
В своем письме в Европу в ноябре 1931 г. генерал Эрн пишет: «Судьбой – очень доволен. Страна и люди – отличные. Кроме меня здесь – капитаны 1-го ранга Генерального штаба Срывалин и Туманов, артиллерийский генерал Беляев и много русских офицеров… В Асунсьоне живет много русских, большинство – интеллигенция, имеем свою церковь, священника и так далее…»[863]
В начале 1930-х гг. в Парагвай устремился новый поток наших соотечественников. Это было связано с начавшимся мировым экономическим кризисом, ударившим рикошетом по сотням тысяч русских эмигрантов.
Парагвай же, экономика которого мало зависела от других стран, находился в «замкнутом состоянии» и слабо ощутил его последствия: все необходимое для жизни производилось на месте, а экспорта и импорта было немного. Поэтому жизнь в Парагвае оставалась по-прежнему дешевой и привлекательной для настрадавшихся русских эмигрантов[864].
Однако многие изгнанники, пожелавшие переехать в эту страну, сталкивались с огромными трудностями. Так, поручик Всеволод Канонников, услышав призыв Беляева, оставил Константинополь (Стамбул) вместе с беременной женой, где они влачили полунищенское существование. Их не остановило даже то, что ситуация в Парагвае тогда была далеко не идеальной и назревал конфликт с Боливией.
Денег на переезд не было. Чтобы достичь заветной цели и заработать на билет, Всеволод нанимается простым матросом на греческий пароход. Так и добирались «на перекладных» они до далекого Парагвая, маячившего впереди последней надеждой на нормальное устройство в жизни.
Там же, на корабле, шедшем по реке Ла-Плата в Монтевидео, и родился его сын Святослав, которому суждено было сыграть важную роль в современной истории этой страны.
Прибыв в Уругвай, семья Канонниковых снова остается без средств существования, так как все заработанные Всеволодом деньги ушли на оплату проезда до Монтевидео. Поэтому Канонниковы делают здесь остановку, чтобы Всеволод, работая портовым грузчиком, накопил необходимую для переезда в Парагвай сумму[865].
Через какие испытания пришлось пройти молодой семье, пока она добралась до этой страны, можно только догадываться…
Вообще, до Чакской войны 1932–1935 гг. в Парагвай зачастую попадали именно неудачники (генералы Беляев и Бобровский[866] были скорее исключениями) – те, кто по каким-то причинам не смог устроиться не только в Европе, но и в самых успешных на тот момент странах Латинской Америки – Аргентине и Уругвае.
Таким образом, данные государства стали своего рода перевалочными базами на пути в эту страну. Например, Владимир Срывалин изначально не планировал переезжать в парагвайскую глушь. В 1924 г. он уехал из Европы в Аргентину и стал выращивать хлопок, однако возникла другая проблема – со сбытом: аргентинские перекупщики сырья очень сильно его обирали, и потому в 1931 г. он откликнулся на призыв генерала Эрна прибыть в Парагвай. Срывалин продолжил заниматься сельским хозяйством и на новом месте. Впрочем, его мирную жизнь, как и десятков других русских, вскоре нарушила война.
Благодаря Ивану Тимофеевичу среди русских о Парагвае сложилось впечатление как о земле обетованной. Однако, прибыв в эту страну, многие понимали, что не все здесь так идеально, и начинали иронизировать над теми, кто пытался представить ее раем на земле. И не случайно, что большая часть русских сельскохозяйственных колоний в итоге развалилась.
Но даже если сельскохозяйственные колонии по каким-то причинам распадались, то Беляев не оставлял их в беде и старался помочь нуждающимся жильем и документами, а также в устройстве на службу. Поэтому лишь немногие из приехавших в Парагвай русских пожалели о решении связать свою дальнейшую судьбу с этой страной.
Однако по признанию новых переселенцев, они стремились обосноваться подальше от прочих своих соплеменников. В связи с этим они писали: «…В Сандове (пригород Асунсьона. – Ред.) мы не поселились, так как там много сплетен, дрязг, всяких неприятностей. 90 процентов русских, приехавших в Парагвай, недовольны. Рыскают с места на место и ждут, что им с неба будет падать в рот манна…» [867]
Сочинили даже стихотворение, наглядно отражавшее наивные представления русских об ожидавшей их экзотике:
Парагвай наш, Парагвай!
Удивительнейший край!
Стоит плюнуть на земь раз —
Вырастает ананас,
И в одно мгновенье ока
Вырастает маниока! [868]
Конкуренция между «белыми»: «Русский очаг» и «Русский клуб»
Однако конкуренцию начинанию Беляева неожиданно составили «Русский клуб» генерала Эрна и организация инженера Бобровского, попытавшиеся перехватить у него лидерство и стать во главе проживающих в Парагвае русских.
В итоге Н.Ф. Эрну удалось занять место начальника южноамериканского отделения РОВС, хотя на него метил сам Иван Тимофеевич. Он прибыл в Парагвай фактически на все готовое, созданное руками последнего, добившегося от местных властей льгот для переселенцев. Мало того, он спас Эрна и некоторых других русских, в том числе и другого своего конкурента, князя Язона Константиновича Туманова[869], работавшего до переезда в Асунсьон в порту Монтевидео простым грузчиком, как он писал, из «уругвайско-аргентинской» нищеты. И Беляев же помог им устроиться в Парагвае по специальности.
Согласно письму самого Эрна от 19 ноября 1931 г. в Европу, он переехал в Латинскую Америку из Сербии, оставшись там без работы. Первоначально генерал остановился в Уругвае, где основал вместе с пятью офицерами земледельческую колонию в районе Монтевидео. Однако напавшая на нее саранча уничтожила весь урожай, и Эрн попал в крайне затруднительное положение, оставшись совершенно без денег[870].
Переехав в Аргентину, Эрн не смог улучшить свое положение, поскольку, по данным Беляева, власти этой страны тогда специально чинили русским затруднения, покровительствуя лишь евреям[871].
Выручил его Иван Тимофеевич, который доложил в Военное министерство Парагвая о бедственном положении «опытного российского генерала инженерных войск, знатока фортификации, который может сослужить Парагваю добрую службу».
Беляев писал об этом так: «Прибыл в Парагвай и Эрн, ранее умолявший меня на коленях вытащить его из Аргентины. Я выслал ему на дорогу 50 долларов, но он явился в Асунсьон только через пять месяцев, тратя деньги в Монтевидео. В результате Эрн упустил место преподавателя на кафедре в Военной академии, которое я выбил для него буквально с боем. И чтобы спасти его от нищеты, мне пришлось передать ему свое место, хотя директор не желал брать его и платить ему дополнительное пособие в 2500 песо как технику».
Военный министр Парагвая, узнав об этом, тут же пригласил его читать лекции в парагвайской Военной школе. Парагвайцы настолько заинтересовались Эрном, что оплатили ему билет от Монтевидео до Асунсьона, так как полученные от Беляева деньги он успел потратить[872].
В начале мая 1925 г. он перебрался в Парагвай и приступил к обучению местных военных. Кроме Военной школы, генерал Эрн читал также лекции в местной Академии Генерального штаба по кафедрам топографии, фортификации и истории оружия, а также работал в самом парагвайском Генеральном штабе «советником и специалистом». Вскоре сюда же, после женитьбы, из Сербии приехал его сын, который неплохо устроился при парагвайском Военном министерстве[873].
По словам Беляева, «за Эрном приехал и Туманов. Оба клялись мне в верности как своему главному начальнику в русском деле в Парагвае и единственному представителю перед зарубежной эмиграцией. Но они тотчас же нарушили это обещание, открыто встав на сторону инженера Бобровского, начав бойкотировать все, что я делал для вызова русской эмиграции в Парагвай.
Эрн, кроме того, занял место церковного старосты и пользовался этим для моей полной изоляции. Однако через 10 лет он был изгнан оттуда честным священником отцом Бирюковым и энергичным старостой, инженером Корсаковым. Дело в том, что на его совести осталось двукратное закрытие храма, безобразное поведение бывшего настоятеля, отца Михаила, а также долги и растраты церковной кассы в 15 тысяч аргентинских песо на постройку церкви, высланные О.К. Изразцовым»[874].
Главный же конкурент Беляева по влиянию на русскую общину – генерал-инженер Бобровский – приехал в Парагвай по рекомендации правительства Аргентины[875]. А значит, в отличие от того же Эрна, у него не было вообще никаких обязательств по отношению к Ивану Тимофеевичу.
Разумеется, появление в Асунсьоне Бобровского ему очень сильно не понравилось, поскольку в приезде еще одного русского «независимого» от него генерала он усмотрел себе конкуренцию. Иван Тимофеевич начал интриговать, но в итоге это обернулось против него же.
Беляев, требовавший от русских эмигрантов, по их признанию, «армейского подчинения», тем самым отталкивал от себя многих переселенцев, заставляя их обращаться к его конкурентам, включая Бобровского.
Таким образом, он сам во многом и создал своими действиями популярность последнему и лишь сплотил вокруг «новичка» своих противников».
Определенную роль в усилении вражды Беляева в данном случае могла играть и его банальная зависть, ведь Бобровскому, как хорошему инженеру, назначили жалование, превосходившее по размеру денежное содержание Ивана Тимофеевича в два с половиной раза.
Как бы там ни было, в результате «Русский клуб» Бобровского стал не только главным центром сборов наших эмигрантов в Парагвае, но и одним из самых популярных мест отдыха для самих парагвайцев. Ведь «Унион Руссе», как называли его «аборигены», быстро превратился в настоящий оазис культурной и развлекательной жизни Асунсьона.
О том, как происходили там вечеринки, свидетельствует журналист-писатель Парчевский: «Зашли в клуб парагвайские гитаристы. Хозяйка сообщает, что пожаловавшие парагвайские офицеры хотят сыграть на гитаре и спрашивают, не побеспокоят ли они этим русских сеньоров. Все выражают полное сочувствие, и офицеры начинают играть. Пение производит такое сильное впечатление, чтобы почувствовать всю силу рожденной в бескрайних равнинах и лесах Парагвая тоски. Мы все сидим молча, даже не аплодируем. Русские это понимают…»[876]
При этом у лидеров двух враждующих партий были свои слабые стороны. Например, генерал Эрн, некоторое время примыкавший к Бобровскому, несмотря на свою религиозность, якобы имел пагубную привычку к водке и при этом, даже по беспристрастным оценкам, «был самым нетерпимым» из вождей русских в Парагвае[877].
В противовес имевшимся центрам русской общины Парагвая попытался организовывать собственный «очаг» и Туманов. Он выдавал себя за «потомка Российского императора» и пытался привлечь в свой дом местную знать, приглашая ее на «балы». Делалось это и для того, чтобы заинтересовать русских и заманить их в его организацию.
Сначала парагвайская элита проявила к князю интерес, однако тумановскому «очагу» не суждено было стать серьезным конкурентом уже имевшимся русским центрам. Туманов сильно испортил свой имидж тем, что выпустил «балы» из-под своего контроля. По сути, они превратились в какой-то суррогат, больше напоминающий пьяные деревенские дискотеки. Молодежь на них стала напиваться, устраивать драки, и поэтому уважающие себя парагвайцы перестали ходить на «тумановские балаганы[878]».
В итоге главными центрами притяжения русских в Парагвае остались организации Беляева и Бобровского. Борьба между ними стала такой острой, что даже политические противоречия отошли на второй план. Теперь все определялось личными симпатиями к тому или другому лидеру.
И то, что в других странах рассеяния было невозможно, можно было наблюдалось именно здесь. Например, в обеих организациях присутствовали как монархисты, так и эсеры, когда-то смертельные враги. Однако это не мешало одним сторонникам монархии дружить со «своими» «борцами против деспотизма» и одновременно бороться против «царистов» из противоположного лагеря[879].
Вражда разных группировок была настолько острой, что они не могли сплотиться даже при решении важнейших вопросов жизни русских в этой стране, в том числе и во время войны с Боливией.
Трагикомедия ситуации состояла в том, что реально несколько десятков русских в Асунсьоне, заброшенных в дальний парагвайский угол, не смогли найти общий язык и вели друг с другом непримиримую борьбу.
Не было единства и по важнейшему для белоэмигрантов «церковному вопросу». Дело в том, что православных храмов на момент приезда русских эмигрантов здесь не было, хотя Эрн и был церковным старостой «без помещения». Решить этот вопрос удалось с большим трудом, собирая средства на строительство церкви буквально по копейке не только в Парагвае, но и в Аргентине.
Но когда храм был готов, возникла другая проблема – со священником, которого долгое время не удавалось найти в захудалый парагвайский приход. Однако когда он отыскался, произошла комичная сцена. Едва он только ступил на пристань Асунсьона, как представители враждующих лагерей вцепились в него и пытались сразу затащить несчастного к себе лагерь, шарахаясь при этом друг от друга как черт от ладана[880].
Такой интерес к священнику вполне понятен: стоило какой-то «партии» привлечь на свою сторону «отправителя религиозного культа», как она резко повысила бы свой статус среди других русских.
Вышеописанные разногласия, переросшие в открытые ссоры между лидерами местной белоэмигрантской общины, сильно вредили русскому делу в этой стране.
В этом по большей части был виноват Иван Тимофеевич Беляев, стремившийся подчинить себе всех остальных переселенцев или выжить их из Парагвая.
Так, очевидцы свидетельствовали, что «у генерала Беляева очень неуживчивый характер. Практически со всей русской колонией у него самые отвратительные отношения. У него из здешних почти никто не бывает, как и он сам, если не считать небольшого кружка его приближенных, также входящих в колонизационный комитет.
Остальная часть русской колонии живет хотя и не очень дружно, но все-таки хоть терпит друг друга, группируясь по маленьким кружкам. Генерал Беляев стоит ко всем им в непримиримой позиции, и «свежего человека», когда он к нему попадает, поражает его злость и вражда ко всем.
Один у него – жидовин (это при том, что по другим свидетельствам он защищал евреев от погромов. – Ред.), другой – бывший бомбист и экспроприатор. Третий – прохвост, четвертый – «просто сволочь» и т. д.»[881].
В результате все это негативно отражалось на русской общине в целом. Разумеется, в определенной степени Беляев имел заслуженные амбиции на роль ее лидера как фактический организатор массового переезда сюда белоэмигрантов.
Однако генерал не мог сделать невозможного и дать всем то, чего они желают, хотя некоторые, судя по всему, представляли его неким волшебником, по взмаху руки которого парагвайские власти предоставляли русским беженцам все, что они захотят.
Соответственно, некоторые из «заманенных» им в Парагвай русских проклинали его «за обман». Они считали, что он сделал это сознательно, ради удовлетворения собственных тщеславных амбиций стать лидером белоэмигрантской парагвайской общины. Причем у некоторых разочарование в Иване Тимофеевиче дошло до ненависти[882].
Справедливости ради надо сказать, что многое зависело и от самих переселенцев, далеко не все из которых смогли безболезненно адаптироваться к новым условиям.
Многие из них, столкнувшись с трудностями, нередко вызванными их же промахами и ошибками (например, это касается решения некоторых представителей интеллигенции, видевших лопату лишь на картинке, заняться сельским хозяйством), винили во всех бедах Беляева.
Личность Ивана Тимофеевича Беляева ввиду его отношений с прочими представителями русской общины и действий на занимаемых им должностях оказалась весьма противоречивой. Во всяком случае, никто из живших тогда в Парагвае белоэмигрантов не говорил о нем равнодушно.
В итоге одни относились к нему с трепетом из-за его самоотверженности при изучении Чако и при ведении последующей войны с боливийцами, а другие – с ненавистью. По данным «русского парагвайца» Каратеева, один из спутников генерала, лейтенант парагвайской армии Оранжереев, в одной из совместных с генералом экспедиций выжил буквально чудом и угрожал убить Беляева за то, что тот якобы его «бросил».
Он представил Каратееву дело так, что будто он заболел тифом, а Беляев оставил его умирать и ушел, и, если бы его не нашли индейцы, которые его и выходили, он бы погиб[883]. Так ли это – неизвестно, во всяком случае, ни один источник этого не подтверждает. По версии самого Беляева, ситуация была немного иная: сам Иван Тимофеевич, изможденный длительным переходом, ничем не мог помочь тяжело заболевшему Оранжерееву и потому отправился за помощью к индейцам, которые его и спасли.
Это был не первый и не последний инцидент Беляева с русскими участниками экспедиций. По его данным, зачастую они ему не только не помогали, но и мешали, оспаривая распоряжения Ивана Тимофеевича и ссорясь между собой.
Однако самое печальное, что они провоцировали столкновение с индейцами, к которым большинство из них не питало добрых чувств и относилось не как к «детям природы», а как к малоприятным и даже враждебным дикарям.
В конце концов, он вынужден был отказаться от услуг своих соотечественников и брать с собой в дебри Чако лишь краснокожих и парагвайцев[884].
Это лишний раз подчеркивало его заметно расширившиеся расхождения с представителями местной белоэмигрантской общины. В свою очередь, многие из них стали проявлять тогда по отношению к нему самую настоящую враждебность.
О противоречивости натуры генерала Беляева, успешного и известного этнографа, и в то же время крайне сложного человека, испортившего отношения почти со всеми представителями русской общины, свидетельствует прибывший в Парагвай в конце 1933 г. войсковой старшина Ергунов: «Мое зачисление в армию произошло при драматических обстоятельствах, так как генерал Беляев поставил меня в невыразимо тяжелое положение. Он чуть не погубил меня в угоду своему болезненному и ничтожному самолюбию и, если бы не генерал Эрн, не знаю, не пришлось ли бы мне топиться в реке Парагвай… Оба этих человека – незаурядные люди. Генерал Беляев – по природе человек добрый и отзывчивый, лично храбрый, образованный, знающий свое дело, но эти «заскочные идеи» начальства над всеми вызывают к нему отвращение»[885].
Казалось бы, что в условиях дальней чужой страны русские должны были сплотиться, но, к сожалению, они оказались верны одной склонности: несмотря на свою малочисленность, враждовать друг с другом в чужих странах. В очередной раз на примере Парагвая белоэмигранты продемонстрировали свои худшие качества: склоки, интриги и неуживчивость друг с другом.
Особенно ярко все это проявлялось среди носивших большие звезды. Былые собратья по борьбе против коммунистов серьезно опасались, что их односумы обойдут их по службе и займут занимаемые ими места.
Одной из причин такому положению дел было неравное «политическое» и имущественное положение. И в первую очередь эти интриги подпитывали недовольные неравноправием своих мужей их супруги.
Например, жена одного русского генерала парагвайской службы даже на находившийся поблизости от ее дома базар специально ездила на подержанном «форде», демонстрируя всем и вся свою состоятельность (в Парагвае даже на начало 1930-х гг. машины были единичны). Прочие же этому сильно завидовали, поскольку они могли любоваться лишь на казенное обмундирование своих мужей.
В результате русские офицеры свидетельствовали, что, работая вместе в парагвайском военном министерстве, они особенно избегали встречи друг с другом, чтобы при парагвайцах не наговорить друг другу гадостей.
И это в условиях, когда почти не с кем было общаться на родном языке, а с Родины до Парагвая доходили лишь местные газетные слухи вроде: «один красный маршал вроде Буденного поднял восстание против Зиновьева» или что «Нева опять затопила Москву» и т. п.[886]
Подобное соперничество не ограничивалось сугубо влиянием на представителей парагвайских властей. Так, пока Беляев, рискуя жизнью, предавался научным изысканиям в Чако (более подробно об этом будет изложено ниже), старший Эрн завоевывал «политический горизонт».
В конце концов, пользуясь долгим отсутствием Ивана Тимофеевича, он добился расположения руководства Русского Общевоинского союза (РОВС) и заявил о себе, что именно он является главным выразителем интересов русских военных в Парагвае. Это и позволило ему стать начальником его южноамериканского отдела.
Однако этим его недоброжелатели не ограничились и попытались «свалить» Беляева с занимаемых им постов[887]. И хотя Иван Тимофеевич пережил немало неприятных минут, усилия его врагов оказались тщетны: основная масса парагвайцев, в том числе и «в больших должностях», относилась к нему после его чакских приключений с трепетом и открыто подчеркивала его заслуги.
Даже тем эмигрантам, кто успел за годы изгнания объездить в поисках лучшей доли весь мир, Парагвай показался очень необычной страной. Так, генерал Беляев писал: «Здесь одновременно смешаны первобытность, Испания XVI и Европа XX веков»[888].
Он отмечал, что о самом Парагвае в мире тогда почти ничего не знали. В это время даже лучшие ученики в самых развитых странах мира путали Парагвай с Уругваем, хотя между ними разница была больше, чем между Россией и Германией.
При этом Парагвай казался русским «одной сплошной экзотикой. Это единственная на свете страна, в которой говорят на языке исчезнувшего индейского племени гуарани, на языке, которому нет равных для выражения любви, ласки и интимной жизни. Это страна вечно голубого неба и зелени, с зубастыми допотопными рыбами, с ярко-красной землей»[889].
Один из русских эмигрантов писал своему односуму о Парагвае следующее: «Жизнь здесь – совершенная противоположность жизни чешской вообще и пражской в частности. Дичь и глушь раза в четыре или в пять больше, чем у нас на Дону. За 10–15 километров от города в лес уже без топора не войдешь, а в 30 километрах от него ребята стреляли в страуса, которого не испугал даже звук выстрела. Наоборот, этот звук пробудил в нем любопытство, настолько здесь дико»[890].
Вместе с тем многие русские эмигранты, приехав в Парагвай, с удивлением обнаружили определенное сходство этой страны с Россией, начиная с трагической истории и кончая некоторыми чертами «национального характера».
Им бросалось в глаза и то, что столицы обеих стран были «расположены на семи холмах». И скоро русские эмигранты приложили свою руку к тому, чтобы сделать Парагвай еще более похожим на Россию. В результате сегодня только в Асунсьоне, не считая других парагвайских городов, 15 столичных улиц этого города носят русские имена. Кроме того, многие здания в этой стране были выстроены русскими. Речь об этих эпизодах пойдет ниже.
При этом общий уклад жизни Парагвая живо напоминал эмигрантам Россию до 1900 г. Причем, по их словам, Асунсьон был удивительно похожим на небогатый губернский город вроде дореволюционного Владикавказа.
Другие наиболее значимые после столицы центры вроде Энкарнасиона и Консепсьона вызывали ассоциации с «захудалыми уездными городишками вроде Луги и Гдова. Та же патриархальность, радушие к иностранцам, жизнь без претензий на европейские достижения, но в то же время полная своеобразных прелестей и вполне сносная».
Достаточно сказать, что дневная порция мяса, хлеба, молока здесь стоила пять песо. Для сравнения, ту же цену платили за газету, а трамвайный билет не превышал по стоимости восьми песо. Одно парагвайское песо тогда по «покупательной способности» по оценкам местных белоэмигрантов соответствовало пяти русским «довоенным» копейкам.
Другой особенностью парагвайской жизни было то, что здесь посуда, например кастрюля или сковорода, стоили столько же, сколько стоила скотина – хороший конь и т. п.[891]
Несмотря на то, что Парагвай по показателям экономического развития на тот момент был одной из самых нищих стран мира, внешне ничего не говорило о том, что его население бедствует. Жизнь была удивительно дешевой и спокойной. Хорошая квартира стоила 400–600 песо. Почта и телеграф, даже с заграницей – пустяки. Корову можно было купить за 800 песо, коня – за 400. Для того чтобы понять, «сколько это», укажем, что прислуга нанималась на работу за 500 песо в месяц.
Сами русские писали об этой стране, что «здесь никто не умер с голода, хотя почти никто не работает». При том что в Парагвае даже у знати не было никакой роскоши, жизнь вообще и еда в частности были удивительно дешевыми. Так, огромный базар Асунсьона был завален фруктами, маниокой и пататой, вполне доступными даже беднякам.
И неудивительно, что на лицах местных жителей сияли улыбки: ведь даже самые необеспеченные люди знали, что уж от голода они точно не умрут. Даже на главной улице Пальмас, где было несколько хороших магазинов, безногие нищие, словно забыв о своем несчастье, беззаботно и самозабвенно играли «в орел и решетку».
Неудивительно, что в Парагвай в поисках лучшей доли ехали не только русские, но и жители, казалось бы, благополучных европейских стран. Здесь жило немало немцев, а также пожилых французов и бельгийцев.
Многие из них, выйдя в Европе на пенсию, влачили в Старом Свете полунищенское существование. Тогда по европейским меркам ее размер, например у почтовых работников, был мизерным. Зато в Парагвае, из-за высокого курса валюты европейских стран, она превращалась в хороший источник существования[892].
Вполне приемлемым для жизни оказался и климат. Влажные теплые тропики позволяли изгнанникам не заботиться о зимней одежде и обуви, забыв о многих простудных заболеваниях, которыми они страдали на Родине. Благодаря этому они также экономили немалые деньги.
Одним из достоинств Парагвая была отличная рыбалка. Так, обычный улов нескольких человек за одно утро редко бывал меньше 30 кг. При этом ни одна из пойманных рыб не была похожа на тех, что водились в Европе. Один из эмигрантов писал: «Рыбы в реке такие большие, что я со своими удочками никуда не гожусь. Например, на базаре продают рыбин по 10–30 килограмм, разрезая их как мясо, на куски»[893].
У людей, впервые попавших на парагвайскую рыбалку, было впечатление, что они перенеслись в давно минувшую доисторическую эпоху. Например, чего только стоила зубастая пиранья, которая могла легко отхватить палец. Или представители ихтиофауны с «человеческими» зубами! Но больше всего русских эмигрантов поражала рыба-собака, обладавшая зубами больше трех сантиметров в длину, способная прокусить человеку руку[894].
Приехав в парагвайские тропики с ожиданием, что попадут в «земной рай», на практике многие русские подчас сталкивались с неожиданными трудностями, о которых их не всегда предупреждали те, кто их сюда зазывал. В первую очередь – это тропические болезни.
Например, наши соотечественники и не подозревали, что почти половина парагвайского населения страдает от анкилостомы – микроскопической глисты, вызывающей малокровие, расстройство нервной системы и заболевания внутренних органов[895].
И хотя при своевременном лечении последствия заболевания на здоровье не отражались, эмигрантам приходилось постоянно следить за его состоянием и тратить на это средства из и без того скудного бюджета.
Многие с трудом переносили период акклиматизации: большинство приезжих страдали от тяжелых форм экземы, которая, правда, через некоторое время навсегда проходила.
Кроме тропических болезней, были и другие неприятности. В первую очередь – это тогдашняя «неразвитость» страны. Тем, кто привык к «цивилизации», в условиях парагвайской «провинциальности» было довольно трудно.
Так, например, одним из показателей развития и уровня жизни Парагвая может служить то, что даже в столице на главных улицах в 1920–1930-е гг. можно было встретить мирно пасущихся ослов, а на электрических проводах нередко росла трава![896]
И цивилизация в плане техническом здесь находилась в зачаточном состоянии: олицетворяющих ее объектов и «предметов» (телефонов, велосипедов, шоссейных дорог и т. д.) – почти не было.
Соответственно, жизнь белоэмигрантов в Парагвае заметно осложняла неразвитость парагвайской инфраструктуры. Так, столичный транспорт, не говоря о региональном, фактически находился в зачаточном состоянии.
Например, тогда в стране была единственная железная дорога. В качестве паровоза приспособили «кукушку», топливом для которой служили дрова, из-за использования которых на пассажиров летело много искр, нередко прожигавших одежду.
При этом железнодорожное расписание существовало лишь формально, поскольку во время следования поезда могли происходить внеплановые задержки из-за стада вышедших на рельсы коров или поваленного дерева. Нередко для устранения таких препятствий привлекали пассажиров, в интересах которых было скорее добраться к пункту назначения.
Легковых же машин на всю страну в начале 1920-х гг. насчитывалось лишь пять, из которых две обслуживали нужды президента и военного министра, а остальные выполняли услуги такси. Правда, на улицах Асунсьона уже появились трамваи и существовало электрическое освещение[897].
Удивляло белоэмигрантов и то, что, хотя столица была «закована в камень» с мощенными камнем улицами, но сам город утопал в садах. Впрочем, очень высоких зданий здесь почти не было. Самыми крупными сооружениями в середине 1920-х гг. были дворец, кабильдо (парламент) и трибунал высотой в четыре-шесть этажей. По свидетельствам очевидцев, даже в 1960-е гг. двенадцатиэтажные конструкции в Асунсьоне можно было пересчитать по пальцам одной руки.
При этом белоэмигрантов поражала и сама парагвайская «архитектура» в целом. Например, тот факт, что каменные дома здесь существовало только в крупных городах, а деревянные жилища парагвайцы не строили, поскольку их быстро съедали термиты и жучки-древоточцы[898]. Поэтому жилища среднестатистического парагвайца представляли собой шалаши и дешевые палатки.
Как бы там ни было, но уже тогда в столице имелись академии и университет, причем, по свидетельствам наших соотечественников, все министры и президент заканчивали их со степенями «доктор права».
Те же, кто хотел покинуть Парагвай в поисках более подходящей жизни, нередко были вынуждены остаться здесь на неопределенное время, поскольку, как оказалось, добраться до этой страны было гораздо дешевле и проще, чем из нее выбраться. Например, доплыть от Буэнос-Айреса до Иокогамы было дешевле, чем от парагвайской столицы до аргентинской[899], хотя в первом случае расстояние было в десятки раз больше.
Многие из «бывалых» отговаривали от переселения в эту страну и по другой причине: оказавшись в «парагвайской глуши», значительная часть переселенцев фактически ставили на развитии своей личности крест, и, несмотря на дешевизну жизни и доброжелательность парагвайцев, некоторые так до конца и не смогли адаптироваться к местной жизни[900].
Соответственно, постепенно интерес белоэмигрантов (особенно из европейских стран) к переселению в Парагвай резко снизился.
Также русские миграционные потоки в эту страну заметно уменьшились и в результате политики местных властей. Так, желая «окультурить» неразвитую часть Парагвая, его власти старались направить белоэмигрантов в малонаселенные районы, тогда как они (за исключением крестьян) обычно стремились в Асунсьон, являвшийся центром местной «цивилизации».
Одним из таких мест «колонизации» были окрестности «пограничного» города Энкарнасион, на север от которого тогда находился неразвитый дикий район Чако Бореаль. Климат, условия проживания здесь с трудом переносили даже привычные ко всему русские эмигранты.
Например, даже прочные дома в сезон дождей здесь заливало водой так, что внутри их невозможно было ходить, а крыс внутри бывало столько, что нередко они целыми клубками падали на головы офицерским женам[901].
Вскоре наши соотечественники поняли, что главное и самое доходное занятие энкарнасионцев – контрабанда. И многие из них вместо «окультуривания» Чако также занялись этим противозаконным промыслом, поскольку заработать на жизнь легально здесь было очень тяжело.
Например, прокормиться единственным альтернативным способом – земледелием – было почти невозможно физически. Хотя в Парагвае все росло и вызревало очень хорошо (обычно за год в этой стране получали четыре урожая), собрать выращенные с огромным трудом овощи и фрукты было большой проблемой. Так, за четыре года наблюдений в районе Энкарнасиона удалось сохранить лишь один полноценный урожай.
Главной проблемой стали саранча, бродячие муравьи и прочие «неведомые паразиты», уничтожавшие не только плоды, но и сами растения. Особой напастью стали нашествия муравьев-стригунов, которые всего за одну ночь оставляли без листьев целый апельсиновый сад.
И надо было видеть удивление и ужас вчерашних офицеров, ставших фермерами, когда они видели муравьиное нашествие. Такая реакция была вполне понятна: огромная шевелящаяся река, порой достигавшая в ширину нескольких, а в длину сотен метров, накрывала плантации, уничтожая на своем пути все съедобное.
При этом муравьи-стригуны отличались удивительной организацией с четким разделением труда, больше напоминающей взаимодействие людей – пока одни срезали листья, другие свертывали их поудобнее, а прочие утаскивали их.
Были нашествия и других, более мелких муравьев, которые устремлялись в дома в поисках съестного и все уничтожали. Однако местные жители с радостью ждали их, поскольку они очищали жилище от разных паразитов – от пауков до тараканов.
Впрочем, иногда их жертвами становились и люди, хотя от их нашествия мог погибнуть лишь пьяный, поскольку парагвайцы предупреждали о таких нападениях[902].
С муравьями у русских изгнанников происходили курьезные случаи. Они знали, что из-за этих насекомых пребывание в лесу было небезопасным, поскольку встретиться там с этими кочующими насекомыми было обычным делом.
Например, однажды, отправившись на рыбалку и решив развести костер, наши соотечественники пошли в чащу за дровами. Были уже глубокие сумерки, когда они подобрали поваленное дерево. Возможности осмотреть его не было и рыбаки, пока совсем не стемнело, понесли добычу к огню.
В это время выяснилось, что это дерево выбрали для проживания муравьи, очистившие его от гнилой сердцевины и использовавшие в качестве муравейника. Почуяв неладное, миллионы муравьев набросились на оторопевших русских и начали их нещадно жалить.
Бывший очевидцем этого Каратеев описывает, что дело было на берегу реки, но ни близость воды, ни огонь не могли остановить насекомых. Интересно, что каким-то образом о «столкновении» стало известно другим муравьиным сородичам: из леса к ним постоянно прибывали подкрепления, и людям приходилось несколько раз отходить на новое место, в буквальном смысле слова спасаясь бегством от растерзания.
При этом не обошлось без потерь: принесенная ими еда в считаные мгновенья была съедена прожорливыми насекомыми[903].
Кукурузные поля разоряли обезьяны, куриц съедали удавы и крупные ящерицы, а цыплята часто дохли от болезней. Очень сильно вредили птицы – дикие голуби и особенно попугаи. Они налетали на посевы многотысячными стаями, оставляя после своего нашествия практически голую землю. Впрочем, как известно, худа без добра не бывает – во время птичьих нашествий русские нередко запасались очень вкусным мясом, которым особенно отличались попугаи.
Попугаи довольно пугливы: стоило хоть одному из них увидеть человека с ружьем, как все они улетали. Но если к ним удавалось подкрасться незаметно и сбить хотя бы одного, то можно считать, что вся стая находится в их руках: после этого можно было спокойно перебить всех пернатых грабителей. Дело в том, что «чувство коллективизма и дружбы» у попугаев развито столь сильно, что они не улетали без своего подбитого друга и с жалобным криком порхали над головой охотника, ожидая очередного заряда дроби.
Как бы там ни было, особенно доставалось от вредителей кукурузе: она нравилась насекомым, червям, птицам и млекопитающим.
В свою очередь посевы хлопка сильно страдали от разных жучков, а листья табака объедали гусеницы.
Все вместе это сделало в Парагвае скотоводство более выгодным занятием, чем земледелие. Но и тут было немало подводных камней. Так, выяснилось, что «хороший аргентинский скот не может привыкнуть ни к парагвайской траве, ни к условиям жизни и поэтому через некоторое время дичает и вырождается. А человек – ничего, живет»[904].
Возвращаясь к насекомым, следует отметить, что они представляли опасность не только для урожая, но и для самого человека, поскольку личинки многих из них выводились в человеческом теле.
Докучали и отдельные виды бабочек, которые оставляли на сушившемся белье незаметные невооруженному глазу крохотные яйца. Когда его надевали без должной обработки, в тепле человеческого тела выводились личинки, оставлявшие под кожей глубокие нарывы[905].
Доставляли хлопоты и черные ночные бабочки, залетавшие в комнаты на свет лампы. Их нужно было беспощадно истреблять, поскольку в присутствии этих насекомых уснуть было невозможно: при полете они издают такое громкое хлопанье крыльями, что кажется, будто рядом летает крупная птица, по размерам не меньше курицы. Кроме того, они еще и довольно опасны: такая бабочка откладывает под кожу человека яйца, из которых вырастают личинки, вызывающие тяжелые заболевания[906].
Еще одной неприятностью были мухи и оводы, которые не только пили человеческую кровь, но и откладывали на тело яйца. Через некоторое время в месте «укуса» под кожей появлялись черви – несколько маленьких и один большой, до пяти сантиметров длиной. Избавиться от них можно было только единственным способом: вырезать[907].
Общей напастью в Парагвае были земляные блохи или «пики». В большинстве районов страны ходить из-за них босиком по траве было невозможно, поскольку они тут же глубоко вонзались в кожу ног.
Если же человек оставлял их в своем теле, то скоро ноги опухали от нарывов, и несчастный едва мог передвигаться. В первые месяцы после прибытия в Парагвай эмигрантам приходилось из-за «пик» особенно туго, так как за день их приходилось выковыривать десятки, а то и сотни. Впрочем, через некоторое время «пики» оставляли новичков, и через полгода после приезда они обычно выковыривали не больше одной-двух блох в день.
Опасны были и огромные десятисантиметровые, очень мохнатые ядовитые гусеницы. Если человек нечаянно их трогал, на месте прикосновения появлялась сильно зудящая опухоль. Заметно докучали и еще более опасные ядовитые осы, из-за которых каждая ложка еды, особенно сладкое, давалась вновь прибывшим в эту страну эмигрантам с боем[908].
Другой пугающей «экзотикой» были огромные пауки-птицееды, нередко заползавшие в человеческую одежду, которую они использовали как охотничье укрытие. Так, Каратеев вспоминал, что однажды полковник Прокопович надел на голову шляпу, когда туда заполз такой «охотник за птицами»: офицер с ужасом почувствовал, что по его голове «лазает кто-то большой». Когда он снял головной убор, на его лысине увидели огромного черного мохнатого устрашающего вида паука. Однако обошлось без укуса: насекомое не было придавлено, поскольку в шляпе оставалось свободное пространство.
Другой случай «общения» с парагвайской живностью был менее успешным: офицер Криворотов надел сапог, в который заполз паук-птицеед, и был им ужален. В итоге «нога посинела и распухла, как колода, дня два его лихорадило, но этим и обошлось»[909].
Однако у местных жителей было особое лекарство от укусов ядовитых тварей, особенно понравившееся многим белоэмигрантам: чтобы вывести из организма отраву или нейтрализовать ее, туземцы до беспамятства напивались водки из сахарного тростника[910].
Другим мерзким вредителем в Парагвае были тараканы «кукарача», достигавшие в длину пяти сантиметров и жившие почти во всех домах. Они наносили колоссальный вред, поедая одежду и бумагу, отчего архивов в Парагвае тогда практически не существовало.
Для борьбы с ними ничего серьезного не придумали, кроме как держать на положении домашних животных громадных жаб, вес каждой из которых нередко превышал один килограмм.
Соседство с такой «экзотикой» новичков, особенно женского пола, явно не вдохновляло. Не случайно, что по словам Каратеева, знакомство представителей люксембургской группы белогвардейцев с жабами и «кукарача», обнаруженными в отведенной им гостинице, началось с истребления тех и других.
Возмущение их было понятно: насекомые нагло лезли на обеденный стол, за которым сидели люди, а жабы гонялись за ними по всему помещению. Наших соотечественников до глубины души поразило, что те и другие абсолютно не боятся людей.
На этом претензии к тараканам у русских переселенцев не исчезли. По их свидетельствам, «кукарача», несмотря на свои внушительные размеры, людей не кусали, а «занимались более серьезными делами, а именно беспощадным пожиранием наших костюмов и иных вещей, развешанных по стенкам и даже сложенных в сундуках и чемоданах. И если от тараканов страдали главным образом шерстяные изделия, то шелковые с такой же быстротой пожирали какие-то серые уховертки. Нафталин, казалось, только возбуждал аппетит тараканов, и, если на каком-либо предмете одежды имелось пятно, хотя бы прошедшее самую тщательную чистку, прожорливые насекомые сейчас же выгрызали на этом месте дыру»[911].
В конце концов, увидев, что тараканы доставляют массу неприятностей, а жабы совершенно безвредны, русские парагвайцы поняли, «кто враг, а кто друг». Теперь уже никто не обижал этих земноводных, видя, как они регулируют численность «кукарача» и не позволяют им размножаться слишком быстро.
Более того: вскоре жабы стали у русских переселенцев своего рода священными животными вроде индийских коров, трогать которых никому не позволялось и которые вскоре стали такими же домашними животными, как кошки и собаки в России.
В итоге обычной картиной в сельских домах стало присутствие сидящих по три-четыре штуки в жару друг на дружке жаб, прячущихся по темным углам от палящих лучей солнца и дожидавшихся прохлады ночи для охоты[912].
Впрочем, как оказалось, «кукарача» имела свое предназначение и без этих тараканов тоже было не обойтись: они были главными санитарами парагвайских городов, питавшимися нечистотами с улиц. Ведь долгое время даже в Асунсьоне не было водопровода и канализации. В результате испражнения попадали прямиком на улицу, и от эпидемий спасали прожорливые «кукарача», тут же поглощавшие все нечистоты.
При этом многие привычные «домашние животные» в Парагвае считались вредными и попадали в список «бичи». Это собирательное название всей живности, доставлявшей человеку какие-либо неудобства. Это относилось и к кошкам, которые охотились не только на «кукарача» и диких птиц, но и на домашних куриц[913].
Однако особую нелюбовь кошки заслужили из-за своих регулярных «концертов» под окнами домов. Поскольку из-за жаркого климата стекол в окнах не было и в лучшем случае проемы загораживали решетками, то спать «под аккомпанемент» кошачьего воя было невозможно.
Но, как известно, голь на выдумки хитра: бывалые эмигранты научились бороться и с «кошачьей напастью», запасаясь на ночь предметами потяжелее, которыми они швыряли в наиболее голосистых особей.
Те же, кто жил на границе с Чако Бореаль, признавались, что первое время они не могли привыкнуть к особенностям местной природы и ее «звукам»: «Изредка, воскрешая в памяти легенды об упырях, из трясины слышался жалобный и жуткий плач ребенка. Сходство было до того полным, что первое время некоторые из нас порывались лезть в болото спасать «тонущее дитя»[914]. Причиной подобного заблуждения было «пение» местных лягушек.
Однако, по отзывам русских колонистов, «самым страшным вредителем здесь была корова». Дело в том, что специальных помещений для домашних животных в Парагвае не строили. Коровы здесь паслись сами по себе, и поэтому они были полудикими и очень любили совершать набеги на огороды. При этом они съедали практически все, что можно жевать, – от одежды до посевов.
Кроме того, парагвайцы не случайно перефразировали известную пословицу в «как с коровы молока». Во-первых, их дойка была сопряжена с огромной проблемой – животные сопротивлялись этому всеми силами. И чтобы получить заветный удой, корову приходилось вначале поймать. Причем из-за строптивости животного делали это одновременно сразу несколько человек, которым приходилось держать его во время дойки.
Во-вторых, считалось чуть ли не счастьем получить за один удой два литра молока, которого парагвайские коровы дают очень мало[915].
Между тем у русских парагвайцев появились и другие экзотические домашние животные, например, туканы – птицы, поражавшие наших соотечественников своим большим изогнутым клювом.
Но все же это были приятные соседи в отличие от тех же ящериц, нередко пугавших новичков, забираясь к ним ночью в постель, привлеченные теплом человеческого тела. «Бывалые» рекомендовали их просто стряхивать на пол и продолжать спать[916].
А для чувствительных к природному «разнообразию» тропиков людей стало настоящим кошмаром обилие вампиров, особенно много которых было в Чако. Первое время русские неоднократно испытывали дискомфорт, обнаруживая утром странные раны на больших пальцах ног.
Эти следы оставляли летучие кровососы. Они бесшумно подлетали к своей жертве под утро, когда сон наиболее крепок, и пили у нее кровь, выделяя «обезболивающее» – слюну, не позволявшую невольному «донору» почувствовать боль и проснуться.
Не было безопасно и в воде. Так, были случаи тяжелых ранений купающихся скатами. В группу риска входили те, кто бродил босым по речному мелководью. Скаты обычно зарывались в песок, подстерегая, таким образом, свою добычу и, когда неосторожный купальщик наступал на них, били мощным хвостом с острой пилой на конце, наносившей несчастному тяжелые раны. Кроме того, иногда из притоков Амазонки в крупные реки Парагвая заплывала анаконда, не брезговавшая рыбаками и пловцами[917].
Однако местные хищники – ягуар и пума – в большинстве случаев по отношению к человеку были неагрессивными. И хотя в отличие от львов, тигров или других кошачьих, они совершенно не боялись огня и смело подходили к костру, при их появлении вовсе не следовало хвататься за оружие.
Например, ягуар, если он не был голоден, вообще предпочитал не связываться с человеком. Пума также нападала на человека лишь в исключительных случаях, да и то по вине самих людей, ради «спортивного интереса». Такие случаи происходили, если увидевший этого зверя путник начинал от него убегать.
Другим неприятным животным в Парагвае был соршьо – южноамериканский скунс. Достаточно было всего лишь одной капли его пахучего вещества попасть на человека, чтобы одежду выбросили на помойку.
Сам же несчастный много дней не мог появиться в обществе из-за ужасной вони, которую он распространял на расстояние многих метров после неудачного контакта с этим животным. Освободиться от нее первые дни было попросту невозможно, поскольку моющие средства не помогали.
Насколько мощным «оружием защиты» обладает соршьо, говорит тот факт, что у одной собаки, которой вонючка попал пахучей струей в морду, по свидетельству наших соотечественников, после ужасных мучений полностью пропал нюх.
Лес, подступавший вплотную к жилищам многих белоэмигрантов, живших за пределами Асунсьона, вообще представлял тогда для человека источник повышенной опасности.
Так, по их свидетельствам, «какой-то самый безобидный на вид кустарник, росший по обочинам дороги, при малейшем прикосновении обжигал так, что по сравнению с ним крапива вспоминалась с чувством нежности.
Или при продвижении по джунглям группы людей идущий впереди человек пытается отстранить мешавшую ему ветку, и в его руку вонзается отлично замаскированная колючка, длинная и острая, как игла. Вытащить ее нетрудно, но тонкий как волос ее кончик оставался под кожей, вызывая сильный нарыв.
Иной раз, не оглядев хорошенько древесного ствола, усталый человек опирался на него, придавив какое-нибудь насекомое, которое жалило несчастного так, что, по свидетельству очевидцев, «из глаз сыпали искры».
Сделав неверный шаг в сторону, путник попадал ногой в муравейник, которую мгновенно облепляли рассвирепевшие ядовитые муравьи.
Часто, обрубив мешавшую дальнейшему продвижению ветку или лиану, человек и не подозревал, что на него может наброситься рой потревоженных ос.
Бывали и довольно смешные конфузы, когда поэтически настроенные персонажи срывали красивый цветок, чтобы его понюхать, а через полчаса нос у них раздувался, как спелая груша»[918].
Первое время отношение к русским со стороны парагвайцев было, мягко говоря, непростым. Первые то и дело слышали в свой адрес обидное прозвище «гринго», которое латиноамериканцы дают иностранцам, обычно приезжим из США, и упреки относительно их переезда сюда[919].
При этом нередко по ночам в окна русских летели камни, и для острастки хулиганов приходилось постреливать из пистолетов в воздух.
Кроме того, тогда в Парагвае обворовать гринго считалось за честь, но с русскими местные поступали более «благородно»: придя домой, наши соотечественники обнаруживали, что воры не трогали ценных вещей и забирали всякие безделушки или мелочь[920].
Также первое время случались и «профессиональные» конфликты. Например, некоторые русские занялись скотоводством, и первое время молодые парагвайцы-ковбои («гаучо») пытались увести у них стада скота. Однако вскоре это прекратилось. Русские в совершенстве овладели лассо и искусством стрельбы с лошади, и в результате зарвавшиеся гаучо от них отстали.
В итоге очень быстро первоначально негативное отношение к русским стало меняться в лучшую сторону, пока не стало доброжелательным[921]. Этому способствовало и то обстоятельство, что в отличие от большинства других, не работающих «гринго», праздно проводящих свое время, русские упорно трудились в стремлении заработать лишний песо.
Соответственно, прекратились и расспросы, когда они вернутся в Россию. Отчасти это было обусловлено поведением самих российских эмигрантов, оказывавшихся нередко хорошими друзьями и просто искренними людьми.
В тех случаях, когда отношение парагвайцев к ним было плохим, были виноваты сами переселенцы, поскольку некоторые наши соотечественники вели себя заносчиво, разводили из-за разных мелочей дрязги, становившиеся достоянием общественности, и устраивали пьяные скандалы[922].
Так, Н.И. Емельянов, устроившийся чиновником министерства экономии, свидетельствовал, что «одна из русских групп в Энкарнасионе вела себя так безобразно, что вызвала общее неудовольствие у местных жителей и очень повредила всем русским»[923].
Впрочем, это не смогло испортить общего впечатления у «аборигенов» от всех русских. Причина общего радушия властей страны наблюдалась не только благодаря работе Ивана Тимофеевича Беляева, но и по причине их заинтересованности в скорейшем освоении своей территории, в основном покрытой непроходимыми лесами. Собственных сил для этого не хватало, а приезжие могли помочь в решении данной проблемы.
Еще одной проблемой для русских в Парагвае стал языковой барьер. Даже выучив испанский язык, русские в большинстве случаев не могли общаться с простым населением, особенно сельским, преимущественно разговаривавшим на гуарани.
М.Д. Каратеев свидетельствует, насколько рядовые парагвайцы владели испанским: однажды он со своими товарищами, оказавшись в одном селе, безуспешно пытался купить куриных яиц. Что только не делали русские «гринго», никто не мог понять, чего они хотят: «Вот и объясни им, чего нам нужно! Но спасибо нашему здоровенному Криворотову, с голодухи осенило: снял он перед одной бабой шляпу, сел на нее и давай кудахтать. Представляете себе курочку? Мы там от хохота чуть дуба не дали. Сидит он на шляпе, кудахчет, а у самого морда скучная. Потом скосил на бабу один глаз, голову на бок и «ко-ко-ко!». Ох, будь я неладен! Злой я был тогда, как паук, что весь день копали проклятый колодец, да выкопать не смогли, а ей-Богу, без смеха вспомнить не могу. Тетка сперва перепугалась, креститься стала, а потом все-таки сообразила, вынесла яиц»[924].
При этом некоторые парагвайские порядки сильно забавляли белоэмигрантов. Они же влияли на их отношения с «аборигенами». Например, первое время их очень сильно коробило то, что многие мужчины, особенно местные ковбои-скотоводы гаучо, носили шпоры на босую ногу, чего они не видели ни в одной стране.
Кроме того, носить обувь у парагвайцев, даже в столице, было не принято. Например, согласно записям русских очевидцев, «солдаты и полиция носили обычно ботинки в руках, а барышни близ моего дома одевали чулки и ботинки для того, чтобы появиться в центре обутыми»[925].
Как уже говорилось выше, далеко не все попытки белоэмигрантов обустроиться в сельской местности были удачными. Большая часть вновь прибывших русских селилась на земле, но далеко не все смогли адаптироваться к своеобразному тропическому климату, успешно работать и особенно – бороться с вредителями. В результате стараниями Беляева многие из неудавшихся фермеров перешли на государственную (в том числе военную) службу[926].
И хотя парагвайская земля давала до четырех урожаев в год, работать на ней было очень трудно, особенно людям интеллигентным, не приспособленным к тяжелому физическому труду. Например, чтобы отвоевать у джунглей один гектар земли, взрослому человеку приходилось затратить не менее полугода.
Если же на этом участке росли «особые» породы деревьев, устойчивые к воздействию стальных инструментов, то время работы могло значительно увеличиться. Ведь в Парагвае нередко встречаются представители флоры, практически не подверженные гниению и червоточине. Причем некоторые из деревьев настолько крупные, что одного их ствола достаточно для постройки целого частного дома[927].
Чтобы срубить подобные растения, человеку прежде приходилось приложить огромные усилия, поскольку обычные топоры и пилы их почти «не брали». Поэтому нет ничего удивительного, что почти 90 процентов русских эмигрантов (из числа не казаков и не крестьян, плохо знакомых с земледелием) в итоге бросили земледелие и переехали в Асунсьон и другие города[928].
Примечательно, что при этом менониты и староверы организовали здесь образцовые хозяйства, успехам которых удивлялись даже парагвайцы. Так, узнав, что старообрядцы назвали одно из них именем тогдашнего президента страны Гуджариа, он решил посетить его лично. Увиденное привело его в неописуемый восторг – настолько русские переселенцы смогли превратить «зеленый ад» джунглей в современную ферму.
Подобная деятельность русских эмигрантов по окультуриванию страны и особенно ее земель была напрямую выгодна ее властям. Например, в отличие от других фермеров многие из таких членов «религиозных меньшинств» успешно выращивали клубнику, выгодный по сравнению с другими культурами экспортный товар[929].
Но при этом тех же менонитов, особенно успешных в сельскохозяйственном занятии, как и некоторых других «сектантов», за их отказ от воинской службы в массе своей патриотичные и воинственные парагвайцы не любили[930].
Впрочем, они заслуживают особого упоминания, ведь многие из них прибыли сюда гораздо раньше белоэмигрантов. Менониты являлись представителями протестантской секты, во время правления Екатерины II уехавшими из-за религиозных и иных преследований из Германии в Россию.
Однако и там менониты не нашли покоя. На новой Родине за них взялись власти, недовольные их отказом от военной службы, а также православная церковь, стремившаяся оградить себя от конкуренции по влиянию на человеческие души.
Из-за новых преследований обрусевшие немцы и их русские последователи вынуждены были искать себе другой дом, который они обрели в Южной Америке, в том числе в Парагвае.
К середине 1920-х гг. их община в последнем насчитывала не менее двух тысяч человек, большинство из которых проживало в отдаленных районах страны (даже в практически неисследованном Чако Бореаль).
И хотя никто на новой Родине их не преследовал и не подвергал гонениям, за короткий срок этим изгнанникам пришлось схоронить в гостеприимную парагвайскую землю немало своих собратьев. Несмотря на то, что в этой стране эпидемий почти не было, поначалу новый для себя климат менониты переносили с трудом и в массе своей надолго заболевали. Так, многие из них перенесли тиф, который за короткий срок унес жизни 200 человек[931].
Что же касается остальных русскоязычных крестьян, то их успехи в Парагвае были гораздо скромнее. Разбившись по маленьким фракциям и группам, белоэмигранты зачастую оказывались неспособны самостоятельно вести хозяйство, несмотря на дармовую землю и всевозможные льготы, предоставленные им парагвайским правительством.
Чтобы ее обработать и собрать урожай, нужно было работать большим коллективом. В отличие от казаков, старообрядцев и представителей некоторых сектантских групп белоэмигранты этим качеством, увы, похвастаться явно не могли.
И поскольку они в основной своей массе не оседали на земле, впоследствии правительство Парагвая стало ограничивать въезд наших соотечественников и сокращать им помощь[932].
Для молодых и холостых мужчин переезд в данную страну был привлекателен еще по одной немаловажной причине: русские переселенцы отмечали, что «в Парагвае очень мало мужчин и много женщин. Положительно какое-то бабье царство! Женщины торгуют, работают на земле, занимаются кустарным производством сигар, а в Энкарнасионе – контрабандой. Все хозяйство держится на женщине, мужчина же – прирожденный бездельник и он может целыми днями лежать в гамаке и тренькать на гитаре. Единственно, на что он способен, – это воевать. Женщины совсем ошалели от брачного голода»[933]. Неудивительно, что мужчины быстро «портились» от избыточного женского внимания, жили за счет женщины и, по свидетельству наших соотечественников, «в 20 лет уже никуда не годятся, браков почти не существует»[934].
Согласно другим свидетельствам, когда парагвайке исполнялось 16 лет, она уходила из родительского дома, чтобы собственноручно выстроить свой собственный. Жилище это было примитивное, обычно состоявшее из импровизированного гамака и навеса. Чем не рай в шалаше? Сюда она и приводила мужчин, чтобы производить на свет патриотов страны»[935].
И это отнюдь не громкие слова. Понимая, что если Парагвай не решит свою главную на тот момент проблему – демографическую, – то в скором времени он может утратить суверенитет, его власти провозгласили государственную политику, активно пропагандирующую деторождение среди девушек, начиная с 16 лет[936].
Не случайно, что тогда для этой страны считалось обычным делом из-за нехватки мужчин рожать внебрачных детей. То, что они были по факту «незаконнорожденными», на них никак не отражалось. Все парагвайские дети, рожденные в семье или вне ее, считались одинаковыми в правах и обязанностях. Так, племянница И.Т. Беляева Спиридонова описала свой разговор с одной парагвайкой, когда она в 1926 г. приехала в Асунсьон:
– Вы замужем?
– Нет, сеньора, но у меня 12 человек детей.
– Как?
– Я их всех воспитала и все они – патриоты, готовые драться за Парагвай»[937].
Может показаться невероятным, но для парагвайки того времени считалось позором, если она родила меньше 10 детей. Естественно, что в условиях тропического климата, когда требуется минимум одежды, а еда, кажется, свешивается чуть ли не с любого дерева, растить «патриотов» гораздо проще, чем, например, в России. Если в Парагвае ребенок мог расти почти голым, а еды кругом было сколько угодно, на одну только зимнюю одежду и обувь в нашей стране приходилось затрачивать колоссальные средства. Но все же нельзя не удивляться массовому героизму парагвайских женщин.
При этом белоэмигранты относились к ним с уважением: «Парагвайка – исключительная мать. Надо видеть, с какой заботливостью она выхаживает своих 6, 10 и больше детей, не зная даже, от какого отца они у нее происходят! Здесь совершенно неизвестны случаи детоубийства и аборты»[938].
При этом, по свидетельству наших соотечественников, военное министерство Парагвая смогло использовать «мужской голод» в своих целях. Так, по причине отсутствия мужчин и их высокой ценности, у него не существовало проблемы с кормежкой солдат. Оно экономило немалые средства, поскольку их отовсюду и наперебой зазывали «на чашечку матэ» местные красавицы[939]. Платой за любовные утехи служил скромный ужин.
И это неудивительно, учитывая, что тогда в лучшем случае на троих мужчин приходилось семь женщин, а в среднем по стране на одного мужчину было не менее четырех представительниц прекрасного пола.
Такая диспропорция была следствием Великой войны 1864–1870 гг. против Аргентины, Бразилии и Уругвая. После ее окончания из ее миллионного населения в живых осталось 225 тысяч человек. Представителей мужского пола насчитывалось лишь 28 тысяч человек, 99 процентов которых были детьми, калеками или стариками.
К середине ХХ в., когда началась война с Боливией, демографическая проблема стояла по-прежнему остро и Парагвай мог выставить на фронт крайне ограниченное количество штыков.
Примечательно, что после окончания Чакской войны 1932–1935 гг. соотношение мужчин и женщин снова изменилось, и в среднем на одного мужчину теперь приходилось пять женщин.
Стоило ли удивляться тому, что девушки здесь были легкодоступны? Побывавший в 1887 г. в этой стране русский путешественник Гоинн подтвердил, что «объятия всех парагвайских красавиц были для меня открыты»[940].
Ситуация мало изменилась и спустя 50 лет. Никаких проблем добиться расположения любой понравившейся девушки в Парагвае того времени для русских эмигрантов не было.
Так, любой желающий плотских утех «на халяву», увидев на улице одинокую женщину, мог ей смело предлагать секс, и никто не находил в этом ничего вызывающего – негласно считалось, что если женщина вышла куда-либо одна, то, значит, она ищет совокупления.
По сути, это был сигнал, своего рода «зеленый свет» ищущим не обязывающих ни к чему отношений. Поэтому никто не удивлялся тому, что жаждущие любовных утех занимались ими чуть ли не на улице.
Однако стоило девушке взять с собой хотя бы одного ребенка, как любые приставания прекращались[941].
При этом, по свидетельствам наших соотечественников, местные представительницы слабого пола, «черненькие и смугленькие», отличались своей красотой, хотя и не всегда их черты соответствовали общепринятым «установкам».
Так, даже в то время считалось, что, если женщина красивая – значит она «хрупкая». Однако, несмотря на свою общепризнанную красоту, парагвайские девушки доказали, что это мнение – на практике отнюдь не правило.
Сама жизнь, заставившая их постоянно работать, сделала их выносливыми и непритязательными. Например, остается только поражаться тому, как они легко переносили на большие расстояния на голове тяжести в 50 килограмм и более[942].
При этом у парагваек была масса других достоинств. Так, наших соотечественников приятно поразило то, что «парагвайские женщины, даже самые бедные, очень чистоплотны, и это приятно отличало их от арабок и китаянок»[943].
Однако некоторых смущало то, что все парагвайские женщины курили сигары. По свидетельству Каратеева, «мой приятель Оссовский, большой поклонник прекрасного пола, как-то возмутился: «Иду, понимаешь, и вижу, что едет навстречу верхом молоденькая бабенка, хорошенькая до одури, сложена, как богиня, я прямо рот разинул! Но в зубах у красавицы – сигара проклятая торчит! Мало того, увидев меня, она вынула ее изо рта, сунула между пальцев босой ноги, чтобы не мешала, смачно, как верблюд, сплюнула в сторону, а потом принялась поправлять волосы и прихорашиваться. Сразу весь аппетит отбила![944]»
Сами же русские изгнанники, несмотря на, казалось бы, свое незавидное положение, были в Парагвае завидными женихами. И дело даже не только в том, что многие из них получили высокооплачиваемую по местным меркам работу, а в том, что в них видели источник пополнения поредевших после кровопролитных войн скудных «запасов» мужского генофонда.
Неудивительно, что сплошь и рядом даже женатым русским сами парагвайцы, отцы почтенных семейств, предлагали вторую супругу из… нередко целого «табуна» своих дочерей!
Просто из-за дефицита мужчин иметь в Парагвае двух и больше «жен» (реально же в большинстве случаев любовниц) было обычным явлением, хотя обычно они жили в разных местах и редко могли соприкасаться друг с другом[945]. Хотя эти женщины знали о существовании друг друга и относились к этому спокойно, как к чему-то обыденному, как, впрочем, и само общество в целом.
Русские на парагвайской военной службе
Показательно, что Беляева на новом месте вскоре по достоинству оценили. Успешной работе по привлечению сюда русских эмигрантов также способствовало очень быстрое достижение им высокого статуса: Иван Тимофеевич очень неплохо устроился в Военной школе Асунсьона – сначала преподавателем фортификации и французского языка.
По словам Беляева, «генерал Скенони вспоминал, что они, парагвайцы, были поражены владением мной языком и интересом, который охватил кадет с первого моего появления и сопровождал мои лекции до конца. Лучше всего проходили экзамены по фортификации. Все отметки были выше хороших. Это наблюдалось даже тогда, когда я отсутствовал на экзаменах»[946].
И очень быстро Парагвай стал для Беляева настоящей второй Родиной. При этом, сравнивая его с Россией, он сделал выводы не в пользу последней. Еще в 1924 году Иван Тимофеевич написал русским эмигрантам, что «парагвайские пальмы ему милее российских берез». Он вспомнил, что за всю свою службу Родине имел лишь одни неприятности, и там его любили лишь солдаты, тогда как парагвайцы его любят все[947].
И эта любовь живо ощущалась им и в плане материальном. Так, сначала ему установили оклад в 1000 песо, но потом быстро подняли до 2500 и впоследствии он превысил 5000[948]. По парагвайским меркам это были очень большие деньги, поскольку его месячный заработок превысил доходы депутата, сенатора и в конце концов достиг размеров зарплаты президента страны.
Стоит заметить, что сам Беляев, несмотря на неплохой даже по европейским меркам заработок, жил очень скромно. Обстановка его дома была очень простая: у него не было даже настоящей крыши, мебель, за исключением стола и стула, отсутствовала.
Причина такой «бедности» генеральского жилища была очень проста: во время одной из экспедиций в Чако его и без того бедный дом обокрали, причем оттуда вынесли даже посуду и мебель. По данным русских эмигрантов, «с этой поры Беляевы обстановки и не заводят»[949].
При этом так и осталось тайной, кто это сделал – наши соотечественники или парагвайцы. Сами белоэмигранты свидетельствовали, что парагвайцы имели склонность к воровству, особенно живущие в сельской местности[950]. Вообще, парагвайское воровство имело одну удивительную особенность: если местные и брали что-то у наших «гринго», то обычно вскоре отдавали.
Так или иначе, но до самой смерти Беляева, по словам очевидцев, его комнату украшали лишь два трехцветных и очень похожих флага, висящих крест-накрест – Парагвая и России. Они различались лишь порядком расположения их полос. Над ними висели казацкая шашка и парагвайский мачете, что символизировало единство парагвайцев и русских[951].
По признанию А. Дмитриева-Экштейна, именно схожесть флагов Парагвая и России привлекла его в Парагвай, и это же стало одной из причин для переезда сюда многих русских офицеров[952].
Этот беляевский «герб» увенчивали подаренные индейцами Ивану Тимофеевичу символы вождя – птичьи перья и лук со стрелами[953].
И хотя в пересчете на американские доллары Иван Тимофеевич в Аргентине получал намного больше, не жалел о переезде. Ведь в отличие от нее, в Парагвае было еще немало индейцев. Правда, жили они, главным образом, в почти не изученном, покрытом почти непроходимыми лесами районе Чако Бореаль. И этот интерес Беляева, несмотря на его военное призвание, особенно прославило русского генерала не только в этой стране, но и в мире.
Изучение индейцев стало делом всей его жизни. Благодаря этому он заново открыл Парагвай не только для своих соотечественников, но и для всей планеты. Своими экспедициями в район Чако Бореаль он приобрел поистине мировую славу. Не случайно, что эти заслуги Ивана Тимофеевича признавали даже самые ярые его противники[954].
Следует заметить, что на вторую половину 1920-х гг. этот огромный район (его площадь превышала половину территории Франции) размером 300 тысяч квадратных километров, находящийся в междуречье рек Параны и Пилькомайо между Боливией и Парагваем, был почти абсолютно не исследован. До экспедиций русского генерала Чако обозначался на картах лишь белым пятном и до середины 1920-х гг. никому не принадлежал.
Сильно затрудняло определение границ Боливии и Парагвая и то, что на территории Чако Бореаль не было сколько-нибудь значимых географических объектов – как-то реки и горы, по которым можно было бы без проблем разделить спорные участки.
Это порождало взаимные притязания на этот район как Асунсьона, так и Ла-Паса, истоки которых уходили еще во времена конкистадоров.
Почему же они раньше не исследовали этот район? Во-первых, их отпугивали слухи о непроходимости лесов Чако Бореаль; во-вторых – свирепость населявших их индейских племен, и в-третьих, последствия внешнеполитических поражений той и другой страны.
Пока Парагвай пытался прийти в себя после Великой войны 1864–1870 гг., Боливия испытывала похожее состояние после разгрома в Тихоокеанских войнах XIX века. Однако «аутсайдерам» в скором времени также предстояло выяснить, кому достанется этот внешне суровый, но богатый полезными ископаемыми район.
В конце XIX века было несколько попыток его обследования, но все они окончились гибелью участников таких экспедиций, как боливийских и парагвайских, так и международных. Поэтому все переговоры тогда о разграничении в Чако Бореаль были бесплодными.
Ситуация была довольно комичной – парагвайцы и боливийцы пытались «поделить шкуру неубитого медведя», даже не зная точных границ спорного района.
Усложнял процесс исследования Чако Бореаль и его тяжелый климат, не имеющий аналогов в Западном полушарии Земли, обусловленный неоднородной географической средой этого огромного региона, простиравшегося в сторону Боливии от берегов реки Парагвай.
Его восточная часть сильно отличается от западной. На востоке этот район, ровный как стол, расположенный в низине, фактически находится на уровне моря. Однако на западе он совсем другой: простираясь к Андским горам, Чако Бореаль поднимается на высоту 200 метров над уровнем моря. И если в одной его части стоит дикая жара, то в другой – холод. Перепады дневных и ночных температур здесь очень высокие. Если в полдень стоит жара в 36 градусов, то в полночь возможны заморозки до трех градусов ниже нуля, а если учесть, что в Чако почти постоянно дуют сильные ветры, то даже для привычных к морозам русских холод был весьма ощутимым.
Также неоднородно в этом районе представлена флора. Хотя значительная его часть покрыта почти непроходимыми лесами, здесь имелись и протяженные пустыни, найти в которых воду было почти непосильной задачей. Но главный бич Чако – это тучи москитов, не дающих пощады ничему живому ни днем, ни ночью[955].
Вот на этот район и «положил глаз» русский генерал, который и организовал туда экспедиции, происходившие отнюдь не только из-за научных целей. Причиной усиления внимания к данному району, как это не раз уже происходило в истории, стала нефть, обнаруженная геологами в соседней Боливии в начале 1920-х гг.
Они же предсказали, что основные запасы «черного золота» находятся на «нейтральной» чакской территории. И как только стало известно о богатых залежах нефти в Чако, обе страны объявили этот район своей собственностью, не желая упустить столь лакомый кусок.
Боливия стремилась прибрать его к рукам раньше, чем это сделает Парагвай. Ее руководство рассчитывало, что «слабый» Асунсьон, еще не оправившийся от Великой войны 1864–1870 гг., не пойдет на обострение ситуации и добровольно отдаст спорный район. В противном случае, оснащенная по последнему слову техники боливийская армия должна была силой доказать права Ла-Паса на Чако.
Было ясно, что война не за горами, поскольку Боливия отвергала возможность достижения каких-либо компромиссов и дележки спорной территории без боя, желая получить всю чакскую территорию целиком, предпринимая соответствующую активность.
Поэтому, предвидя столкновение между Асунсьоном и Ла-Пасом, предприимчивые люди «на всякий случай» покупали чакскую землю одновременно у Боливии и Парагвая[956].
Боливийских политиков подталкивала к войне и потеря выхода к морю во второй половине XIX века. После полученного урока с Чили (как считалось, эта страна имела на тот момент самую боеспособную армию на континенте) снова связываться с этой страной не хотелось, как и с перуанцами, за которых могли заступиться первые.
Поэтому, как им казалось, Парагвай был настоящей находкой для агрессивных устремлений Боливии. И хотя он не имел прямого выхода к морю, на реке Парана у него были порты, позволяющие выходить в Атлантический океан. Их-то и рассчитывали «заиметь» с захватом Чако Бореаль предприимчивые боливийцы.
Кроме того, Боливия стремилась решить за счет Парагвая и другую проблему – обеспечения продовольственной безопасности. По запасам полезных ископаемых, особенно цветных металлов, вроде олова и меди, Ла-Пас занимал первые места в мире, однако в его распоряжении не было плодородных земель, имевшихся у Парагвая.
Парагвайцы же рассчитывали присоединить Чако не столько из-за нефти, сколько по соображениям стратегической безопасности: их столица Асунсьон находилась почти на границе со спорным районом.
Примечательно, что И.Т. Беляев еще в 1924 г. предсказывал Чакскую войну. Осознавая, что Парагвай стал для него второй родиной, он стремился через исследование Чако Бореаль помочь ему подготовиться к ней.
О своих мотивах он написал так: «Уже с самой первой минуты пребывания на парагвайской земле я увидел босоногого солдатика с винтовкой на развалинах героической Умайты (место одного из самых кровопролитных сражений войны 1865–1870), слушал рассказы старушки, четырнадцатилетней девушкой спасшейся в лесу, среди дикарей, от иноземных солдат, и вынесшей удивительный оптимизм, стойкость, любовь к отечеству, которые отличают туземное население. Я почувствовал, что и во мне не умер патриотизм, что я не должен мириться ни с чем, пока не увижу ее возрожденной»[957].
И хотя Иван Тимофеевич знал о судьбе своих предшественников-ученых, он лично пожелал исследовать спорный район. Сначала парагвайцы пытались отговаривать его от этого путешествия, предупреждая его о том, что он вряд ли вернется обратно. Однако эти рассказы пугали генерала не больше, чем в свое время пули и снаряды большевиков.
И, не успев толком обосноваться на новой Родине, пробыв здесь всего полгода, уже в конце октября 1924 г. он отправляется в свою первую чакскую экспедицию.
Перед ее началом, 24 октября, его вызвал военный министр Парагвая Луис Риарт, давший ему необходимые инструкции. Русский генерал и его спутники должны были разведать окрестности района Байя Негра и найти наиболее удобные места для расположения парагвайских гарнизонов, долговременных оборонительных сооружений, наблюдательных пунктов, коммуникаций и т. д.; составить подробную карту местности и наладить контакт с вождями местных индейских племен.
Кроме того, по возвращении из похода Иван Тимофеевич должен был представить парагвайскому Минобороны детальный доклад о проделанной работе с указанием того, что необходимо сделать для реализации проектов по освоению Чако.
«Индейское» задание было особенно важной частью экспедиции. Кроме знакомства с вождями племен русский генерал должен был подробно описать уклад жизни туземцев, а также раздать подарки, которые должны были расположить их к Асунсьону – орудия труда, необходимые для проживания в джунглях материалы и даже вакцинировать их от возможного заражения инфекциями, к которым, как показала практика, у индейцев практически не было иммунитета.
Далее Беляеву поручили добиться приезда индейских вождей в Асунсьон, чтобы установить с ними постоянные отношения. Русский генерал понимал всю важность выполнения именно этой задачи экспедиции, поскольку без налаживания нормальных отношений с индейцами закрепить за собой Чако будет невозможно.
Поэтому он и решил начать выполнение поставленных ему задач не с «военного», а с «этнографического» аспекта и главной целью предстоящей экспедиции определил установление с индейскими племенами не только деловых, но и дружественных отношений.
Таким образом, И.Т. Беляев во время своих походов в Чако Бореаль совмещал множество функций – разведчика, ученого, военного, картографа, проявив при этом незаурядные качества.
Во время первой «чакской вылазки» под руководством Ивана Тимофеевича находились несколько парагвайских военных и проводников-индейцев, а также русских офицеров: братья Игорь и Лев Оранжереевы, донской казак, капитан инженерных войск В. Орефьев-Серебряков[958], а также сын известного русского полярника и участника первых рейсов ледокола «Ермак» Георгия Экштейна Александр Дмитриев-Экштейн[959].
Насколько было опасно участие в «Чакском походе», говорило уже то, что всех его участников перевели «на военное положение», обещая выплатить в случае их ранений или гибели компенсации родственникам.
Всего за сравнительно короткий срок, с конца октября 1924 г. по август 1931 г., Беляев провел 13 экспедиций. Продолжались они от двух недель до нескольких месяцев, причем самая продолжительная – к лагуне Питиантута – заняла полгода.
Уже во время первой чакской экспедиции русский генерал смог найти полное взаимопонимание с вождями ряда индейских племен.
Александр Дмитриев-Экштейн так вспоминал об этой экспедиции: «Мы пренебрегали опасностями, испытывали жажду и голод, но ухитрились нанести на карту обширнейшие участки доселе неведомой территории и войти в контакт с племенами индейцев, полностью оторванными от какой бы то ни было цивилизации»[960].
С этого времени Иван Тимофеевич активно изучает индейские языки и заводит дружбу с вождями некоторых племен. Поначалу индейцы отнеслись к нему с недоверием, подозревая, что белые, всегда приносившие одни неприятности, пришли к ним с дурными намерениями.
Не случайно после первого контакта они дали русскому генералу прозвище – «Салиху». Беляев сильно этим возгордился, решив, что это какое-то дружеское наименование, подчеркивавшее его достоинства. Однако Ивана Тимофеевича тогда ожидало горькое разочарование. Когда он при встрече с ними тыкал себя пальцами в грудь, с гордостью представляясь данным ему прозвищем, то туземцы начинали подозрительно улыбаться. Оказалось, что в переводе с индейского «салиху» означает лягушка[961].
Однако Беляев довольно быстро развеял их опасения и подозрения. Своей заботой об индейцах он снискал у них любовь и уважение, и в конце концов многие племена действительно сделали его своим почетным вождем, и уже мало кто вспоминал о первом прозвище русского генерала.
Но это было потом. Чтобы добиться реального признания и сделаться национальным героем индейцев, Ивану Тимофеевичу нужно было покорить Чако и прожить с туземцами их жизнью не один год.
В результате, благодаря экспедициям Беляева этот район потерял свою былую зловещую маску, а парагвайцы опередили боливийцев в плане установления с индейцами связей. Он сделал то, что не удалось лучшим путешественникам Запада: нанес на карту огромный, ранее неизвестный район, обследовав его раньше боливийцев.
Кроме того, завязав дружбу с индейцами, Иван Тимофеевич собрал поистине бесценные для парагвайцев разведывательные данные о концентрации на границах Чако боливийских войск.
Более того, он организовал регулярную разведку спорного приграничья, и теперь парагвайцы знали почти о каждом шаге своих противников. Ее почти безвозмездно вели живущие в Чако индейцы. Для того чтобы они делали это непрерывно и более детально, нужно было лишь иногда «подбрасывать» им дешевую одежду, различные бытовые металлические изделия и т. п.
Наибольший интерес представляет самая продолжительная экспедиция русского генерала к лагуне Питиантута. Тогда, в конце 1920-х гг., по его собственному признанию, «из-за озабоченности внутренними делами, северные леса были оставлены без внимания, но я, по возможности, продолжал их исследовать, пользуясь всеми случайными возможностями»[962].
О том, как началась данная экспедиция, Иван Тимофеевич рассказывает в своем дневнике: «В середине декабря 1930 г. я, готовивший в это время для Генштаба данные о вооруженных силах Боливии, был вызван к министру обороны.
– Прочтите это письмо, – сказал генерал Скеноне. – Кто такой Тувига и что это за лагуна?
Я стал вчитываться в письмо, направленное мне комендантом форта Састре: «Говорю тебе, что 10 дней назад ко мне в шатер принесли известие, что в районе Пича Энтода, где ты водрузил флаг, замечены следы 10 всадников, они пришли с боливийской стороны и направились в сторону лагуны, потом вернулись. Твой слуга Тувига». Внизу, вместо подписи, прилагался отпечаток пальца индейского вождя.
Я объяснил генералу, что Тувига – мой старый знакомый, вождь чимакоков, считающих себя подлинными владельцами местности в районе лагуны Питиантута. От нее расходятся многочисленные индейские тропы, в том числе в наш тыл, к железной дороге Касадо, а также в тыл боливийцев. У нас, добавил я, существует договоренность с индейцами о том, что они будут наблюдать за всеми перемещениями в том районе и сразу докладывать обо всем нам»[963].
Данное донесение было очень важным. Оно свидетельствовало о начале планомерной разведки со стороны Боливии спорного района, говорящей о скором начале войны.
Вскоре поступили и другие тревожные донесения индейцев о готовящемся захвате спорного района боливийцами. И «Элебук» (так обычно они именовали самых авторитетных вождей), как теперь почтительно прозвали Беляева индейцы, ранее поручил вождю чимакоков Саргенто Тувиге и его племени охранять Питиантуту от проникновения боливийцев.
Однако они могли истребить их небольшие разведывательные подразделения, но выдержать боя с регулярной армией были не в состоянии, и потому Тувига просил его скорее прибыть с подмогой: «Если ты не явишься немедленно, Питиантута попадет в руки боливийцев».
Письмо было написано со слов вождя индейцев парагвайским капитаном Гаона в Порто Састре, и это придало ему больший вес и руководство Парагвая срочно занялось данным вопросом.
Дело в том, что Питиантута (переводится с гуарани как «Богом забытое место») была стратегически важна как для Боливии, так и для Парагвая. По воспоминаниям Ивана Тимофеевича, эта лагуна (озеро, сообщающееся с рекой) «была центром всех невидимых индейских коммуникаций в направлении на тыл противника, а также и наш. В пять дней оттуда можно было пройти на железную дорогу Касадо на 153 километра, отрезав таким образом все наши гарнизоны, прикрывающие все местные поселения с находящимся там штабом командующего и выйти на берега реки Парагвай, а значит и к столице страны. Генерал Скенони понял опасность, и я был немедленно отправлен туда, а за мной – отряд войск для ее занятия. Там и произошло первое столкновение, ознаменовавшее начало военных действий»[964].
Русский генерал так описал начало своего путешествия: «Несколько дней спустя мы отправились вверх по реке Парагвай на пароходе «Капитан Кабраль». В мой отряд входили инженер В. Орефьев-Серебряков и господин Экштейн. Кроме револьверов, у нас были карабины и четыре винтовки для сопровождавших нас индейцев-проводников. Боеприпасов же было в обрез. Багаж состоял из четырех чемоданов, двух бурдюков для воды, ящиков с провизией и боеприпасами. В Фуэрте Олимпо (форт. – Ред.) мы получили лошадей, которых привел с собой лейтенант Сагиер с двумя солдатами. В Пуэрто Касадо (порт. – Ред.) мы получили долгожданных мулов»[965].
Однако уровень подготовки и оснащения этой экспедиции традиционно мало соответствовал стоящим перед ней высоким задачам, что во многом было обусловлено тогдашней технической отсталостью парагвайской армии.
Так, русские участники похода отмечали, что даже местные офицеры, участвовавшие в нем, были сильно поражены тем, что Беляев определял направление движения по компасу. Они с удивлением рассказывали своим сослуживцам, что «русский генерал по каким-то часам определял, где север, где юг»[966].
По словам Ивана Тимофеевича, «главной целью нашего путешествия было нахождение места для строительства укрепления, которое могло бы прикрыть проход к Питиантуте и впоследствии стать связующим звеном между лагуной и берегом реки. За нами из форта Хенераль Диас, по моему старому пути, разведанному еще в 1926 г., должен был идти отряд солдат»[967].
Высадившись на последней станции железной дороги Касадо, которая подходила вплотную к непроходимым джунглям, кампания Беляева отправились в путь по тропе, намеченной русским генералом еще в одном из первых его путешествий. Однако путь здесь был не менее сложный, чем тогда.
Он писал: «Окруженные со всех сторон густой растительностью, мы были вынуждены прорубать себе путь в этой чаще с помощью мачете. Со страшными усилиями нам удавалось делать за день лишь от 5 до 12 тысяч шагов, отмерявшихся по шагомеру. Вскоре обнаружился недостаток съестных припасов… У нас 4 марта оставалось только два килограмма сухого мяса, два – йерба мате (парагвайский чай), восемь – сахара, два – муки, пакет какао, 10 банок сгущенки и 120 галет, в то время как от Питиантуты нас отделяла еще горная цепь шириной в 20 километров, а на охоту можно было рассчитывать лишь вблизи небольших и редких источников воды…»[968]
Налицо была угроза голода – в пищу пошли даже оказавшиеся съедобными верхушки пальм, но путникам повезло – они подстрелили двух оленей.
Однако охотничьи трофеи из-за скудности местных лесов доставались им редко, и запасы продуктов у группы Беляева быстро подошли к концу. Но хуже всего обстояло с питьевой водой. Кое-кто перед угрозой смерти от жажды предлагал Ивану Тимофеевичу повернуть назад, но он все же решил продолжить экспедицию.
Однако для этого ему пришлось ослабить отряд и вернуть лейтенанта Сагиера с солдатами, а также заболевшего инженера Серебрякова. Но они должны были «привести с собой гарнизон для будущего укрепленного района в Питиантута»[969].
Начался самый трудный отрезок пути. Ночи под антикомариной сеткой «москитерос», без которой здесь невозможно было провести и минуты, в центре неспокойных, ревущих джунглей, светящихся всеми огнями и кричащих всеми голосами, были тревожными. Поэтому отдохнуть и выспаться было почти невозможно.
После одной из таких ночей рядом со своим лагерем путешественники обнаружили даже следы крупного опасного хищника – ягуара, не боящегося огня, которого голод заставил подойти к людям.
При этом лес, опутанный лианами, с множеством колючек, становился все непроходимее. Однако выручили незаменимые индейцы, которые с помощью мачете быстро прорубали путь в джунглях. Они же спасли отряд от голода, отыскивая больших и очень вкусных черепах для еды[970].
«На этом этапе, – писал начальник экспедиции, – выявился упорный и волевой характер сопровождавших нас индейцев: Гаррига – храбрый и сильный воин из клана «уток», казалось, сочетал в себе добропорядочные качества своих крылатых братьев – он был настоящим интендантом нашего воинства. Кимата, еще ребенок, числился по клану «обезьян» и поэтому прекрасно лазил по деревьям, добывал нам мед, яйца и фрукты, завлекал свистом птиц, ловил их и был самым активным участником всей компании. Имеди – «ворон» – большой знаток рассказов и легенд, казался меланхоличным и замкнутым в себе. Он тоже влезал на деревья, но лишь исключительно для того, чтобы смотреть на дорогу, и только на самые толстые и прочные ветки. И, наконец, Турго, представитель «страусов», великолепный бегун и ходок, удивительный специалист по всем деталям жизни в горах, с прекрасно развитым чувством юмора. Каждый из индейцев нес на себе печать своей расы, своего племени, своего клана. От них больше, чем от оружия или даже продовольствия, зависел конечный успех нашего предприятия»[971].
Тем не менее у отряда Беляева положение оставалось очень тяжелым: у него иссякли не только запасы питьевой воды и съестных припасов, но и патроны.
Но неожиданно он получил помощь – к нему прибыли индейцы из племени чимакоков во главе со старым знакомым Беляева – Тувигой. Они обнаружили колодец с питьевой водой и добыли еду. Зная, где прячется в этих краях дичь, туземцы разжились мясом, разложили костры, накормили участников экспедиции и запели свои обрядовые песни.
Между тем для спутников Беляева жизнь индейцев стала настоящим открытием. До встреч с краснокожими они в лучшем случае знали их по книгам Фенимора Купера. Особенно удивило их то, что у местных индейцев мужа выбирала девушка. Причем, чтобы зажить счастливой семейной жизнью, она еще должна пройти испытание «на прочность». Ее избранник брал свою воздыхательницу за руку и заставлял быстро пробежать с ним туда и обратно. Если она выдерживала, ее считали женщиной, годной для замужества[972]. Эта проверка «силы» была своего рода экзаменом на способность выдержать тяжелое брачное бремя.
Тувига и его спутники сопровождали компанию Беляева к лагуне Питиантута. Но чем ближе они к ней приближались, тем больше волновались чимакоки, опасаясь встречи со своими воинственными соперниками, индейцами племени морос (моро), о которых ходила дурная слава «людоедов». Ивану Тимофеевичу так и не удалось наладить с ними контакт, и, возможно, это было к лучшему, ведь у представителей этого племени убивать белых поселенцев было настоящим ритуалом.
После своих стремительных налетов индейцы морос уходили в глухие северные леса, где достать их было невозможно[973]. Не жаловали они и своих краснокожих собратьев из других племен.
По свидетельству русских участников экспедиции, дальнейшее «путешествие продолжалось с большим трудом. Вскоре поблизости индейцы нашли следы племени моро и поняли, что враги следуют за ними по пятам. Это заставило членов экспедиции еще больше приуныть»[974]. Прекратились индейские песни, помрачнели лица спутников Тувиги. В один прекрасный день индейцы, каждую минуту ожидавшие встречи с морос, хотели бросить отрядик Беляева, но не сделали этого из-за своего вождя, поклявшегося Беляеву идти с ним до конца.
Причина тревоги чимакоков была понятна: они вступили на земли, где кочевали морос. Не придавало краснокожим союзникам уверенности и еще большее ослабление экспедиции, поскольку из-за нехватки еды и воды Беляев был вынужден отправить на один из фортов оставшийся отряд солдат-парагвайцев[975]. В результате теперь при малейшем шорохе все хватались за оружие.
Зная, что им не выстоять при столкновении с превосходящими силами моро, Беляев изменил тактику и пошел на хитрость: он приказал своим спутникам провести «демонстрацию», показывая шумом и частой стрельбой, что их много и у них нет недостатка в патронах.
Кроме того, спутники Тувиги, опытные следопыты, умудрялись оставлять следы так, как будто их было не несколько человек, а большой отряд. Для обмана ночью разжигали множество костров. Также чимакоки умело обманули моро демонстрацией того, что они – лишь передовой отряд большого соединения. Все это и спасло отряд от нападения враждебных индейцев.
Однако, как это часто бывает, «вытащили голову – увяз хвост». Отбились от преследования назойливого противника – снова проявилась старая проблема голода и жажды: дальнейший путь участников экспедиции пролегал по почти необитаемым дичью землям, и поэтому охота не давала никакого результата.
Наступил день, когда все были настолько голодны, что едва не позавтракали попавшимся удавом. Однако никто так и не рискнул вкусить этого деликатеса первым. Зато изредка попадавшиеся лягушки стали настоящим лакомством.
Но несмотря на это экспедиция Ивана Тимофеевича продолжала упорно продвигаться вперед, понимая, что обратно дороги нет. Путники почти умирали от жажды, когда, наконец, впереди блеснула долгожданная вода. Это и была легендарная индейская Питиантута.
По словам Беляева, «Питиантута – в переводе с языка чимакоко – «Лагуна Покинутого Муравейника» – это прекрасное озеро, расположенное в самом центре двух огромных массивов девственного леса. Оно традиционно занимало важное место в истории и обрядах населявших эти леса индейцев и по праву может быть названо «Троей» индейцев Чако Бореаль. Первые белые в этих священных местах, мы разбили лагерь у отрогов одной из гор, рядом с древним индейским колодцем»[976].
Двигаться дальше индейцы наотрез отказались: впереди простирались исконные земли моро, и пересекать их границу означало объявить им войну. Тувига заговорил о возвращении, и Беляев понял, что индейцев лучше отпустить: основную часть задания они уже выполнили – путь к лагуне был найден.
Он знал, что через несколько месяцев на стенах воздвигнутого здесь форта будет развеваться парагвайский флаг, символизируя присоединение этой территории к Асунсьону.
Забегая вперед, скажем, что построенное здесь в июле 1931 г. небольшое укрепление Фортин-Карлос Антонио Лопес, основателем которого был Беляев, к настоящему времени стало городом, население которого к началу 1960-х гг. превысило две тысячи человек.
Обратный путь был еще более тяжелым. К старым проблемам добавилось обилие очень ядовитых змей, одного укуса которых было достаточно для почти мгновенной гибели человека. Поэтому значительную часть пути шли, воспользовавшись примером индейцев: надели на щиколотки ног повязки из перьев страусов и других птиц, отпугивающих пресмыкающихся.
И теперь уже участники экспедиции не брезговали ни змеями, ни ящерицами. Голодающая группа Беляева спаслась тем, что наткнулась на стаю цапель. Они разлетелись, но штук 40 их птенцов, которые еще не умели летать, забили палками[977]. Их мясо растягивали на несколько недель.
Погода тоже не благоприятствовала экспедиции. Однажды поднялся такой сильный ветер с дождем, что целую ночь путникам пришлось провести на деревьях, чтобы попросту не утонуть. Это было едва ли не самым сложным моментом всей экспедиции: Беляев из-за тяжелого перехода и недоедания настолько ослабел, что индейцы всю ночь не спали и поддерживали его, сидя на ветвях, чтобы он не свалился вниз[978].
Последние километры к форту Олимпо, где их ожидала помощь, выбившийся из сил русский генерал уже не мог идти без помощи и опирался на верного Тувигу. Наконец путешественники услышали лай собак и удивленные возгласы людей: долгое отсутствие группы Беляева породило слух об ее гибели.
Но тем радостнее была встреча. «Да здравствует генерал! Да здравствуют русские!» – гремели весь день приветствия в старом парагвайском форте, а его обитатели и вновь прибывшие стали праздновать это событие.
Значение экспедиций русского генерала в Чако Бореаль для Парагвая было огромным: в результате их успешного завершения большая часть спорного района попала в сферу его влияния.
Именно научные открытия, совершенные белогвардейским генералом, позволили Парагваю предъявить свои законные претензии на Чако Бореаль. Так, на I конгрессе Панамериканского института географии и истории, состоявшегося в декабре 1932 г., в разгар войны с Боливией, делегат Парагвая Л. Рамос Хименес в своем выступлении, имевшем целью обосновать права на спорный район, заявил, что «Чако перестало быть загадкой благодаря экспедициям отважного ученого Беляева, которому Парагвай обязан многим». Он отметил его заслуги как картографа, биолога и климатолога, впервые обследовавшего данную местность.
При этом парагвайцы получили карты района, где должны были начаться боевые действия, которых не было у боливийцев, и поэтому они имели в грядущей войне важный козырь.
Однако было бы неправильно говорить лишь о заслугах Ивана Тимофеевича (во всяком случае, видный исследователь «русского Парагвая» Б.Ф. Мартынов пытается в своих работах показать его героем во всех отношениях), не упомянув о его промахах.
Между тем многие современники Беляева, напротив, обвиняли его чуть ли не во всех смертных грехах. Например, имеются свидетельства, что после войны Иван Тимофеевич находился в опале и некоторое время, будучи уволенным со всех постов, был безработным.
Журналист Парчевский интерпретирует это тем, что русский генерал попал в немилость из-за того, что составленные им со слов индейцев карты Чако будто бы оказались неправильными. И парагвайские военные, выяснив данные подробности на себе в ходе боев, якобы сильно обиделись за это на русского генерала[979].
Насколько верны такие утверждения – не совсем ясно. Хотя в походных условиях и при тогдашней технической неразвитости страны Беляев не мог составить карты с идеальной точностью. Тем не менее автору книги больше не встречалось ни одного источника, в котором бы говорилось о том, что они были неверными.
По мнению же сторонников Беляева, он якобы резко разошелся с властями по индейскому вопросу, активно выступая в защиту туземцев, что и отразилось на его карьере.
В любом случае, боливийцы, пытавшиеся соревноваться с парагвайцами за Чако Бореаль, безнадежно проигрывали последним в первую очередь из-за экспедиций Беляева, которые сильно помогли Асунсьону, оказав ему неоценимую услугу в подготовке к отражению агрессии Ла-Паса.
Ведь именно благодаря Ивану Тимофеевичу удалось склонить на сторону Асунсьона населявших Чако индейцев, оказавших в будущем столкновении парагвайцам неоценимую помощь. Обратим внимание на то, что еще в 1920-е гг. не только боливийцы, но и парагвайцы относились к индейцам крайне плохо, а они платили им той же монетой, беспощадно вырезая тех и других.
Однако к началу Чакской войны симпатии краснокожих бесповоротно склонились на сторону парагвайцев именно благодаря Ивану Тимофеевичу Беляеву[980]. И для того чтобы подружиться с индейцами, ему пришлось проделать титаническую работу фактически в одиночестве.
Косвенным доказательством того, что Иван Тимофеевич Беляев своими экспедициями принес огромную пользу Парагваю, служит то обстоятельство, что власти Боливии, недовольные активностью белогвардейского генерала в Чако, еще до начала войны предлагали за его голову огромную для тех мест тогда сумму в 500 тысяч боливийских песо или одну тысячу фунтов стерлингов. Впоследствии она росла пропорционально успехам парагвайцев. Однако, забегая вперед, скажем, что ее так никто и не получил[981].
Не случайно, что парагвайское руководство придавало экспедициям Беляева огромное значение, о чем свидетельствует то, что в их подготовке принимали личное участие даже министры, которые сами утверждали выдачу русскому генералу всего необходимого, начиная с оружия и кончая гвоздями. Иван Тимофеевич подружился с ними и привозил для парагвайской верхушки из Чако много диковинок: то живого ягуара, то цаплю и др.
Поскольку министерства из-за сильной жары работали только по пять часов в день, то после окончания рабочего дня их главы лично приезжали к Беляеву, в доме которого за чашечкой матэ продолжалась подготовка экспедиций и обсуждались планы обороны страны на случай войны с Боливией[982].
Чтобы понять, что значили для Парагвая чакские походы Ивана Тимофеевича, следует обратиться к парагвайскому «летописцу» тех лет полковнику Карлосу Фернандесу. По его словам, «если генерал Беляев когда-нибудь задумает опубликовать свои воспоминания, относящиеся к исследованиям, начатым им в 1924 г., то люди узнают, какими трудностями, жертвами, страданиями была оплачена попытка обжить Чако, превратить обитающих там индейцев в наших лучших друзей и союзников в войне против боливийских захватчиков»[983].
При этом слова о проявленной при исследовании Чако белогвардейским генералом и его товарищами отваге не являются пустыми звуками. Во время экспедиций их участники неоднократно находились буквально на волосок от смерти.
Но в отличие от боливийцев не все парагвайцы так высоко оценили заслуги Беляева. Так, историк Антонио Гонсалес в своем двухтомнике, посвященном подготовке его страны к войне с Боливией, писал, что экспедиции Беляева в Чако якобы не принесли пользы, поскольку они были направлены главным образом на изучение индейцев[984].
Что же, пусть это останется на совести этого человека, видимо, недовольного «чрезмерным засильем русских» в своей стране.
С другой стороны, нельзя не отметить, что были в Парагвае и противники исследования Чако, опасавшиеся, что Беляев своими действиями может вызвать столкновение с Боливией[985] и фактически обвинившие его в провоцировании между ними войны.
Особенно высокую оценку Беляев заслужил как этнограф Чако Бореаль. Благодаря его научным изысканиям миру и стали известны населявшие его индейцы, о которых они до этого почти ничего не знали[986].
В своих исследованиях он доказал, что индейцы макка и чамакоко относятся к древнейшим народам мира и санкскритской языковой группе. Таким образом, они являются представителями индоевропейской языковой семьи и происходят от арийцев[987]. Во всяком случае, этнографические труды Беляева, посвященные индейцам Чако Бореаль, были признаны во всем мире.
Тем самым он выбивал почву из-под ног расистов, оправдывавших угнетение индейцев тем, что они якобы отсталая раса, обреченная на вымирание по причине собственной «ущербности».
Кроме того, Беляев решительно выступил против навязывания индейцам европейских принципов жизни. По его мнению, две культуры должны добровольно обогащаться друг от друга[988]. Он напрямую содействовал закреплению этого положения на законодательном уровне с целью сохранения индейских народов.
И именно это обстоятельство привело к заметному охлаждению его отношений с представителями парагвайских властей.
Следует отметить, что для защиты туземцев в этой стране нужно было иметь большое гражданское мужество. Дело в том, что еще в 1920–1930-е гг. в Парагвае, где само слово «индеец» было ругательным и за которое от любого парагвайца можно было получить удар ножом, туземцев угнетали, презирали и нередко просто убивали.
О том, как тогда относились в стране к краснокожим, свидетельствует личное обращение русского генерала к президенту Парагвая И. Мориниго, в котором он указал на нетерпимость тогдашнего положения туземцев, при котором «изнасилование индейских женщин – в порядке вещей, как и похищение детей».
Более того – Иван Тимофеевич, попавший в Парагвай на «птичьих правах», вступил из-за этих угнетаемых в непосредственный конфликт с местными властями, рискуя за вмешательство в его внутренние дела нажить крупные неприятности вплоть до высылки в другое государство.
Показателем его активности стало то, что в конце концов за защиту туземцев его сместили с поста директора Национального патроната по делам индейцев в министерстве сельского хозяйства.
Однако затратив массу усилий, Беляев сделал свое дело, положив начало ломке антииндейского стереотипа у парагвайцев, пусть и ценой ссоры со многими представителями местной элиты[989]. Организация им первой индейской школы, о чем раньше местные краснокожие не могли и мечтать, стала в этом важнейшим шагом.
Русские эмигранты поражались увиденным в ней картинам: огромные мускулистые индейцы, окружив маленького сухого Беляева и затаив дыхание, постигали азы арифметики и грамоты.
Нахождению контакта белогвардейского генерала с туземцами способствовало то, что он в совершенстве выучил местные индейские языки. Всего, включая наречия макка и чамакоко, к концу своей жизни он знал 14 языков[990].
Исключительно благодаря русскому генералу их сказания стали известны всему миру: выучив за время чакских экспедиций языки чамакоко и макка, Иван Тимофеевич перевел и записал местные индейские сказания. После этого они были переведены на разные языки мира.
Индейцы платили ему той же монетой, и их отношения перешли из стадии «дружба» в категорию «почитание гуру». Беляев не скрывал, что если большинство русских, живущих в Парагвае, его не понимали, то с краснокожими «детьми пустыни» он почти сроднился[991].
Иван Тимофеевич считал религию индейцев очень близкой к христианству и во всеуслышание объявил, что тем добродетелям, которые присущи «краснокожим язычникам», какими их пытались представить некоторые не в меру ретивые католики, многим христианам еще надо поучиться. Так, он писал: «Вы можете быть уверены, что если бы Вам случайно пришлось оставить своих жен между индейцами, они бы их не тронули»[992].
«Индейцы, – говорил он М.Д. Каратееву, – мои лучшие друзья, и покорил я их лаской, как больших детей. Они меня настолько любят, что нередко проделывают тысячеверстный путь пешком, чтобы со мной повидаться. И в такие дни мой двор в Асунсьоне превращается в настоящий индейский табор»[993].
Однако у родственников генерала такие визиты явно не вызывали восторга. Так, когда в 1926 г. к нему в гости приехала его родственница, известная эмигрантка Спиридонова, то она с отвращением писала, что ей пришлось отскребать пол в доме своего двоюродного дядюшки от продуктов жизнедеятельности индейцев, которые и там продолжали вести себя как в своей природной стихии[994].
Между тем недоброжелатели генерала говорили, что индейцы приходили к Беляеву не из-за особой любви к нему, сколько из-за желания выклянчить что-нибудь у него или других столичных жителей[995].
Основанием для таких утверждений стали неоднократные случаи, когда туземцы «клали глаз» на ту или иную понравившуюся им вещь русских товарищей. Так, Ивана Тимофеевича в очередную экспедицию сопровождали проводники-индейцы, в пути оставившие своих русских спутников, прихватив у них три плаща – пончо.
По индейским понятиям это не было воровством, и они могли в знак дружбы взять любой предмет у своих друзей как подарок. Наши соотечественники это поняли и несильно расстроились по этому поводу, но злополучные пончо вызвали среди самих индейцев настоящую междоусобную войну.
Поэтому Ивану Тимофеевичу пришлось ехать их мирить и «вести мирные переговоры, но вожди враждующих племен не хотели мириться, так как за каждое пальто можно было получить большое количество водки»[996].
Однако Беляеву удалось добиться перемирия и прекратить братоубийственную войну среди индейцев. А пока шли переговоры, пончо были пропиты, и исчез сам повод к продолжению боевых действий – сражаться уже было не за что. За помощь в прекращении индейской «гражданской войны» он получил от туземцев ценные, с их точки зрения, подарки, в том числе и детеныша ягуара. Это свидетельствовало о глубочайшем почтении по отношению к этому человеку, еще недавно насмешливо именовавшемуся ими «лягушкой»[997].
Но несмотря на наличие «материального» аспекта отношений Ивана Тимофеевича с его краснокожими друзьями их связывало нечто большее, чем вещи. Иначе как объяснить то, что Беляев и сегодня почитается индейцами Парагвая едва ли не как божество?
Стоит заметить, что И.Т. Беляев стал национальным героем индейцев еще во время экспедиций в Чако, что признавали даже его недоброжелатели. Так, журналист К. Парчевский писал, что когда начинались дожди и водоемы выходили из берегов, индейцы несли белогвардейского генерала «на руках, в носилках, усыпанных цветами, как Офелию…»[998].
Впрочем, от Беляева пытались не отстать и другие белоэмигранты. Так, князь Язон Туманов, став офицером парагвайского военно-морского флота (точнее, речной флотилии), по распоряжению командования отправился на одной из канонерских лодок в малоизученный район реки Рио-Верде. По его собственным словам, «это было девятидневное плавание в хаосе первых лет мироздания. Если по ней кто до меня и плавал, то это только индейцы на своих пирогах в доисторические времена»[999].
При этом он описывал «необычайное радушие» парагвайцев, их «постоянные кутежи» при «потрясающей неорганизованности» в организации службы, начиная с выплаты денежного довольствия («да у нас так матросов не отправляли в командировку!») до планирования боевых операций[1000].
Русские и Чакская война
Как уже было сказано выше, столкновение между Боливией и Парагваем назревало уже давно – причем первоначально события развивались не в пользу последнего.
Следует заметить, что стычки в Чако не прекращались с 1928 г. И хотя большинство этих столкновений были «бытовыми» – по «пьяному делу» или из-за «женского вопроса», поскольку боливийские солдаты нередко лезли в Парагвай, привлеченные красотой местных женщин, – все осознавали, что столкновение между ними неизбежно. Боливийцы проникали в Чако все глубже, не признавая власти Асунсьона над спорным районом.
При этом по факту начало войны застало парагвайцев врасплох. И.Т. Беляев свидетельствовал, что за год с небольшим до начала боевых действий, в конце 1930 г., главный штаб парагвайской армии находился еще в стадии формирования.
Однако русский генерал при помощи «блестящего сотрудника майора Фернандеса» содействовал организации его работы. Это была сложная задача, учитывая, что парагвайская армия была очень маленькой и крайней слабой в техническом отношении, а боливийские вооруженные силы в течение долгих лет готовились иностранными специалистами.
Соответственно, для успешной борьбы против боливийцев требовалось увеличить ее в несколько раз и заметно повысить боеспособность, а также техническую составляющую.
Русские офицеры писали, что на момент их прихода в Парагвай в начале 1920-х гг. представляли собой местные вооруженные силы: «Парагвайская армия, несмотря на бедность страны, была довольно прилично одета и хорошо выглядела. На плацу маршируют затянутые в синие мундиры, блистая на солнце германскими касками, солдаты, совсем как в Гейдельберге или в Мангейме, виденные мною в 1911 году. Не только по своей обмундировке, но и по настроению армия была германофильской, что особенно сказывалось на ее инструкторах, на три четверти состоявших из немцев.
В конце недели я познакомился с майором Гестефельдом, бывшим германским офицером, занимавшим ныне видное место в парагвайском Генеральном штабе. Мы быстро подружились, и я почти целые дни проводил у него на вилле в Порто-Сахонии. Кроме майора Гестефельда, в армии находилось еще несколько германских офицеров, один испанский артиллерийский капитан, сербский пехотный лейтенант и старший лейтенант английской службы Брай…
Парагвайская армия, как и вся страна, имевшая в те времена 700 тысяч жителей, очень маленькая и насчитывает 5000 человек. На всю армию имелся всего лишь один генерал и четыре полковника, проходившие высшие военные курсы в иностранных школах. Все воинские части разделялись на четыре зоны и помещались в различных пунктах республики – в Энкарнасионе, Парагвари, Вилле-Рике и Концепсионе. В Асунсьоне находились военное и морское училища, гвардейский эскадрон, Эс-кольты (охраны) президента и батальон гвардии Карсель, а также база военного флота.
Отдельных полков не существовало, и вся пехота была сведена в четыре трехротных батальона, а кавалерия – в самостоятельные четыре эскадрона. Кроме того, имелись две полевые батареи, жандармский эскадрон и саперная рота. Из специальных частей существовала маленькая радиостанция и авиационный парк, пока без самолетов и летчиков. Вот, кажется, и все.
Флот состоял из двух речных канонерских лодок и нескольких вооруженных катеров. Для укомплектования офицерского состава было военное училище с пятилетним курсом и гардемаринские классы для офицеров флота. Военное министерство принимало в качестве инструкторов иностранных офицеров, но, прежде чем подписать контракт, каждый из них должен был сдать экзамен по роду оружия при особой военной комиссии»[1001].
При таком положении парагвайская армия, будучи в значительной степени изолирована от крупных событий современности, отставала и в плане развития стратегии и тактики – ведь с момента завершения катастрофической войны 1865–1870 гг. прошло более полувека.
Правда, периодически в стране происходили пусть и непродолжительные, но кровопролитные гражданские войны, вызванные политическими амбициями тех или иных представителей верхушки. В них также успели поучаствовать некоторые наши соотечественники, вроде ротмистра Голубинцева, прозванного за свою отвагу Сакро-Дьябло, «туземным кавалеристом» правительства.
Впрочем, эти конфликты не давали опыта современной войны, поскольку носили очень локальный характер и происходили среди «своих», что не позволяло реально ознакомиться с развитием военного дела за пределами Парагвая.
Одним из самых кровопролитных было столкновение враждующих группировок в конце апреля 1922 г. Сам Голубинцев, будучи капитаном парагвайской армии, назначенным помощником начальника гвардейского эскадрона, писал о своей первой победе над противником на окраине Асунсьона в районе улицы Лавров: «Этот короткий бой не являлся, по сути, крупной военной операцией, имея большое моральное значение. В течение нескольких дней правительственные газеты описывали атаку полуэскадрона русского офицера, сравнивая её с действиями донских казаков, «неустрашимо громивших врагов»[1002].
Таким образом, перед пришедшими на смену Голубинцеву его русскими коллегами стояла задача придать парагвайской армии, «заточенной» на локальные внутренние столкновения, реальную боеспособность.
Это была сложная задача, поскольку, по свидетельству И.Т. Беляева, военная верхушка страны в значительной степени была настроена пораженчески: «Соотношение сил, по мнению военного министра, генерала Скенони, было 1 к 8 в пользу боливийцев, и, по его мнению, сопротивление было невозможно».
Однако начальником главного штаба назначили энергичного полковника Эстегаррибиа, убежденного в обратном. Кроме того, по мнению Беляева, «все преимущества были на нашей стороне: внутренние линии операции позволяли в 24 часа выбросить подкрепления на любую точку. Патриотизм солдата и его воинственный пыл были выше похвал. Младшие офицеры были отлично подготовлены к войне в ходе ряда «революций» и междоусобных столкновений. Чако было нами превосходно к началу войны исследовано. Мы имели полное господство на реках, и линия железной дороги Касадо прошла на 190 километров в глубину спорного района»[1003].
Столь важные коммуникации, связывающие его опорные пункты, которых не было у боливийцев, имелись у армии Парагвая во многом благодаря усилиям Беляева. Напав на парагвайцев, они были вынуждены медленно продираться к их фортам по бездорожью сквозь джунгли, давая противнику возможность своевременно подготовиться к их «встрече».
Кроме того, при помощи русских военных специалистов парагвайское руководство предприняло титанические усилия для исправления ситуации, и незадолго до начала войны положение для Асунсьона улучшилось.
Однако соотношение сил Парагвая и Боливии оставалось все же неравным. Боливийцы превосходили парагвайскую армию по численности почти в три раза. К моменту нападения боливийцев у парагвайцев было лишь 4100 солдат и 275 офицеров, тогда как один только экспедиционный отряд Боливии, находившийся в Чако Бореаль, насчитывал 5 тысяч солдат и 200 офицеров. И к ним скоро присоединились 70 тысяч резервистов[1004]. Кроме того, Ла-Пас обладал возможностью набрать дополнительное число солдат из населения в 3,5 млн человек.
Мобилизационные же возможности Парагвая, население которого составляло менее одного миллиона человек[1005], по сравнению с боливийскими были весьма ограничены.
Учитывая значительный перевес женского населения над мужским, парагвайцы не могли поставить в строй и 100 тысяч человек, тогда как боливийцы готовы были отправить на фронт 400-тысячную армию. Положение первых осложнялось тем, что в Парагвае досконально не знали своих ресурсов – даже переписи до начала войны провести не удалось.
В техническом отношении его отставание было еще более заметно, о чем свидетельствует то, что к середине 1920-х гг. как таковых военно-воздушных сил у этой страны по-прежнему не существовало.
Русские офицеры свидетельствовали, что ее «воздушный флот состоит из одного аэроплана и одного очень храброго летчика по фамилии Нудельсон, сына русских евреев из Одессы, но уже настоящего парагвайца, не говорящего по-русски. Будучи учеником местного колледжа, Нудельсон-младший принял активное участие в последнем перевороте. Его заслуги были замечены, и он стал быстро «расти», начав военную карьеру. За свое участие в перевороте он стал офицером и был направлен на учебу в Бразилию, где освоил летное мастерство. Но, по всей видимости, из-за дороговизны полетов, летать Нудельсона выпускали только по праздникам, и его «мертвые петли» совершались лишь на потеху асунсьонской толпы. Таким образом, «авиация» страны существовала лишь на бумаге, а подобные полеты выполнялись исключительно из пропагандистских целей.
По свидетельству русских офицеров, «как и почему он с аэропланом целы, непонятно. Дело в том, что самолет был в таком состоянии, что когда для организации парагвайских военно-воздушных сил прибыл выписанный из Франции инструктор, то он пришел в ужас и наотрез отказался сесть в такую машину»[1006].
Однако угроза войны заставила руководство страны реально исправить подобный пробел в организации вооруженных сил страны. И выходцы из России также отметились и в создании парагвайской авиации. Особую роль в этом сыграл инженер Шмагайло, который за пять лет командования построенным им же первым аэропарком в Парагвае «сделал за это время больше, сколько до него не было сделано за 50 лет»[1007].
Понимая, что в условиях современной войны без авиации обойтись невозможно, военное руководство страны лихорадочно приступило к созданию собственных военно-воздушных сил. Но это был явно запоздалый шаг – к началу боевых действий проблему коренным образом решить не удалось. Против 17 парагвайских самолетов устаревших типов боливийцы выставили 60 крылатых машин.
По автоматическому стрелковому оружию боливийцы превосходили парагвайцев в 2–3 раза; по запасу винтовок – в 4 раза; по крупнокалиберным пулеметам – в 5–7 раза.
Кроме того, боливийская армия имела абсолютное превосходство по танкам и огнеметам, которых у парагвайцев попросту не было.
Равенство наблюдалось лишь по артиллерии – по 122 орудия с той и другой стороны. Но и тут парагвайцев подводила техническая отсталость: вся парагвайская артиллерия была без механической тяги, отсутствовали средства связи и наблюдения[1008].
Многие же боливийские орудия были новыми, купленными в США и Европе (главным образом в Германии), в то время как значительная часть парагвайских пушек уже устарела и уступала им по дальности и эффективности стрельбы.
Но у парагвайцев здесь было незримое на первый взгляд преимущество – артиллерийский и инженерные генералы Беляев и Бобровский с Эрном. О положении первого в парагвайской военной иерархии свидетельствовало то, что к тому времени он был назначен «военным советником» и инспектором парагвайской артиллерии.
Если же принять во внимание, что всего на службу Парагваю перешли несколько десятков других профессиональных российских военных, то благодаря этому в руках Асунсьона оказалась грозная сила.
Превосходство, причем абсолютное, у Парагвая было только по кораблям. Однако оно было символическим. Хотя у боливийцев кораблей вообще не было, весь парагвайский «флот» насчитывал лишь две канонерские лодки, «Парагвай» и «Умайта», редко стрелявшие в этой войне и не сыгравшие в ней существенной роли.
Дело в том, что парагвайская речная флотилия геройски погибла во время Великой войны 1864–1870 гг. В прежнем объеме ее воссоздать не удалось: по штатному расписанию в ней числились три канонерки, но накануне войны одна из них во время учебных стрельб взорвалась и затонула[1009].
Однако канонерки оказали большую помощь сухопутным войскам в качестве транспортов, перевозивших грузы и подкрепления там, где грузовые машины и вьючные животные были бессильны. Действовали они на реках Парана и Парагвай.
Таким образом, в целом боливийская армия имела решительное превосходство над парагвайской как в живой силе, так и технике. В целом по вооружению и технике, согласно неутешительным выводам парагвайского Генерального штаба, Асунсьон уступал боливийцам в пять раз[1010].
Это неудивительно: Ла-Пас готовился к нападению на Парагвай с середины 1920-х гг., и его военный бюджет к началу войны в три раза превосходил парагвайский.
Поэтому военные эксперты США и других стран не сомневались в быстрой победе боливийцев. Более того, Вашингтон науськивал Ла-Пас на более слабых парагвайцев, рассчитывая заработать на этой войне поставками оружия и боеприпасов. Сами боливийцы намеревались пройти до самого Асунсьона чуть ли не парадным строем, не встречая серьезного сопротивления[1011].
В этой связи нельзя не упомянуть о том влиянии, которое оказала на боливийскую армию Германия. На тот момент немецкие стратегия и тактика прочно вошли в умы офицеров большинства латиноамериканских стран, оказав сильное воздействие на развитие их вооруженных сил, в том числе и Парагвая.
До начала 1920-х гг. «господство тевтонов» в парагвайской армии было особенно сильным. Его упадок во многом был связан с поражением немцев в Первой мировой войне и последующим активным проникновением в Южную Америку стран Антанты, и в первую очередь США.
Однако влияние немцев в военной сфере сказывалось и в начале 1930-х гг. Например, русские офицеры с удивлением отмечали поразительную схожесть парагвайской военной формы с немецкой.
Кроме того, бросалось в глаза и то, что парагвайцы отлично выучены маршировать, как это умеют делать только немцы, и имеют характерные только для них отличную выправку и строй[1012]. Впрочем, в том числе благодаря этой молодцеватости, по свидетельству русских эмигрантов, они без труда покоряли женские сердца.
С одной стороны, не лучшим образом на боеспособности парагвайской армии отразилось ее использование в последние десятилетия перед Чакской войной как инструмента политических игр.
Впрочем, подобную ситуацию можно рассматривать двояко. С одной стороны, локальные столкновения все же заставили парагвайскую армию быть в тонусе и не забывать, «как нажимать на курок».
Но хотя порох у парагвайцев был «сухим», в настоящей войне она не участвовала свыше полувека, и, кроме того, в таких стычках гибло достаточно много и без того дефицитных мужчин, что лишь ослабляло обороноспособность страны.
Одной из главных причин подобного положения дел стало то, что в мирное время на середину 1920-х гг. армия страны насчитывала всего две тысячи человек, и при такой численности офицерам было трудно надеяться на карьерный рост – даже получить чин капитана для большинства тогда было едва ли не пределом мечтаний.
Поэтому добиться более высоких назначений можно было лишь одним способом – устроить переворот, установив свое правительство, которое из чувства благодарности должно было нацепить своим благодетелям побольше звездочек на погоны.
В итоге до конца 1920-х гг. страна и армия были расколоты на две партии: «синих» (либералов) и «красных» (республиканцев). И если в Европе на тот момент политические проблемы решались главным образом парламентскими прениями, то в Парагвае – переворотами.
Это не способствовало единству страны и ее подготовке к отражению внешней агрессии. Ведь нередко путчем дело не обходилось, и страна погружалась в сравнительно недолгие, но в кровопролитные, по местным меркам, войны. Иностранцам в этих междоусобицах участвовать не рекомендовалось: в случае плена те и другие убивали зарубежных «солдат удачи», в том числе из-за опасения, что иностранцы в конце концов выживут их из армии. Им предлагалось официально заявить о своем неучастии в событиях, вывесив у своих домов национальные флаги той страны, откуда они приехали[1013].
При этом от переворотов и усобиц в первую очередь страдали туземцы. Все участвовавшие в конфликте стороны нанимали за деньги индейцев, а после установления новой власти против них нередко начинались репрессии. Расисты специально раздували «преступления краснокожих», нанятых проигравшей стороной, и списывали на них свои собственные, желая еще больше ущемить их права[1014].
Что же касается появления русских офицеров, то их парагвайские коллеги отнеслись к этому сравнительно спокойно, поскольку конкуренция за места в основном наблюдалась за пехотные и кавалерийские должности, а наши соотечественники в основном претендовали на технические позиции (инженеров, артиллеристов, моряков и пр.). Для Парагвая того времени была особенно актуальна проблема их заполнения. Поэтому их появление на военной службе в Парагвае многие восприняли как желанную находку[1015].
Впрочем, для местных военных «повыситься» или, наоборот, «понизиться» можно было и без войны. Гражданские власти постоянно и нередко заслуженно подозревали генералов в бонапартизме и подготовке очередного переворота. Поэтому их нередко отправляли в почетную ссылку подальше от Парагвая. Например, под предлогом «учиться в Европу».
В большинстве случаев такой расчет оправдывался: опасный правительству генерал обычно не возвращался «в парагвайскую глушь» и не мог уже претендовать на власть. Это происходило по разным причинам: кому-то нравилась европейская жизнь, и он жил в шумном Старом свете на средства от своих имений. Другие, не располагавшие «собственными ресурсами», не могли вернуться из-за того, что при урезанном жаловании билет до Асунсьона стоил целого состояния[1016].
Ситуация в мире была также не в пользу Парагвая. Боливию открыто поддерживали США, которые еще в 1927 г. предоставили ей крупные займы на подготовку войны. Вашингтон сделал ставку на Ла-Пас, потому что рассчитывал «снять сливки» с богатых природными ресурсами боливийцев, которые должны были дополнительно прирасти за счет чакской нефти.
Во многом сами американцы и способствовали своими действиями этой войне, подталкивая Боливию к агрессии против Парагвая, чтобы взять в свои руки богатства Чако, и поэтому щедро оплачивали все ее военные расходы. Ведущие боливийские политики, особенно стремившиеся, как они выражались, «обратить Парагвай в пепел»[1017], вообще находились на содержании американской нефтяной компании «Стандарт Ойл», получая от нее солидные оклады[1018].
Стоит заметить, что уже на протяжении 1928–1931 гг. боливийские солдаты неоднократно нападали на парагвайцев и обстреливали их патрули. Участились случаи, когда они вторгались на парагвайскую территорию.
В связи с этим парагвайские власти, включая тогдашнего президента Гуджиари, обращались за посредничеством в разрешении конфликта в Лигу Наций. Но США всякий раз блокировали ее «вмешательство», настаивая на «поиске панамериканской альтернативы». Вашингтон, руководствуясь лишь желанием погреть на этой войне руки, пропагандировал идею, что страны Западного полушария в состоянии сами решать свои проблемы, тем самым подталкивая Боливию к агрессии.
Приход к власти в Ла-Пасе в 1931 г. нового, еще более агрессивного руководства, сделал войну неотвратимой. Оно разжигало в обществе ненависть к парагвайцам, направляя против них накопившуюся в обществе агрессию, и уверяло, что боливийцы легко сомнут их «босоногую» армию и что Чакский поход будет недолгой увеселительной прогулкой.
По воспоминаниям боливийского писателя Овандо Санс, «казалось, люди взирают на подготовку к войне с Парагваем как на развлечение, особенно богатые. Однажды в столице Ла-Пасе была даже организована манифестация с требованием поскорее объявить войну. Чолы, женщины-метиски, вышли на нее в своих лучших нарядах. Шли и дамы из высшего общества, безостановочно скандируя: «Парагвай – в пепел!» Благородные сеньоры ходили от дома к дому, «собирая на солдат». Мне нравилось красться за ними. Мой энтузиазм немного поубавился, когда я заметил, что некоторые из них опускают серебро в собственный карман, полагая, будто этого никто не видит. И тогда я со злостью подумал, что война проиграна заранее»[1019].
Нападение на Парагвай было выгодно и Чили, чье руководство опасалось попытки реванша боливийцев после учиненного им разгрома в ходе Тихоокеанской войны 1879–1880 гг., во время которой они лишились нужного как воздух выхода к морю. Соответственно, направить боливийскую агрессию по «другому маршруту», в данном случае, парагвайскому, было для Чили реальным шансом избежать ненужного столкновения с окрепшей боливийской армией.
Боевые действия начались 10 мая 1932 г. Прошло всего каких-то полчаса с момента объявления Ла-Пасом войны, как боливийцы нанесли удары по фортам Карлос Антонио Лопес и Питиантута, гарнизоны которых еще не знали о разрыве дипломатических отношений между двумя странами.
Но несмотря на фактор внезапности, они встретили упорное сопротивление. И не успела еще закончиться на границе первая перестрелка патрулей, как на выручку парагвайцам подоспели индейцы, продемонстрировав свое единство с теми, кому служил их кумир И.Т. Беляев.
Они помогли задержать захватчиков, сорвав «боливийский блицкриг». Достигнуто это было ценой гибели их вождя Чикинококка, павшего смертью храбрых при защите форта Карлос Антонио Лопес[1020].
Борьба за сеть приграничных фортов была отличительным знаком первого этапа сражения за Чако. Боливийское командование разработало план ведения боевых действий, согласно которому после их взятия все его силы должны были атаковать город Консепсьон.
С захватом этого центра перед боливийцами открывалась блестящая перспектива одновременного выхода вглубь парагвайской территории и охвата армии противника. Таким образом, они должны были перерезать единственную транспортную артерию, связывавшую юг и север страны – железную дорогу Касадо и рассечь армию Парагвая на части. После этого ее участь была бы решена[1021].
Несмотря на упорное сопротивление парагвайцев и индейцев, в мае-июле 1932 г. боливийская армия стала развивать успешное наступление. Казалось, остановить ее не удастся. 17 мая боливийцам удалось овладеть фортом Оригуэлла, который считался «ключом» к Консепьсьону. Однако дальше, из-за упорной героической обороны парагвайцев, они продвинуться не смогли[1022].
Но на других участках парагвайцы продолжали терпеть поражения: 15 июня пал форт Питиантута, а к концу июля 1932 г. боливийцы захватили в центральном Чако форты Корралес, Толедо и Бокерон.
Особенно тяжела для парагвайцев была потеря последнего. Из Бокерона открывался путь к стратегически важной железной дороге Касадо. Если бы боливийцы ее перерезали, то фактически разгромили бы Парагвай.
Однако, выиграв приграничное сражение, что во многом было обусловлено наличием решительного превосходства в живой силе и технике, дальше боливийцы увязли. Причиной тому послужила не только трудная для продвижения крупных войсковых соединений местность, но и упорное сопротивление парагвайцев.
При этом борьба за форты, в отдельных случаях продолжавшаяся до 23 дней, проходила в крайне тяжелых условиях: свирепствовали эпидемии, страшно не хватало воды и продовольствия[1023]. От этих лишений одинаково страдали обе стороны.
Следует заметить, что успехи боливийцев в первые месяцы войны были связаны и с тем, что парагвайцы еще не успели развернуть свою армию. Когда же это произошло, боливийская военная машина стала заметно буксовать.
Организации обороны Парагвая помог и присущий лишь парагвайцам патриотизм. Они массово приходили на сборные (призывные) пункты без всякого к тому принуждения, даже не будучи внесены в списки мобилизованных. Об этом заявлял сам тогдашний президент страны Э. Айла. В своем послании Национальному Конгрессу в 1933 г. он отметил, что мобилизацию удалось провести лишь «чудом», на голом энтузиазме, не имея ни ее планов, ни списков мобилизуемых, ни должного количества подготовленных резервистов. Несмотря на это, в самые короткие сроки все мужчины, которые могли держать в руках оружие, вступили в армию.
В России, если вспомнить Первую мировую войну, подобное единодушие было невозможно. Нельзя не признать, что в русском обществе всегда было немало тех, кто был готов отдать за Родину самое дорогое, что у него есть, – свою жизнь, но, как показали события 1917 года, таких людей было уже не так много.
Несмотря на свою разобщенность, относительно реакции на начало войны русская община страны на удивление показала поразительную сплоченность. Инициатором «общего сполоха» был бывший офицер Всеволод Канонников. В день начала войны пригласил к себе домой всех живущих в Асунсьоне русских военных, чтобы обсудить, как им вести себя в сложившейся ситуации. К нему явились 45 генералов и офицеров.
Бывший штабс-капитан (по другим данным – ротмистр) Николай Корсаков[1024] попросил у собравшихся слово: «Вот уже 12 лет, как мы потеряли нашу дорогую Россию. Все это время мы не нюхали пороха. Парагвай принял нас с любовью и лаской, а сейчас ему трудно. Что же мы ждем? Наша вторая Родина нуждается в нас, а мы все – офицеры!» Все присутствовавшие ответили на это громовыми аплодисментами[1025].
Как вспоминал Александр Дмитриев-Экштейн[1026], участник похода Юденича на Петроград во время гражданской войны в России, «в этот день мы, около шести десятков русских офицеров, пришли к начальнику Генерального штаба парагвайской армии генералу Рохасу с требованием: «Зачислите нас в армию, мы хотим защищать нашу Родину!»
Парагвайский генерал в ответ улыбнулся и сказал, что он и не ожидал от русских офицеров, известных своим мужеством и доблестью, иного. «Генерал Беляев, – добавил Рохас, – уже выполняет наши задания».
Стоит заметить, что почти никто из русских военных не стремился укрыться в тылу – большинство рвались на передовую. Вероятно, кто-то другой на месте того же Срывалина обрадовался бы своему назначению в Генеральный штаб, где, как известно, не только «пули не свистят, но и мухи не кусают» и нет фронтовых лишений. Однако он не выдержал рутинной работы и попросился на передовую.
А. Дмитриев-Экштейн свидетельствовал: «Мы не сидели в штабах, а участвовали в конных и пеших атаках, проводили разведывательные операции. И здорово же мы воевали на той войне! Мужества нам было не занимать. Не боялись ни пуль, ни гранат и умирали достойно, даже красиво».
Стоит заметить, что большинство парагвайцев были приятно удивлены таким поведением «гринго», в которые они сначала ошибочно записали и наших соотечественников. В совокупности своей они не ожидали от русских такого «массового выражения патриотизма» и в связи с этим резко изменили к ним отношение по сравнению с остальными иностранцами[1027].
Интересно отметить, что на стороне парагвайцев в Чакской войне воевали не только бывшие белые, но и красные офицеры. Так, Парчевский свидетельствует, что он встретил в Парагвае одного из них. Оказалось, что в советской России этого офицера обвинили в контрреволюции и сослали на Соловки, откуда он, после долгих мытарств на чужбине, попал в Парагвай[1028].
Однако на новой Родине он остался в изоляции: с одной стороны, его русские собратья отказались принять «красного» сородича в свою белогвардейскую семью. С другой – он сам выбрал для проживания такой «медвежий угол», в котором наших соотечественников кроме него больше не было.
Те из русских, кто по возрасту или по другим причинам не могли вступить в армию, помогали Парагваю всем, чем могли. Например, неоднократно устраивали благотворительные концерты в пользу раненых. Парагвайцы встречали их переполненными залами – настолько был огромен интерес к русским союзникам[1029].
При поступлении наших офицеров на парагвайскую службу не обошлось и без курьезов. В частности, речь шла о сложностях в общении с простым населением, из которого набирали солдат. Даже те из русских парагвайцев, кто знал испанский язык, неожиданно столкнулись с тем, что солдаты их не понимают, поскольку характерной особенностью парагвайской армии было ее «двуязычие». Офицеры говорили на испанском, а солдаты – на наречии индейцев гуарани[1030].
В лучшем случае большинству наших соотечественников с грехом пополам удавалось освоить только первый. И это стало одним из главных препятствий в налаживании нормальных отношений русских с парагвайскими военными.
Преподнесла свой сюрприз и кавалерия. Поначалу русские добровольцы изумлялись численности ее конского состава, изложенной в документах. Впрочем, разгадка такого «обилия» конского состава пришла довольно быстро: оказалось, что парагвайцы считают свою кавалерию не по головам, а по копытам, завышая, ее численность, таким образом, в четыре раза[1031].
Что касается особенностей ведения боевых действий, то, по данным русских офицеров, «кавалерия ни разу не действовала на поле сражения в конном строю. Война велась обходами по лесам, для чего приходилось прорубать многоверстные просеки и обходящим колоннам приходилось далеко отрываться от своих баз, и вот тогда-то во весь рост и выявлялись те трудности, которые только при выносливости парагвайца и удавалось успешно преодолевать.
Например, был период, что воду приходилось подвозить за 140 километров, да еще по каким дорогам, а вернее, и без дорог. Из-за этого иногда приходилось воевать без нее по нескольку дней, и это при 40-градусной жаре в тени.
Спасались сосанием «кактуса» и особого корня «каракути». Опытные люди говорили, что выходить из положения при помощи такого способа сравнительно безболезненно удавалось лишь до четырех дней, а затем это заметно ухудшало состояние здоровья и понижало боеспособность.
Не сразу приняли наши вояки и непривычные для них шорты. Впрочем, судя по их военным фотографиям, эта экипировка у русских офицеров все же прижилась, что было неудивительно, учитывая местную жару.
Стоит сказать, что русские добровольцы во время этой войны вообще сравнительно быстро освоились в прежде непривычной для них среде. Дело в том, что походная жизнь в дебрях Чако была лишена даже тех немногих удобств, которыми они пользовались в мирное время. Тем не менее наши соотечественники умудрялись их восполнить, используя ту или иную особенность местной природы.
Например, казалось бы, что можно было поделать, когда весь Чако погружался в беспросветную ночную мглу, а вся жизнь замирала? Другой бы отправился спать или предался воспоминаниям, однако русские нашли выход. Они «изобрели» свой фонарь: набирали в банку жуков-светлячков, и таким образом некоторое время находились при довольно ярком свете, позволявшем, несмотря на ночную темноту, читать и писать.
Этой находчивостью они удивили даже парагвайцев, прозвавших это изобретение «русским фонарем». И это лишь один из примеров того, как приспосабливались к новой для себя природе наши соотечественники на чужбине.
Впрочем, русские добровольцы и сами удивлялись особенностям местной службы. Например, их поразило, что из-за жаркого климата парагвайцы не носили обуви: «даже в Чако, с его разными колючками и кактусами, парагвайские солдаты упорно ходили босиком», а выданные им казенные ботинки носили в ранцах и старались их потерять. Даже полиция Асунсьона и караул на постах у президентского дворца несли службу босыми, а их ботинки или сапоги при этом рядом стояли. В то же время босоногие полицейские арестовывали любого, кто появлялся на улице в рубашке без пиджака, так как это считалось неприличным[1032]. Между тем такое положение было удобно и для самих солдат, и для интендантов: проблема обеспечения хотя бы частично была решена самим климатом.
Не могли не отметить русские офицеры и немыслимую для российской и белой армий заботу парагвайского командования о своих подчиненных. Например, тяжелораненых вывозили в столичные госпитали самолетами, невзирая на то, что расстояние к концу войны от линии фронта до Асунсьона составляло 1500 километров! [1033]
Кроме того, нельзя не учитывать того факта, что авиации у парагвайцев было очень мало, а топливо шло едва ли не на вес золота. Несмотря на это, командование отвлекало драгоценные самолеты с фронта и тратило огромные средства, чтобы спасти жизнь каждого солдата или офицера, что в походных условиях было почти невозможно.
И хотя условия службы в Чако были почти спартанские, однако парагвайские и русские военные стойко переносили все невзгоды, в том числе и многомесячную невыплату жалования[1034]. Все понимали, что надо терпеть, что хрупкая экономика страны едва выдерживает испытание войной, и надеялись, что по ее окончании все будут достойно вознаграждены.
К русским, добровольно пошедшим на фронт в трудный час, у массы парагвайцев, особенно у солдат, сложилось самое лучшее отношение. Наши соотечественники платили им той же монетой, говоря: «Как хорош был русский солдат – парагвайский еще выше. К его выносливости и выдержке тут прибавляется неутомимая ненависть к врагу, которой не было у русского солдата»[1035].
То, какую роль русские военные профессионалы сыграли для парагвайской армии, говорит уже тот факт, что они заняли в ней многие высшие и средние должности. Кроме Беляева и Эрна, получивших особенно ответственные командные посты, один из них командовал дивизией, трое – возглавляли ее главные штабы, двенадцать – руководили полками. Остальные были во главе батальонов, рот, батарей и т. п.
Парагвайское командование настолько высоко ценило тогда русских офицеров, что даже вновь прибывших назначало на ответственные должности. Так, прибывший в Парагвай уже по сути в конце войны войсковой старшина Ергунов 23 апреля 1934 г. писал: «Исла, Чако. Ставка Главнокомандующего. Вчера, когда получил назначение, представился Эстегаррибиа и завтра уезжаю в 1-й корпус командиром батальона»[1036].
Он же писал: «Все русские, к счастью, как на подбор, оказались на высоте: офицеры – кумиры своих солдат, профессора – Шишбаев, Конради, Кривошеин – все таланты. Инженеры – знатоки своего дела»[1037].
Стоит заметить, что, когда 19 февраля 1933 г. парагвайский главнокомандующий генерал Рохос заявил, что иностранцы, не оправдавшие надежд Асуньсона, впредь из-за своей низкой квалификации на службу его страны приниматься не будут, он одновременно сделал исключение для «пострадавших от большевиков белых русских, многие из которых, проживая в нашей стране, оказались на высоте положения, как мирные жители и как чины нашей национальной армии в ее действиях на полях Чако»[1038].
Сам И.Т. Беляев свидетельствовал, что «слово русский стало дипломом, имена на «ов», «ев» и «ин» – патентом на высшее благородство» и это во многом было обусловлено тем, что в отличие от других зарубежных граждан они приехали в Парагвай не за сиюминутными выгодами «на ловлю счастья и чинов», а в стремлении найти новую Родину[1039].
Однако впечатление парагвайцев от русских отчасти портили их скандалы между собой, которые не утихали даже во время войны. Доходило даже до того, что кое-кто обвинял друг друга в «боливийском шпионаже»[1040].
Кроме того, наблюдавшиеся разногласия между русскими и парагвайцами по вопросу ведения боевых действий, продолжавшиеся до самого завершения войны, в большинстве своем наблюдались из-за опасений парагвайских офицеров и генералов, что русские займут их места.
В этой связи можно привести пример, когда отношения русских и парагвайских коллег становились нетерпимыми – трагедию, произошедшую с офицером Российской армии ротмистром Корниловичем, служившим в кавалерийском полку, однажды найденным с простреленной головой.
Рядом с его трупом наши соотечественники нашли письмо, в котором он якобы заявлял о прошении уволить его со службы и намерении совершить самоубийство в случае отказа. Примечательно, что написано оно было на испанском языке, которого он практически не знал, и, как свидетельствовали знавшие его русские офицеры, явно не его рукой, а сам текст послания остался без подписи.
Кое-кто шепотом, «чтобы не услышали парагвайцы», говорил, что его убили завидовавшие русской славе и недовольные «иностранным засильем» парагвайские офицеры.
В итоге появилась официальная версия, что Корнилович застрелился. Однако подобный вариант нельзя было применить в отношении приехавшего из Люксембурга офицера Распопова, убитого в городском саду Асунсьона[1041].
И, как свидетельствовали сами наши добровольцы, чем больше были успехи на фронте, тем сильнее оттесняли в сторону русских. И чем ближе было к победе, тем «постнее» и хуже становилось отношение к ним парагвайцев.
Так, генерал И.Т. Беляев еще 27 сентября 1933 г. писал: «Никаких гарантий, кроме безграничных симпатий всего населения, мы почти не имеем. Русских обеспечивают наравне со всеми, но мы за свое участие в войне специально не вознаграждаемся, хотя семьям убитых дают щедрые пенсии»[1042].
А в апреле 1934 г. только что устроившийся на парагвайскую военную службу войсковой старшина Ергунов писал: «Парагвайская офицерская среда упоена победами, политикой и русской кровью. А раз на фронте дела пошли хорошо, то парагвайские офицеры зазнались. Кадровое парагвайское офицерство начинает видеть в нас своих будущих соперников, а боевые качества русских офицеров и то боготворение, какими они пользуются у парагвайских солдат и молодых сержантов, дразнят их. Им неприятно, что прибывающие пополнения просят направить их к «русскому шефу!»[1043]
Однако в Асунсьон продолжали ехать новые русские, привлеченные успехами парагвайцев и славой, уже доставшейся их соотечественникам.
Правда, к концу 1934 г. все командные должности уже были заняты. Так, другой русский доброволец в том же году писал: «Теперь, невзирая на прежний чин и опыт, выше капитана «новичков» не ставят». А к концу войны некоторые наши офицеры шли на службу простыми солдатами. Так, из Парагвая писали адресату в одной из европейских государств, что «Ц. ушел в парагвайскую армию сержантом»[1044].
Справедливости ради следует заметить, что подобное отношение со стороны парагвайцев могло быть продиктовано и поведением части самих русских добровольцев. Ведь далеко не всеми из них руководили идеи помочь своим соотечественникам и защитить дружественную им страну.
Так, сами белоэмигранты признавали, что в числе добровольцев были и те, кто, «потерпев неудачу в ведении сельского хозяйства, стал поступать на военный учет»[1045]. Иными словами, часть из них надела на себя военную форму, проявив неспособность устроиться в мирной жизни.
Как бы там ни было, тогда на вторые роли стали отодвигать и старых заслуженных вояк вроде Беляева. Конечно, не последнюю роль сыграли его прежние картографические ошибки и неуживчивый характер, однако заслуги Ивана Тимофеевича все же не давали повода к такому отношению.
Не нашли поддержки идеи Беляева и Эрна о создании крупных партизанских отрядов для разрушения боливийского тыла, которые Эстегаррибиа объявил «фантастикой». Конечно, отчасти это объясняется тем, что он не был знаком с тактикой такого ведения боевых действий, однако стремление забрать лавры побед себе и не допустить к ним русских все же просматривается очень хорошо. Причем знаменитый офицер Буш, будущий боливийский президент, несколькими удачными партизанскими атаками против парагвайцев неоднократно доказывал Эстегаррибиа, что «и невозможное возможно».
И несмотря на то, что за всю войну погибли всего около 10–15 процентов русских добровольцев, процент убыли среди них по болезни и ранениям был еще больше. Поэтому войсковой старшина Ергунов в 1934 г. рекомендовал вступать в парагвайскую армию лишь «по призванию» и готовиться в этом случае к самым тяжелым испытаниям. Отчасти такое мнение было обусловлено тем, что война разорила и без того хрупкую экономику страны, и потому жалование даже офицерам задерживали по нескольку месяцев[1046].
Стоит заметить, что три года этой войны стали самым настоящим испытанием не столько для наших офицеров, сколько для их семей. Особенно показательным в этом отношении является судьба Срывалиных. И если бы не милосердие местных жителей, их семья могла просто умереть с голоду.
Так, первые восемь месяцев после ухода на фронт Владимира Срывалина его жена Елена с пятилетней дочуркой Наташей кормились в кредит за счет доброй соседки испанки Матильды, владелицы продовольственной лавки.
Дело в том, что экономика страны была еще не совсем готова к началу войны, и вопрос финансирования многократно увеличившейся армии не удавалось решить до 1933 г.
Однако Елена Срывалина вспоминала, что даже потом, когда положение улучшилось, она не могла быть спокойной за свой завтрашний день: жизнь по-прежнему была очень тяжелой, и не случайно, что ей казалось, «что эта проклятая война никогда не кончится».
После первого же столкновения в районе Питиантуты туда экстренно вызвали И.Т. Беляева. Прибыв на фронт, в штаб Эстегаррибиа, он «получил телеграмму о том, что группа русских направляется в Чако. Это были Бутлеров[1047], Дедов, Касьянов[1048], Корсаков, Салазкин[1049], Серебряков, Тарапченко, Ходолей, Ширков, Щекин и Экштейн, которые были здесь первыми из наших. Я послал им поздравление. Вскоре они появились на фронте, а за ними и другие, включая Малютина[1050]. Щекин ничем себя не проявил, по его просьбе я поменял его назначение, потом он пожелал эвакуироваться и уехал в Бразилию, получив на дорогу 20 тысяч песо[1051]. Но остальные сразу показали себя блестящими офицерами»[1052].
Видя численное превосходство противника, генералы Беляев, Эрн и парагвайское командование решили противопоставить ему тактику маневра в условиях хорошо знакомой местности. Зная неразвитость транспортных коммуникаций Чако Бореаль с боливийской стороны, Иван Тимофеевич предположил, что боливийцы не смогут быстро перебрасывать крупные подразделения из одного района в другой, как и снабжать их всем необходимым для ведения боевых действий.
Поэтому парагвайское командование по совету русских решило окружать прорвавшихся боливийцев в незнакомой им местности, где они были лишены возможности маневра, и оттеснять их от источников воды, что в условиях сильной жары грозило им быстрой смертью.
Ситуация осложнялась тем, что в парагвайском руководстве с самого начала войны возникли разногласия. Главнокомандующий, престарелый генерал Рохас, воспитанный в свое время немецкими офицерами, рассчитывал применить против боливийцев тактику Гинденбурга и Людендорфа, измотав противника в оборонительных боях на парагвайской территории, после чего рассчитывал его уничтожить.
Однако для этого надо было сдать Чако, поскольку он рассчитывал организовать оборону непосредственно на «старой» парагвайской земле. Беляев, напротив, предлагал защищать труднопроходимые для крупной армии чакские леса, сковав боливийцев на узких лесных тропах. Он считал, что в случае принятия плана Рохаса, Парагвай потеряет свои тактические преимущества, и в этом случае все крупные центры страны попадут под удар противника.
Перевес стратегии Ивана Тимофеевича придало и то, что на его сторону стал начштаба полковник Х. Эстегаррибиа, который по совету русского генерала уже совершил несколько удачных вылазок против боливийцев из Чако и осознал все преимущества этого района. Впоследствии, когда он писал мемуары, он затронул и этот эпизод, но ни слова не упомянул о заслуге Беляева, идеями которого он воспользовался.
Новая тактика принесла плоды: «боли», как их презрительно называли в Парагвае, застряли в чакских джунглях и пустынях. У Дмитриева-Экштейна, в то время капитана кавалерийского полка, не раз ходившего в атаки на врага, остался фотоальбом той войны, в котором была поразительная фотография, на которой погибший от жажды боливиец мертвой хваткой вцепился в пустой котелок из-под воды.
По его словам, «в одном из боев мы окружили дивизию боливийцев в 10 тысяч человек и захватили расположенные рядом колодцы. Через несколько дней от жажды погибли 9 тысяч человек, а остальные сдались в плен»[1053].
Пользуясь отличным знанием местности, парагвайская армия, по совету русских офицеров и генералов, совершала ночные маневры под носом у противника, захватывала и портила источники питьевой воды, тем самым затрудняя боливийской армии осуществление дальнейшего наступления. Боливийцы, заняв днем колодцы, утром с удивлением обнаруживали, что парагвайцы ночью их снова захватили и сделали непригодными для использования.
Поэтому к концу лета 1932 г. парагвайцы отвоевали значительную территорию, ранее захваченную противником. В августе того же года в ходе непродолжительного наступления И.Т. Беляев во главе шеститысячного подразделения продвинулся вверх по течению реки Парагвай к оккупированной противником Питиантуте.
С минимальными потерями освободил он от боливийцев форт Карлос Антонио Лопес, которые, заметив приближение значительных сил парагвайцев, сдали его без боя и ушли.
По признанию русского генерала, произошло это главным образом из-за эпидемии малярии, свалившей почти весь боливийский гарнизон.
Однако, оставшись в Питиантуте, Иван Тимофеевич столкнулся с той же проблемой, что и «боли»: болезнь не пощадила и его людей. Он писал, что весь его отряд слег от малярии. Поскольку никто не ожидал такого развития событий, медикаментов для борьбы с этой напастью не было. Боевое патрулирование местности осуществляли те, у кого на тот момент не было приступов[1054]. По признанию Беляева, «в сущности, это было совершенно напрасно, так как боливийцы обрушились на главный фронт».
Главные силы противника переместились на более освоенную им территорию к югу, под Бокерон. Именно там разыгрались жестокие бои, которые должны были определить дальнейший ход кампании. Несмотря на жестокие приступы малярии, отнимавшие последние силы, в сентябре 1932 г. И.Т. Беляев отправился туда же. Он рассчитывал как можно быстрее попасть к железной дороге Касадо, откуда до эпицентра боев было рукой подать.
Как оценить такой поступок? Момент тут очень спорный. С одной стороны, Иван Тимофеевич рвался в бой, но с другой он оставил свой больной отряд в очень трудных условиях.
Правда, при этом следует учитывать тот факт, что доподлинно неизвестны точные мотивы такого поступка русского генерала, поскольку решение ехать под Бокерон могло поступить «сверху».
Как бы там ни было, но путь его был трудный и долгий, ставший для пожилого и к тому же больного человека настоящей пыткой. Всего за пять дней Иван Тимофеевич по едва заметным лесным тропам преодолел на лошади 160 километров с температурой, временами поднимавшейся до 41 градуса, и прибыл к захваченному боливийцами форту Бокерон.
Добраться к цели помогли его индейские друзья. Четверо из них постоянно шли за ним пешком, страхуя своего любимца. И это действительно было необходимо. Как вспоминал сам Беляев, «прибыв на полуденный завал, я расседлывал и пускал пастись коня, а сам оставался почти без чувств до следующего утра, когда снова мог сесть на коня. Следующий день я шел беспрерывно, а на другой – снова лишь до 12 часов дня.
К счастью, индейцы были здоровы и окружали меня своими заботами, как только подходили к бивуаку. На железной дороге заботами капитана Ингрос, командира саперного батальона, я был погружен в вагон, снабжен хиной, целый ящик которой был отправлен в Питиантуту, и прибыл в поселок Касадо. Заботами профессора Ренальде и уходом С. де Эстегаррибиа[1055], а также дона Хозе Касадо[1056] я был поставлен на ноги в восемь дней и тотчас вновь уехал в распоряжение командующего под Бокероном»[1057].
На фронте И.Т. Беляева назначили начальником парагвайской артиллерии при штабе командующего армией Парагвая в Чако полковника Х. Эстегаррибиа.
Осмотрев вверенные ему части, Иван Тимофеевич заметил, что личный состав был «прекрасно подготовлен», но не имел наблюдательных аппаратов и обладал ничтожным количеством телефонного имущества: «Благодаря этому, было возможно убедить того или другого юного офицера наблюдать свои выстрелы лишь личным примером. В этих случаях двумя-тремя выстрелами достигался полный успех.
В то же время это назначение дало мне возможность бывать во всех передовых линиях и создавало ясную картину происходившего, о чем командование судило лишь по донесениям подчиненных, не утруждая себя самостоятельными наблюдениями»[1058].
Однако сразу после прибытия на главный фронт И.Т. Беляева появилась другая проблема: начались его трения с Х. Эстегаррибиа по вопросу взятия Бокерона. Белогвардейский генерал выступил против его изнурительной осады, на чем настаивал парагвайский начштаба, а предложил быстро захватить этот форт с помощью массированного артобстрела. По идее Ивана Тимофеевича, для этого было достаточно одной-двух батарей, которые должны были сконцентрировать свой огонь против захваченных боливийцами укреплений.
Сам И.Т. Беляев писал: «Я пытался убедить командующего дать мне в полное распоряжение четыре орудия с 500 снарядами и телефоном, ручаясь разбить укрепление всего за два часа, как я это делал в Великую войну (так белогвардейские офицеры называли Первую мировую войну. – Ред.)»[1059].
Несмотря на неприязнь большинства русских офицеров и советников к Ивану Тимофеевичу, это предложение было поддержано всеми. Однако Эстегаррибиа то ли боялся понапрасну истратить несколько сотен драгоценных для парагвайцев снарядов, то ли не хотел, чтобы лавры победы достались Беляеву, но он все же выбрал затяжную и изнурительную осаду.
Сам Иван Тимофеевич писал: «Я встретил совершенно непонятное тупое сопротивление и едва ли мог быть здесь полезен, лишь иногда вырывая инициативу на короткий момент»[1060].
Подобная картина во взаимоотношениях парагвайского командующего и русского советника наблюдалась и позднее под фортом Сааведра, который Беляев также предлагал взять решительной фронтальной атакой при массированном применении артиллерии[1061].
Впрочем, говорить о том, что парагвайцы его ни во что не ставили, было бы неправильно. Забегая вперед, скажем, что заслуги Беляева в войне против Боливии были уже в октябре 1932 г. отмечены самим парагвайским президентом. Благодаря этому Иван Тимофеевич сменил погоны полковника парагвайской армии на генеральские, став командующим дивизией.
Тем не менее его трения с Эстегаррибиа по вопросу ведения боевых действий не прекращались. И сам белогвардейский генерал с гордостью писал: «В некоторых случаях мои указания спасли армию от катастрофы»[1062].
И несмотря на сопротивление его идеям парагвайского главнокомандующего, предложения И.Т. Беляева по массированному применению артиллерийского огня и широкому маневру войск все же были приняты местными военными.
По мнению американского военного специалиста Дэвида Зука, благодаря «новациям» Ивана Тимофеевича в военном деле, парагвайцы предвосхитили в миниатюре в рамках Чако Вторую мировую войну[1063] и многое из того, что широко практиковалось во время этого глобального противостояния.
Но вернемся к ходу событий.
Кровопролитные бои за обладание Бокероном, начавшиеся с начала сентября 1932 г., усложнялись жестокой жарой, из-за которой даже свирепые ягуары становились безобидными и кроткими кошками, искавшими воду около человека.
Одним из наиболее заметных эпизодов Бокеронской битвы стал геройский подвиг есаула Донской казачьей и капитана парагвайской армий Василия Федоровича Орефьева-Серебрякова, о котором в Парагвае до сих пор ходят легенды, павшего смертью храбрых под стенами самого форта.
Правда, в немалой степени популяризации русского героя способствовало то, что он служил в одном подразделении с будущим диктатором Парагвая Стресснером.
По воспоминаниям последнего, незадолго до гибели бывшего есаула, ранним утром 2 сентября, перед началом одного из крупнейших сражений Чакской войны, он и Орефьев-Серебряков вышли из палатки, в которой вместе ночевали. Солнце только начало вставать над сельвой.
«Какой будет сегодня чудесный день, не правда ли, полковник? В такой прекрасный день хорошо умирать!» – сказал ему бывший есаул. Такое отношение к жизни и смерти русского офицера поразило Стресснера. Возможно, что тот предчувствовал свою скорую гибель, так как скоро был сражен боливийской пулей.
Дело было так. В те дни «эль капитан русо», как его любовно называли парагвайцы, командовал 3-м батальоном в одном из лучших полков парагвайской армии – «Итороро». Причем Орефьев-Серебряков уже успел зарекомендовать себя храбрым и талантливым командиром.
Например, подчиненные ему парагвайские офицеры с восхищением вспоминали, как в ночь с 23 на 24 сентября 1932 г., во время вылазки противника, он спокойно обходил передовые позиции батальона под огнем боливийцев. В ответ на просьбы подчиненных перейти в укрытие, он спокойно ответил: «В такой день не умирают».
А вот свидетельство И.Т. Беляева: «Серебрякова я видел под Бокероном дважды. Его бесстрашие вызывало общий восторг. «Нечего кланяться пулям, – говорил он офицерам, – ведь это неприятельские!» Одна пуля пробила ему фуражку, другая прошла между ног».
Также отважно русский капитан вел себя и 28 сентября, когда его батальон отправился на атаку Бокерона.
Однако начался этот день вовсе не так, как предполагал бывший есаул. Получив приказ выдвигаться, комбат расположил своих солдат в том месте, куда, как он полагал, его направил командир полка, который ожидал приказа об атаке.
Но вместо этого Орефьев-Серебряков получает донесение, что его батальон находится не там, где ему положено быть, и вызов «на ковер» к начальству. Командир полка сделал ему строгий выговор «за бегство с поля боя» в присутствии вышестоящего начальника.
Орефьев-Серебряков не выдержал. Не смущаясь присутствием командира полка, он обратился к дивизионному командиру полковнику Фернандесу и заявил, что, как кадровый русский офицер, он привык выполнять конкретные и точные приказания и что он «надеется получить именно такое». В противном случае русский капитан просил снять его с должности командира батальона.
Однако вскоре выяснилось, что причиной этого недоразумения было недостаточное знание им испанского языка. Тем не менее Орефьев-Серебряков тяжело переживал произошедшее, и брошенное обвинение тяжелым камнем легло на его душу.
Вернувшись к своему батальону, он повел его в штыковую атаку на Бокерон, приказав умереть, но не быть «трусами», в чем их всех заподозрили. «Что-то заворожительное было в сцене наступающего на саму смерть 3-го батальона[1064], – вспоминал полковник Фернандес. – Солнце, блестевшее на штыках, создавало какой-то ореол святости вокруг солдат, торжественно, как на параде, маршировавших вслед за своим командиром».
Вот батальонная колонна прошла половину расстояния до первых укреплений захваченного боливийцами Бокерона. В это время стрельба с обеих сторон затихла. Все застыли, пораженные неслыханной смелостью атакующих и их презрением к смерти и готовностью умереть за Родину.
Солдаты других частей, не участвовавшие в атаке, забыв про опасность, на несколько минут встали в своих окопах в полный рост, чтобы лучше видеть разворачивающуюся картину. Пройдено еще 30 метров. Орефьев-Серебряков тогда с криком: «Вперед! Да здравствует Парагвай!» устремил за собой солдат»[1065].
Боливийцы, опомнившись, открыли по ним шквальный огонь из всех видов оружия. Одним из первых пал русский комбат, смертельно раненый пулеметной очередью.
И.Т. Беляев пишет об этом так: «Он пал ближе всех, в 20 метрах от неприятеля. Это было безумие с его стороны, когда он поднялся в атаку во весь рост, солдаты хватали его за ноги, чтобы этого не допустить. Но вскоре он пал, пробитый двумя пулями»[1066].
«О, командир!» – писал о Серебрякове в своем дневнике лейтенант его батальона Катальди, – мы всегда будем помнить твое величие, самоотверженность и преданность нашей бедной, но героической стране. Ты хотел видеть ее торжествующей, строящей великое мирное будущее. Спи с миром. Имя твое останется вписанным в нашу историю, сохранится на алтаре воспринявшей тебя новой Родины, ради всех ее живущих и будущих поколений».
И это не были просто слова, брошенные в минутном порыве. Офицеры 1-й «Непобедимой» дивизии парагвайской армии, участвовавшей в осаде и переименованной после Бокеронской победы в «Железную», постановили на своем собрании своих увековечить имя погибшего Серебрякова, дав его имя форту, у которого он пал.
Однако нельзя не признать, что эта смерть прославила не только самого Орефьева-Серебрякова, но и бросила «тень геройства» на всех русских, сражавшихся в парагвайской армии.
И одновременно это был своего рода знак уважения всем русским, сражавшимся в ее рядах. Так появился на карте Южной Америки первый пункт с русским названием. А сегодня фамилию Серебряков с гордостью носят улицы городов страны, за которую он отдал свою жизнь.
Была ли неизбежной эта смерть и кого в ней винить? Само собой, не случись досадного недоразумения с получением приказа об атаке, вероятно, Серебряков вел бы себя чуть более осторожно.
Однако виноватых здесь искать не стоит: парагвайское командование лишь желало детального исполнения своих приказов. Однако почему есаула назначили командовать батальоном, если он не знал испанского языка на достаточном для занятия этой должности уровне? Ответа на этот вопрос, вероятно, мы уже никогда не получим.
И хотя эта атака провалилась, она окончательно сломила боевой дух и без того измученного голодом и жаждой противника. По свидетельству боливийского журналиста Р. Сетаро, защитники Бокерона тогда представляли собой жалкое зрелище. От истощения и жажды они не могли стоять на ногах, не узнавали друг друга и бредили одним: «Воды! Воды!» От безнадежности они варили трупы и кости павших лошадей в непригодной для питья грязной жиже, кишащей червями.
К чести боливийцев надо сказать, что дрались они очень упорно даже в этих ужасных условиях. Однако отсутствие воды в условиях жуткой жары сделало свое дело.
В этих условиях, когда надежда на прибытие подкреплений и на ослабление боевого порыва парагвайцев исчезла, командующий боливийский гарнизоном Бокерона полковник Марсана объявил о капитуляции[1067].
Однако по другим данным, сдача произошла «снизу», вопреки его желанию драться до конца. В любом случае, к этому моменту все возможности для обороны форта были исчерпаны.
Поэтому, как это ни горько признать, гибель Серебрякова была ненужной потерей, которой можно было избежать. Бокерон все равно бы сдался максимум через два дня, поскольку боливийцы к тому моменту уже начали умирать от жажды. Дошло до того, что к концу осады боливийцы за стакан питьевой воды меняли у парагвайцев не только винтовки, но и пулеметы. Это было неудивительно, так как она исчезла из их рациона и ее заменила моча.
Дело в том, что, заняв Бокерон во время весенне-летнего «рывка», боливийцы не успели создать там запасов воды и продовольствия. Одной из причин стала неразвитость коммуникаций. В результате за 20 дней осады все было съедено и выпито гарнизоном.
Попытки его деблокирования провалились во многом по вине боливийского командования, которое не смогло грамотно использовать почти целый месяц для атак на других участках фронта, пока лучшие части парагвайцев были скованы Бокероном.
Кроме того, оно направляло недостаточные силы, несмотря на свое всестороннее превосходство, чтобы разжать стальную хватку противника.
Гарнизон Бокерона так и не дождался подхода подкреплений боливийского генерала Ланза (Ламзи) из двух тысяч штыков, застрявшего в джунглях из-за упорной обороны парагвайских заслонов, занявших оборону на пути его движения[1068].
В итоге по разным данным от 800 до полутора тысяч боливийцев сдались трем тысячам парагвайцев[1069]. Кроме того, победителям достались как трофеи 20 орудий.
По мнению И.Т. Беляева, «если отвоевание Питиантуты могло бы быть расценено как 25 процентов общего успеха в войне, то падение Бокерона довело этот процент до 50, и лишь ряд последующих ошибок затянул войну на три года»[1070].
Победа у Бокерона привела к окончательному краху боливийского «блицкрига» и позволила начать выдавливание противника из Чако Бореаль.
В результате разгрома в Бокеронской битве боливийцы отступили на линию Лос-Сааведра и перешли к обороне. Удержаться им удалось не везде: парагвайское командование при участии русских офицеров разработало удачный план наступления. Оно скрытно, используя индейские тропы, о которых не знали боливийцы, сосредоточило свои войска на левом фланге противника и нанесло мощный удар на Пиантинилос.
Не ожидавшие такого мощного напора на этом участке боливийцы потерпели очередное поражение. И хотя выполнить этот план до конца – прижать врага к реке Пилькомайо и уничтожить – не удалось, боливийской армии было нанесено тяжелое поражение.
К середине ноября 1932 г. внезапными ударами парагвайцы захватили форты Лоа и Плантиосильнос. Боливийцы понесли тяжелые потери, оставив противнику немало трофеев[1071].
Между тем парагвайцы продолжали активное наступление и в ноябре того же года смогли не только освободить ранее захваченные противником форты, но и отбить выстроенные врагом Арсе, Алиуата и др. в боливийской части Чако. Таким образом, впервые за время войны Асунсьону удалось перенести боевые действия на территорию противника.
И здесь снова повторялись сцены, знакомые по Бокерону: в то время как боливийские солдаты умирали тысячами от жажды, их генералы наслаждались элитными сортами шампанского. Кроме того, из Ла-Паса на самолетах регулярно привозили для поддержания боевого духа командования проституток.
А осажденным в фортах по всему Чако Бореаль боливийским солдатам, от страшной жажды неспособным ничего есть, с самолетов сбрасывали не лед и не емкости с водой, а мешки с листьями коки. Однако парагвайское наступление не удалось сдержать даже при помощи наркотиков.
Сражение за Сааведру (декабрь 1932 – март 1933)
И.Т. Беляев писал о дальнейшем ходе боевых действий так: «Я двигался с передовыми частями в направлении на форт Сааведру, ставший главным очагом неприятельского сопротивления, и по занятию Джукрос, Арсе и Алигуате вошел с цепями 1-й дивизии в Платопильос.
Оттуда одним ударом можно было выйти на сообщения Сааведры и Муньосе, но генерал Эстегаррибиа, не принимавший доводов подчиненных, меня хоть и выслушивал, но в большинстве случаев – безрезультатно.
Неожиданно было получено приказание оставить Платопильос и форсированным маршем вернуться в Кампо Хордин, бывший оттуда в 40 километрах, чтобы немедленно атаковать форт Сааведра, под которым уже находилась вновь прибывшая 2-я дивизия, в то время как 3-я (майора Ирразабаль) действовала со стороны Нанавы.
1-й дивизии полковника Фернандес было приказано отрезать сообщения Сааведры с Муньосом, но как он не растягивал свои линии, не мог дотянуть их до главной дороги и все категорические приказания атаковать вели к напрасным кровавым потерям.
Сообщение занятой боливийцами Сааведры с внешним миром функционировало, и силы противника беспрепятственно увеличивались. Эстегаррибиа предложил мне составить план артиллерийской атаки неприятельских позиций.
Это было абсолютно бессмысленно. Позиция противника была из 20 километров леса. Я имел в своем распоряжении не более полутора тысяч артиллерийских снарядов и делать это распоряжение было очевидной нелепостью. Но я исполнил эти работы совершенно в другом направлении и притом с отличным результатом.
На другой же день, по окончании работ, меня позвали к командующему. На этот раз он был необычайно конфиденциален, усадил меня рядом с ним. «Вы знаете, что произошло в Платопильосе? Этот негодяй, капитан Самеон, бросил позиции и оставил свой полк, который рассыпался по трем направлениям, отступили лишь два эскадрона на форт Герера. Сам он – неизвестно где. Подумайте, боливийцы грозят выйти на наше единственное сообщение на Арсе и Бокерон! Я посылаю вместо него капитана Рамоса и прошу Вас импровизировать оборону».
Я никогда не видел его таким расстроенным. «Простите меня, – возразил я ему. – Но я не сомневаюсь, что все это – величайшая милость провидения нам. Атаковав с фронта Сааведру, прикрытую неодолимыми лесными позициями, мы взяли на себя непосильную задачу. Теперь противник нас сам выводит из такого положения, из которого было невозможно выйти с честью.
Позвольте мне доложить Вам, что сделал бы здесь генерал Врангель, самый блестящий военачальник последнего времени. Он оставил бы для пассивной обороны одну дивизию. В предвидении этого мы с командирами батарей уже организовали отличную оппозицию вдоль опушки Кампо Хордан. А с 1-й дивизией, только что бравшей Платопильос, тоже боевым приказом бы атаковали бы ее вновь и на этот раз вышли бы оттуда уже в тыл Сааведры, которая в этом случае уже не могла бы сопротивляться.
Бедняга капитан на самом деле не мог удержаться в Платопильосе, прикрывая несколькими сотнями человек периметр в пять километров и взята она, эта позиция, была взята также ничтожным отрядом, который сам не сможет удержаться там.
Если же Вам кажется опасным этот смелый маневр, оставьте заслон, и, оттянув 1-ю дивизию, не обороняя позиции, дайте противнику выйти из своих оборонительных линий с целью преследовать нас, что он сделает непременно через день-два, следуя слепо немецкой тактике по указу Ф. Кундта[1072]. А 2-ю дивизию оставьте в лабиринтах перелесков, где она стоит, и, как только завяжется бой, двиньте ее по тылам наступающих в направлении на Сааведру, и противник целиком останется в Ваших руках.
«Хорошо, я так и сделаю, – сказал генерал, видимо, ободренный перспективой, – а Вы с Рамосом организуйте оборону в Геррера.
Перед отъездом я переговорил с командующим 1-й дивизией полковником Фернандесом, который всецело разделял мои взгляды. Я напомнил ему, что кроме главного пути отступления есть еще индейские тропы, которые я указал ему и русскому капитану Гольдшмитту[1073], который работал здесь уже в течение нескольких дней в качестве топографа и ясно отдавал себе отчет в положении. Сам я направился по магистрали в Арсе. Едва приехав на место, мы услышали взрывы позади – это смелый боливийский капитан Буш[1074] атаковал и смял транспорт, который вел Велилья. Проехавший за нами полковник Франко от такой участи спасся чудом, так как Буш исчез тотчас же после налета.
Геррера представляла собой лесную позицию, в которой неопытному глазу невозможно было разобраться. Не зная характера лесных чащоб, я сразу оценил несравненные достоинства этой позиции. Противник должен был двигаться сразу по большой дороге, и я приготовил ему перекрестный огонь с фронта.
Затем, конечно, он стал бы обтекать правый фланг, который мы укрепили. Итак, потерпев здесь урон, в дальнейшем ему оставалось лишь сделать глубокий обход в семь километров. Все это впоследствии боливийцы проделали, как по писаному.
Боливийцы доносили фон Кундту, что они безрезультатно атаковали 300 раз, как он сам упоминает в приказе, пока совсем истощенный гарнизон майора Антоле, собрав все, что могло дышать, в сводный батальон под командой капитана Гаона, не бросил его с правого фланга по тылам растянувшегося боливийского отряда.
Гаона вышел на главную дорогу и начал без милосердия бить врага и произвел у него панику и всеобщее отступление. Но это произошло уже много месяцев спустя.
Эстегаррибиа выполнил мое намерение лишь наполовину. Под влиянием появления Буша в тылу он отскочил со 2-й дивизией в Арсе, а сам – еще на 100 километров в Исла-Пот. Фернандесу он поручил оборонять Кампо Хордан, но отобрал у него 2-й полк и поместил его на полпути по магистрали, разбросав, таким образом, все свои силы по дороге Исла-Пот – Арсе – Хордан для пассивной защиты.
Он предполагал ударить со стороны Платопильоса. Впоследствии Фернандес с восторгом рассказывал мне о том, что произошло дальше. Как только были подготовлены укрепления в Кампо Хордан, как и было предсказано, противник, заметивший отступление, 29 декабря 1932 г. решительно атаковал Фернандеса всеми силами, выйдя из укрепленного района в открытое поле, где он попал в сферу губительного огня и под проливным дождем был вынужден к спешному и беспорядочному отступлению.
Полковник Фернандес бросил на них с фланга все, что у него оставалось, – несколько десятков вестовых, санитаров, кашеваров. Во что бы превратилась неудача боливийцев, если бы у него был 2-й полк!
По окончании работ в Геррера я получил приказание направиться во вновь сформированный 1-й полк, где полковник Дельгадо просил меня подготовить оборонительные позиции в Алегуата, которые я передал им с полковником Бризуэла, после чего я вернулся в штаб командующего армией в Чако.
Там я поставил вопрос ребром, предложив себя для любого серьезного назначения, и так как Эстегаррибиа колебался, то я предпочел вернуться в Асунсьон, где генерал Рохас, «команга» (командующий сухопутными и морскими силами), радостно предложил мне место своего начальника штаба. Полковник Элиас Ажала получил назначение в Б. Негра вместо убитого полковника Санчеса (во многом благодаря ему Беляев переехал в Парагвай и обустроился там).
В штабе состояло несколько способных младших офицеров – Акунья, Фалкон, Ванчес и другие, но самым ценным приобретением была возможность задержать только что прибывшего майора Бенитеса.
Генерал Рохас пожурил меня за то, что я сразу же не остался с ним. Но как я мог отказаться от приглашения на фронт? Он тут же прибавил, что мне он всецело вверяет техническую сторону дела, в тоже время оставляя за собой сложные личные отношения, в которых постороннему человеку невозможно разобраться.
Он поразил меня своей благородной откровенностью и полным доверием. Мы с Бенитесом вполне отдавали себе отчет во всем происходящем на фронте и знали, что делать, чтобы всячески компенсировать недостатки существующего положения и наладить дело.
Благодаря моему пребыванию на важнейших участках фронта в моих руках находились все данные о противнике и о расположении наших частей. Данные эти были вполне точными, так как я не пользовался сведениями штаба командующего войсками в Чако, а собирал сведения на местах о позднейших переменах.
Сводки там не существовало, да и донесения нередко грешили неточностью. Кроме официальных донесений, мы узнавали данные разведки из разговоров по радио на языке гуарани и опрашивали прибывающих с фронта офицеров.
Все эти материалы я заносил в графическую сводку, которая давала ясную картину происходящего на фронте и подсказывала верное решение.
Когда генерал Рохас поехал к президенту и показал ему нашу сводку, тот был поражен ясностью картины. «Я никогда не думал, что так легко быть главнокомандующим!» – сказал он. Если бы и в штабе командующего войсками в Чако было бы что-нибудь подобное, ему не приходилось бы отбрыкиваться от противника везде, где его не спасала инициатива подчиненных. Соответственно этому, генерал Рохас посылал свои указания в крайне мягкой форме. Но в нескольких случаях эти указания спасли армию от катастрофы.
Успех 1-й дивизии в Кампо Хордан, который мог превратиться в полное поражение противника, если бы предложили провести в жизнь мой план полностью, лишь отсрочил общее наступление врага на юге, который мало-помалу начал выходить на магистраль, отрезая ее от Агогуаты и Арсе.
В конце концов, Фернандес оказался в бутылке и сообщался с внешним миром лишь полосой в 500 метров вдоль указанной выше индейской тропы. Но то, что было превосходно для атаки, не годилось для обороны.
Фернандес доказывал по радио, что, отрезанный от воды и снабжения, он обречен на постыдную катастрофу, но Эстегаррибиа оставался неумолим, уверяя, что через 36 часов он завершит какой-то смелый маневр, который должен был одним ударом превратить все в полную победу.
Тогда немедленно была послана телеграмма о его положении. Одновременно Фернандес послал в штаб офицера, который привлек внимание к этому главнокомандующего и, вызвав для объяснений Эстегаррбиа, открыл ему глаза. «Ведь знаток Чако, опытный русский генерал доказал нам, что здесь не играет роль ни несколько метров, ни несколько километров расстояния, но ни за что нельзя позволять себя отрезать от воды и от тыловых сообщений».
Получив разрешение на отход, Фернандесу с трудом удалось пробиться под огнем, увозя орудия, обозы, раненых и бросив лишь четыре пустых емкости для воды.
Думать о переходе в наступление уже не приходилось, поскольку боливийцы смогли сосредоточить все свои силы на фронте Толедо – Кампо Хордин и решительно атаковали Герреро, где по счастью, все их попытки обхода и с фронта, и в обход кончились неудачей.
Но и там они уже достигли полного окружения парагвайцев, выйдя на большую тыловую дорогу. Тотчас же было послано указание командующего парагвайской армией в Чако об обозначенной на оставленном у него большом генеральном плане всего сектора масштабом 1 х 80000 индейской тропе, которая могла обозначать сообщение с тылом.
«К сожалению, форт Герреро должен быть оставлен, – последовал ответ, – гарнизону отдано распоряжение эвакуировать позиции».
Немедленно на это был послан энергичный ответ, где указывалось, что Герреро является связующей позицией между обоими крылами нашей армии и что ее сдача поведет к расчленению и полному уничтожению по частям всего нашего фронта.
По счастью, одновременно майор Антола отказался исполнить приказ об отходе. «В распоряжении полка имеются 74 пулемета[1075], четыре орудия и запасной бассейн с водой, – отвечал он, – и ни один из начальников не отступит».
Удар батальона Гаона ликвидировал этот вопрос и спас армию от непоправимого несчастья. «Удивительно дело, – говорили в штабе Эстегаррибиа, – «команга» проснулся и заговорил как оракул!» (здесь И.Т. Беляев явно намекает на собственные заслуги. – Ред.)
Единственным средством для ускорения принятия правильного решения являлось создание ударного корпуса, который мог бы неожиданно прорвать застывшие линии фронта, где посредственные начальники приходили к абсурдным взглядам на войну.
Так, на банкете в честь производства капитана Я.Н., один из командиров корпусов, полковник Нуньес говорил: «При силе современного огня не может быть и речи о наступлении. Всякий, кто сунется, будет уничтожен, оборона и только оборона».
Но штаб главнокомандующего всячески укреплял идеи противного характера. При атаке потери могут быть огромными, но частичными, чем будут избегнуты несравненно большие потери всего фронта.
Стараюсь провести здесь убеждение, что надо пользоваться всяким удобным случаем, чтобы короткими потрясениями в разных частях фронта вызвать нервность противника и сделать неверными его распоряжения и затем бросить в слабые места свои силы.
Полковник Франко первым из начальников применил эту тактику. В основу формирующегося корпуса были намечены четыре пехотных полка, находившихся в «подготовительном» состоянии, батальон саперов и 9-й кавалерийский полк.
Командиром этого последнего был намечен капитан Корсаков, кадровый офицер русской кавалерии, опытный и распорядительный, уже привыкший к условиям и обычаям местного населения»[1076].
В битве за Сааведру важнейшую роль сыграли наши соотечественники из знаменитого 2-го кавалерийского полка не менее известной 1-й пехотной дивизии и среди них – Борис Павлович Касьянов и Николай Ширков, имена которых до сих пор помнит благодарный Парагвай.
По свидетельству И.Т. Беляева, кавалеристами командовал «майор Ортис Кабрал[1077], прекрасный человек и мой старый друг. Касьянов командовал эскадроном и вскоре стал настолько популярным, что возглавляемому им подразделению дали его имя. Это неудивительно, я сам видел его на линии огня, как всегда, спокойного, выдержанного, выделявшегося мягкостью и деликатностью обращения»[1078].
И, равняясь на него, так же вели себя и другие русские офицеры этого полка. Вообще, сами парагвайцы считали, что именно в этом подразделении были собраны одни из лучших офицеров из далекой России.
Подобно многим другим русским парагвайцам, таким как Г.Г. Бутлеров, В.О. Орефьев-Серебряков, В.С. Канонников и другим, Касьянов не был кадровым офицером российской армии: грянула Первая мировая война и, как многие тогда представители учащейся молодежи, добровольно сменил студенческую скамью на фронт.
Потом вместе с Белой армией Касьянов прошел путем лишений, страданий, побед и поражений дорогами Гражданской войны в России. И в эмиграции его незначительный гражданский опыт оказался весьма востребован. Так, неоконченное инженерное образование отнюдь не помешало ему успешно строить в Парагвае мосты.
Однако началась Чакская война. На ней он встретил своего старого знакомого по мостостроению, лейтенанта Д. Пастор Кантеро. Тот спросил его о причинах, заставивших снова взяться за оружие. «Мосты закончились, – ответил он. – Моя вторая Родина в опасности, и долг чести повелевает выступить на ее защиту»[1079].
Все знавшие Касьянова, отмечали его необычайную «обходительность, глубокую интеллигентность и колоссальный объем знаний», которыми он обладал[1080]. Все это создавало Борису Павловичу весомый авторитет.
Впоследствии это отчасти дало основание ветерану Чакской войны полковнику Альфредо Рамосу предполагать, что «Касьянов был негласным лидером всей группы русских эмигрантов, обосновавшихся в Парагвае»[1081].
Разумеется, это слишком громкое заявление, но несомненно, что Борис Павлович был одним из непререкаемых лидеров «среднего звена».
Тем не менее Рамос пытается подтвердить свои слова увиденным и описанным им эпизодом: «Однажды вечером, после боя, парагвайские и русские офицеры, среди которых были капитаны Бутлеров, Ширков, и Салазкин, обсуждали итоги дня, попивая кто матэ, а кто – канью[1082], недостатка в которой у нас никогда не было. Атмосфера, как всегда в таких случаях, была абсолютно непринужденная, играл граммофон…Появление легко узнаваемой даже издали, исполненной внутреннего благородства фигуры Касьянова произвело неожиданный для меня эффект. Завидев его, русские офицеры немедленно повскакали со своих мест, будто подброшенные пружиной и встали по стойке «смирно», отдавая ему честь. Они не сели до тех пор, пока Касьянов не поздоровался с парагвайскими офицерами в своей обычной сердечной манере»[1083].
Стоит заметить, что Борис Павлович проявил себя не только распорядительным командиром, но и неплохим организатором. За короткое время, отведенное ему на формирование эскадрона, солдаты и офицеры не только получили все полагавшееся им довольствие и снаряжение, но и ознакомились со знаниями фортификации, топографии и других военных наук, которыми обладал Касьянов. Он охотно преподавал всем желающим эти дисциплины, которые им очень сильно пригодились на войне[1084].
Все это не могло не добавить ему авторитета и уважения. Показательно, что Касьянов пользовался необычайной популярностью не только у русских, но и у парагвайцев. По свидетельству тех и других, он никогда, ни при какой ситуации не повышал голоса на подчиненных, но при этом его команды исполнялись моментально.
Недаром генерал И.Т. Беляев дал ему следующую характеристику: «спокойный, отличается мягкостью обращения»[1085].
За глаза парагвайские солдаты звали его на языке индейцев гуарани «нене», что соответствует русскому «дедуля» (хотя на момент начала Чакской войны «дедушке» было около 40 лет и многим Борис Павлович запомнился с бородой), и готовы были идти за ним, по их собственному выражению, «хоть в пасть к дьяволу и обратно».
Верность данному слову им пришлось вскоре доказать.
Крупные силы парагвайской и боливийской армий были сосредоточены под фортом Сааведра, исход битвы за который должен был сильно отразиться на дальнейшем ходе самой Чакской войны.
По мнению сына русского офицера Г.Г. Бутлерова В.Г. Бутлерова, именно «бои под Сааведрой стали переломными в войне. Здесь окончился этап освобождения нами захваченных врагом укреплений, перешедший затем в успешное наступление, остановить которое противнику уже не удалось». (На самом деле это произошло гораздо позднее, в конце 1933 г. после поражения боливийцев под Нанавой. – Ред.).
Началось же все с трагедии: разведка боем, которая осуществлялась 2-м эскадроном в районе Пуэсто-Навидад, в два часа ночи 16 февраля 1933 г., превосходящие силы боливийской дивизии, развернутой для наступления. При этом подразделение Касьянова не смогло уйти незамеченным обратно и приняло на себя сосредоточенный огонь целого полка.
По имеющимся данным, «Касьянов, шедший впереди, погиб одним из первых»[1086].
На глазах своих подчиненных он упал, подрезанный пулеметной очередью. Произошло это, по одной из версий, когда он вел свой эскадрон на прорыв и наткнулся на пулемет противника.
Неравенство в силах между парагвайцами и боливийцами было настолько велико, что эскадрон Касьянова был вынужден срочно отступить, оставив на поле боя тела своих погибших, в том числе и командира.
Естественно, что многократное превосходство противника оставляло немного шансов на вынос тела комэска, однако подобное поведение еще недавно бахвалившихся ему своей верностью подчиненных, как русских, так и парагвайцев, заслуживает немало вопросов.
Когда после победы при Кампо-Виа в декабре 1933 г. парагвайцы снова вернулись под Сааведру, их командование назначило специальную команду для поисков тела Касьянова, которая целый месяц безуспешно работала здесь, но так ничего и не нашла. Что и не удивительно, ведь с того времени прошло девять месяцев.
Как вспоминает адъютант Бориса Павловича, А.Г. Дмитриев-Экштейн, подробности того боя (ему на момент гибели командира эскадрона было 28 лет), «тогда я был ранен в руку из крупнокалиберного пулемета. Пуля задела кость, и я был уверен, что руку я потерял (на самом деле, если бы это действительно был крупнокалиберный пулемет, то он в лучшем случае остался бы одноруким инвалидом. – Ред.).
Никогда не забуду нашего отхода из той «пасти дьявола… Многие лошади скакали без всадников, оставшихся навеки на поле боя. Когда мы добрались-таки до своих, то на глаза навернулись слезы: начинался новый день, а всего какой-то час назад я думал, что уже никогда не увижу его. Но война есть война и часто бок о бок с трагедией разыгрывается фарс.
В тот день я познакомился с будущим президентом А. Стресснером, который впоследствии сыграл в моей судьбе такую зловещую роль. У своих меня переодели в то, что имелось под рукой, – боливийскую форму, так как моя гимнастерка насквозь пропиталась кровью.
Когда я лежал без сознания, незнакомый мне парагвайский офицер спросил, указывая на меня: «Кто этот боли?» (боливиец по-парагвайски. – Ред.) Он принял меня за пленного и кто-то ответил ему в шутку, что я, мол, помощник генерала Кундта. Решив, что я – немец, которых было немало на боливийской службе, офицер пригласил переводчика-лейтенанта А. Стресснера, чтобы устроить мне допрос по всей форме.
Придя в себя и не сразу поняв ситуацию, я, наверное, выглядел довольно смешно. А «допрашиватели» не замедлили тут же «поднажать» на меня, к удовольствию наших шутников. Вскоре, однако, все прояснилось».
Впоследствии благодарные парагвайцы дали имя Касьянова одному из фортов под Сааведрой, продолжив таким образом традицию, основанную после смерти Серебрякова – называть в честь павших русских героев те места, где произошла их гибель[1087].
После гибели Касьянова командиром 2-го эскадрона назначили другого русского офицера – Николая Ширкова, о заботливости которого по отношению к подчиненным ходили легенды. По данным полковника Альфредо Рамос, «моменты затишья он использовал для обучения сержантов и младших офицеров навыкам ведения боя, знакомил их с историей войн и военного искусства, поднимая моральный дух».
По свидетельству генерала И.Т. Беляева, это назначение произошло благодаря военным талантам Ширкова, помощником которого назначили другого офицера-белогвардейца – Ходолея. Последний также выделялся своими боевыми качествами[1088]. Вместе на этих постах они и завершили войну.
Но это было потом, а тогда дела под Сааведрой у парагвайцев шли неважно. Сосредоточение в этом районе превосходящих сил боливийцев поставило под удар тылы самой боеспособной 1-й пехотной парагвайской «Железной» дивизии.
Одно из самых опасных мест у Сентено-Алигуато прикрывал 2-й эскадрон Ширкова, который в начале марта 1933 г. фактически спас «железных парагвайцев» от разгрома, а вместе с ней, по сути, и всю кампанию в целом.
Правильность назначения Ширкова командиром 2-го эскадрона выяснилась в ходе коротких маневренных боев в этом районе, где военные действия нередко носили полупартизанский характер.
Здесь и проявились высокие профессиональные навыки русского командира, проявившего себя талантливым кавалеристом. Стоит заметить, что он был действительно опытным военным, продемонстрировавшим свои дарования еще в Первую мировую войну. Это он подтвердил и во время боевых действий против Боливии.
Так, по итогам боев у Сентено-Алигуато Николая Ширкова признали «идеальным начальником». Дело в том, что именно на его участке противник начал очень опасный маневр, в случае успешного завершения которого он автоматически одерживал стратегически важную победу под Сааведрой.
Замысел германских генералов Кундта и фон Клюга состоял в скрытном выдвижении крупных сил 9-й дивизии боливийской армии к месту атаки, после чего планировалось выйти к тылам «железных парагвайцев» у Сааведра и разгромить их неожиданной атакой.
Однако план врага был сорван благодаря бдительному несению службы 2-м эскадроном Ширкова, который заметил движение противника и вступил с ним в бой, задержав его и позволив тем самым основным силам парагвайской армии выйти из ловушки.
Но, приняв на себя главный удар, «ширковцы» сами попали в крайне тяжелое положение и едва не были окружены боливийцами в Сентено. Они прорвались оттуда после ожесточенного боя опять-таки благодаря распорядительности и командирским качествам Ширкова. Показательно, что его эскадрон не оставил боливийцам ни раненых, ни имущества, после чего закрепился на новых позициях.
Получив от Ширкова донесение о движении на Сааведру превосходящих сил противника, командование приняло долгожданное решение об отводе 1-й «Железной» пехотной дивизии. По мнению парагвайских военных экспертов, именно это обстоятельство и спасло ее от неминуемого разгрома[1089].
За подобную перегруппировку выступал и И.Т. Беляев. И на этот раз парагвайское командование, понимая ситуацию, пошло ему навстречу, хотя, по мнению Ивана Тимофеевича, это стоило сделать еще раньше для реализации запланированного контрнаступления.
Недаром в своих воспоминаниях командир 1-й парагвайской «Железной» дивизии полковник К.Х. Фернандес высказал от имени своих соотечественников ему официальное признание и благодарность как «первому русскому на службе национального дела и всем храбрым офицерам той же национальности»[1090].
Однако такой исход боев за Сааведру все же еще не смог решить судьбу всей кампании. Его можно было назвать «ничейным». С одной стороны, парагвайцы не смогли взять этот стратегически важный форт.
С другой стороны, они сорвали планы германских генералов Кундта и фон Клюга, командовавших боливийскими вооруженными силами, по уничтожению лучших частей парагвайской армии и в ходе оборонительных боев нанесли боливийцам тяжелый урон. И в этом опять-таки огромную роль сыграли русские военные, особенно Николай Ширков.
Битва за Нанаву. Перелом в войне
Неудачи в деле быстрого разгрома парагвайцев боливийское руководство объясняло в том числе наличием в рядах своих противников русских офицеров и генералов, и попыталось нейтрализовать их приглашением достойных им врагов по Первой мировой войне – немецких военных.
Стоит заметить, что германская военная традиция в боливийской армии была особенно сильна даже на фоне всей Латинской Америки. Многие десятилетия подряд она воспитывалась почти исключительно на достижениях немецкой военной школы, и военные инструкторы из Германии были в Боливии на особом положении.
Причем первое время параллельно наблюдаемым неудачам в Чакской войне влияние немцев не только в армии, но и в политическом руководстве страны все больше усиливалось.
Прибытие «грозы русских непобедимого генерала» Кундта, как его разрекламировала официальная пропаганда Ла-Паса, оживило павших духом боливийцев, которые стали утрачивать надежды на разгром Парагвая.
Этот немецкий стратег, родившийся в 1869 г., стал впоследствии видным представителем германских вооруженных сил. Будучи направлен в Германскую Академию Генерального Штаба, он неплохо изучил военную стратегию и русский язык.
Примечательно, что Боливия уже не была для него незнакомой страной. Туда он был приглашен «по старой дружбе», поскольку еще в 1911 г. был военным советником в Ла-Пасе.
Его возвращение в Боливию стало возможным не только благодаря старым связям, но и тому, что во время Первой мировой войны Кундт отличился на Восточном театре военных действий и прослыл «мастером разгрома русских», особенно при взятии Лодзи в 1915 г. и Риги в 1917 г. И боливийское командование рассчитывало на то, что он сможет повторить подобные успехи и на их территории.
Вместе с тем, германский военный эксперт генерал Эрнст Кабиш, в чьем подчинении он находился во время Первой мировой войны, составил на него характеристику, которая содержала не столько положительную, сколько негативную информацию: «Энергичен, обладает непреклонной волей, но малоспособен к трезвой оценке ситуации. Склонен недооценивать противника и его реальную силу. В борьбе с русскими подполковник Кундт часто бросал войска в атаку, не имея резервов и без артиллерийской поддержки. Изо всех приказов предпочитал один: «Вперед»! Неудачи операций, как правило, возлагались им на подчиненных»[1091].
Пригласивших Кундта боливийцев не смутило и то, что его репутация как профессионального военного была уже подорвана. И дело даже не в том, что путчи Каппа-Лютвица 1920 г. и «пивной мятеж» Гитлера 1923 г., в которых он активно участвовал, провалились. Главный момент – участием в мятеже он совершил непростительную для офицера вещь, влезая в политику.
Однако следует оговориться, что по местным латиноамериканским, в том числе и боливийским меркам это было даже достоинством.
Впрочем, будущий боливийский главнокомандующий уже успел подпортить к себе отношение и в самой Боливии: в 1930 г., будучи главой немецкой военной миссии в этой стране, он открыто и бесцеремонно вмешался в ее внутреннюю жизнь. Когда против боливийского президента Э. Силеса вспыхнуло народное восстание, Кундт, по его собственному выражению, решил подавить его «жестокими средствами».
Кончилось это для прославленного германского генерала печально: «решительному» полководцу, а также его ближайшему помощнику, командиру нацистских штурмовиков Э. Рему[1092] самим пришлось искать убежища в германском посольстве в столице Ла-Пасе, а потом и вовсе покинуть Боливию.
Подобное внимание к ней немцев было неслучайным – учитывая ее сырьевые запасы, гитлеровцы планировали использовать их в отдаленной перспективе (особенно нефть) в борьбе за мировое господство (в частности, против США)[1093].
Казалось бы, после такого сомнительного эпизода в своей биографии ни о каком возвращении в эту страну Кундт не мог и мечтать, ведь многие профессиональные военные уже стали забывать о его «воинских подвигах и талантах», зато все больше говорили о нем как о политическом интригане и потенциальном мятежнике.
Однако в Латинской Америке возможно все, включая реинкарнацию и даже еще большее возвышение подобных людей. Вспомнил о «непобедимом» немецком генерале и «грозе» русских президент Боливии Д. Саламанка, считавший его талантливым полководцем, способным «наказать» Беляева и Эрна. В итоге он лично просил Кундта вернуться и разбить ненавистный Парагвай.
Вместе с тем, и в самой боливийской армии отношение к Кундту не было однозначным. Кое-кто из историков, особенно немецких, считает, что его авторитет там был высоким.
Возможно, это было действительно так, ведь благодаря Кундту местные властители не только обучали свою армию согласно новым достижениям европейской военной науки, но и заключали с германскими оборонными компаниями («Круппа», «Маузера» и др.) контракты, благодаря которым в техническом отношении Боливия решительно превосходила не только Парагвай, но и многие другие латиноамериканские государства.
Кроме того, нельзя забывать, что дети боливийской гражданской и военной элиты проходили обучение в лучших учебных заведениях Германии[1094].
Однако и симпатии к этому немецкому ландскнехту наблюдались далеко не у всех боливийских солдат и офицеров.
Например, видные местные военачальники, такие как генерал Кинтанилья и полковник Д. Торо, отреагировали на прибытие Кундта направлением телеграммы главе страны Саламанке: «Сеньор президент наносит оскорбление армии, вновь приглашая на службу генерала Кундта, к которому армия и народ питают справедливое отвращение»[1095].
И это не случайно – многие из них после событий 1930 г. считали его «карателем».
Впрочем, столь острая реакция была вызвана и тем, что с приходом немцев многие боливийские офицеры и генералы расстались со своими должностями, которые они были вынуждены уступить иностранцам. В первую очередь, эта участь постигла генерала Ламзи, сдавшего командование Кундту в январе 1933 г.[1096]
В итоге боливийское руководство настолько увлеклось привлечением в армию иностранцев, что оскорбило доморощенных военных. А это очень громко в самом скором времени аукнулось для самих вершителей судеб страны.
Таким образом, учитывая подобные настроения, а заодно и негативные отзывы прежнего руководства, в лице Кундта Саламанка сделал весьма спорное приобретение. В этой связи легко понять причину последующих событий, речь о которых пойдет ниже.
С таким «противоречивым багажом» Кундт вернулся в эту страну уже в третий раз. Впрочем, его мало смущало, как, кто и что о нем думает: главное – его «воинский талант». Об этом, по его мнению, красноречиво говорила ладно сидевшая на нем форма с генерал-майорскими погонами.
Однако надо отдать Кундту должное: едва успев сойти с трапа самолета, доставившего его в далекую Боливию, он приступил к качественным преобразованиям в ее армии. Так, германский военачальник утвердил пунктуальность и жесткую дисциплину, выступив отличным организатором, что еще больше подчеркивало его роль «непобедимого полководца».
Кстати, ему же приписывают возникновение крылатой фразы, во многом характеризующей мировоззрение этого генерала: «Тот, кто приходит раньше времени, – плохой военный, тот, кто опаздывает, совсем не военный, военный – лишь тот, кто приходит вовремя».
И вот, «любящий успевать» Кундт, не успев прибыть в чужую страну, сразу возомнил себя вершителем ее судеб. Почувствовав усиление пораженческих настроений в армии и обществе, он надавил на боливийское правительство и потребовал от него клятвы воевать против Парагвая до победного конца[1097].
Свое возвращение в Боливию (и заодно достижение победы над Парагваем) Кундт обставил одновременно целым рядом кабальных для принимающей стороны условий, не забыв о преференциях для себя самого и 120 привезенных им германских офицеров, все из которых имели за плечами школу Первой мировой войны.
В результате этот германский стратег в течение почти всего 1933 г. целиком держал в своих руках не только военное, но и отчасти политическое руководство Боливией[1098]. Только такая централизация руководства страной могла, по мнению Кундта, привести Ла-Пас к долгожданной победе.
Однако даже для привычной к германскому влиянию Латинской Америки это было нонсенсом. Мало того, что иностранный генерал возглавил боливийскую армию – по сути, он сделал боливийского президента своим лакеем: Саламанка превратился в послушного исполнителя воли Ганса Кундта, решившего под предлогом скорейшего достижения победы на фронте сконцентрировать военную и политическую власть в одних, то есть в своих руках.
В любом случае, переход военного и даже во многом гражданского управления страной в руки иностранца, запятнавшего себя участием в грязных политических делах, свидетельствовал о том, что неспособная самостоятельно справиться с Парагваем Боливия вступила в тяжелый кризис.
Между тем, по мнению Кундта, ход войны для Боливии могло переломить только решительное наступление, в успехе которого он не сомневался. Его не смущало и присутствие в рядах парагвайской армии нескольких десятков старых своих противников по Первой мировой войне.
На это у Кундта был свой ответ: не надеясь особо на боливийских офицеров, он привез с собой 120 немецких инструкторов, которых он считал по боевым качествам намного выше, чем русских военных.
Однако Кундт допустил большую ошибку: он так и не смог изменить самому себе и оставить политику гражданским, сосредоточившись сугубо на военных делах и организации тыла.
Дело в том, что описанные Кабишем отрицательные стороны и слабости Кундта никуда не исчезли и вновь дали о себе знать во время его командования боливийской армией. Подобные ошибки могли проститься командиру полка или бригады, но не начальнику, возглавляющему более крупные соединения.
Иными словами, если просчеты «маленького» офицера грозили мелкими неудачами, то подобные «проколы» «большого генерала» могли повлечь за собой катастрофу.
А пока германский командующий делал все, чтобы еще больше утвердить к себе недоверие среди боливийских армейцев. Например, он явно не был спартанцем и, будучи военным человеком, не мог отказаться от прелестей мирной жизни.
Так, для нужд гурмана-генерала боливийцам пришлось выделить особый трехмоторный самолет с поваром, специально выписанным из Германии. Это была самая настоящая «летающая» кухня, которая ежедневно совершала многосоткилометровые полеты из Ла-Паса в его ставку в Чако и обратно.
Все это стоило боливийской казне баснословных денег, но чего не сделаешь ради настоящего полководца, обещавшего раздавить непокорных парагвайцев и их русских «наймитов»!
И это лишь один из примеров «тяги» германского полководца к шикарной жизни во фронтовых условиях. Естественно, что подобное поведение командующего, шиковавшего в тот момент, когда его солдаты погибали в Чако от голода и жажды, не добавляло Кундту авторитета.
Между тем «захват» немцами ключевых постов в боливийской армии, сражающейся против Парагвая, которому помогали русские, говорил о том, что сама жизнь выдвинула в этом конфликте на ведущие места одни из лучших в мире военных школ – российскую и германскую.
И спустя почти 20 лет после битв Первой мировой, русские и германские военные вновь продолжили дуэль. В том и в другом случае они возглавляли подразделения враждующих сторон и занимали важные должности в штабах.
Так, «наверху» здесь реально схлестнулись Ганс Кундт и стоящий за спиной Эстегаррибиа Иван Беляев. И на фоне боливийско-парагвайской войны имела место не только личная борьба двух полководцев, но и поединок русской и немецкой стратегии и тактики. В их схватке словно продолжилась незавершенная Россией из-за событий 1917 г. Первая мировая война.
Не случайно, что «многие русские в парагвайской армии специально охотились на немцев, припоминая им, наверное, то, что они сотворили с Россией в 1917 г.»[1099].
Целью нового январского наступления, подготовленного Кундтом, был выход к реке Парагвай напротив города Консепсьон в наиболее узком ее месте, откуда он рассчитывал форсировать эту водную преграду и перерезать тыловые коммуникации парагвайцев. Германский главнокомандующий решил разгромить неприятеля, пользуясь скованностью лучших частей парагвайской армии у Сааведры.
Однако для парагвайцев это наступление не стало неожиданностью. Еще во время своей второй экспедиции в Чако Бореаль в январе-феврале 1925 г. И.Т. Беляев предсказал, что в случае начала войны противник нанесет удар именно в этом месте. Благодаря его совету парагвайцы модернизировали прикрывавший данное направление старый форт Нанава, воздвигли там новые укрепления и усилили его гарнизон до 3600 человек. Большим плюсом для обороны Нанавы было и то, что Беляев еще задолго до конфликта составил подробную карту данного района.
При этом подготовка форта к обороне проходила под фактическим контролем русских генералов. Если Беляев в данном случае выступил как «стратег», то Эрн, по сути, контролировал и разрабатывал техническое исполнение плана Ивана Тимофеевича, проявив в этом отношении весь свой талант и большой профессионализм.
Особенно важным в подготовке Нанавы к обороне стало то, что Беляев задумал, а Эрн воплотил в жизнь его план по предварительной подготовке ложных артиллерийских позиций, предназначенных обмануть боливийских летчиков.
Укрепления воздвигали из подручного материала, имевшегося здесь в изобилии – крепчайшей древесины кебрачо, по своим качествам удивительно напоминавшей очень хороший бетон. Она обладала такими свойствами, что при работе с ней быстро выходили из строя все подручные инструменты.
Примечательно, что модернизацию Нанавы удалось скрыть от боливийской разведки. В результате генерал Кундт, имевший сведения, что в ее «обветшавших» укреплениях находится не более одной тысячи парагвайцев, жестоко просчитался. Исходя из этого, он двинул против ее гарнизона шесть тысяч бойцов, имея в резерве лишь две тысячи солдат и офицеров.
Однако этих сил для быстрого овладения заметно укрепленной Нанавы было недостаточно даже при господстве боливийцев в воздухе.
Как бы там ни было, но «любящий успевать и не желающий торопиться» Кундт с операцией против этого форта всё же изменил своему кредо: у германского полководца не было времени не только на разработку сложной фронтовой операции, но даже на приемку дел от Ламзи: по данным ряда источников, прибыл он в страну в январе 1933 г., а битва за Нанаву началась 10-го числа этого же месяца. То есть «на все про все» у него была максимум неделя.
То же самое можно было сказать и про генерала фон Клюга, начальника штаба боливийской армии, назначенного на эту должность в конце декабря 1932 г.
Иными словами, данные германские военачальники, попав «с корабля на бал», ничтоже сумняшеся, решили провести молниеносную войну против «босоногих», а значит, несерьезных, по их мнению, врагов. Новоявленный командующий допустил непростительную для его ранга оплошность: едва успев сойти с трапа самолета и не разобравшись в обстановке, начал неподготовленное сражение, которое, по его же замыслу, должно было решить исход войны.
Кроме того, он не перепроверил прежние устаревшие данные разведки с помощью авиации. Это стало его второй по значимости ошибкой в проведении операций против Нанавы.
Судя по всему, боливийцы вообще не проводили воздушную разведку в этом районе, хотя их авиация господствовала в воздухе: ведь не увидеть масштабной модернизации форта мог бы только слепой.
Следует заметить, что их наступление против Нанавы всецело контролировалось немецкими генералами и офицерами, начиная Кундтом и фон Клюгом и кончая командирами среднего и младшего звена. Среди последних следует отметить командиров отдельных боливийских подразделений полковника Кайзера, капитанов Брандта, фон Криеса и др.
Однако в ходе десятидневных упорных боев боливийцам так и не удалось добиться серьезных успехов. За время сражения они потеряли свыше двух тысяч человек, в то время как парагвайцы потеряли лишь 248 солдат и офицеров.
Не помогли боливийцам и безраздельно господствовавшие в воздухе самолеты: три эскадрильи боливийской авиации так и не смогли подавить огневые точки защитников Нанавы. В первый день боев они буквально забросали бомбами и залили пулеметным огнем «беззащитные» позиции парагвайской артиллерии.
Но каково же было удивление боливийских летчиков, когда на другой день их снова вызвали на бомбежку вновь оживших пушек противника. Командиры пехотных частей слали панические донесения, что из-за уничтожающего огня парагвайской артиллерии они не могут не только атаковать, но и вообще поднять головы.
И снова боливийская воздушная армада поднялась в воздух. И действительно, летчики обнаружили пушки противника, но уже в других местах. И снова они разгрузили свои машины над головами парагвайцев. Немецкий инструктор лично наблюдал, как его воспитанники метко укладывали бомбы на орудия врага, разлетавшиеся одно за другим.
Однако эта картина повторилась и на другой, и на следующий день, а огонь проклятой парагвайской артиллерии нисколько не ослабевал.
Секрет ее живучести раскрывался просто. Как вспоминал участник тех боев с парагвайской стороны майор Томас Мендоса, «для оборонявшихся не было большего удовольствия, чем наблюдать, как вражеские самолеты сбрасывают бомбы на замаскированные под артиллерийские орудия стволы пальм. Каждый раз они предусмотрительно передвигались на все новые «огневые позиции». Все это было дело рук русских генералов Беляева и Эрна.
Все достижения Кундта за время сражения заключались в захвате парагвайской территории на пятнадцатикилометровой глубине на фронте в несколько километров. Но ни одного форта боливийцам взять не удалось, не говоря уже о главной цели этого наступления – Нанавы.
Однако эта неудача не обескуражила Кундта. Через два месяца он предпринял новое, более удачное наступление на соседних с Нанавой секторах.
Видя неблагоприятную обстановку, позволяющую окружить значительные силы парагвайской армии, ее командование приказало на этот раз оставить часть занимаемых ранее позиций без боя. В результате в ходе мартовских боев 1933 г. ряд укреплений достались боливийцам. Пришлось оставить и форт Алиуата, командиром гарнизона которого был «русский капитан Н». (По некоторым сведениям, это был Николай Ширков), который вовремя и без потерь вывел свой отряд на соединение с основными силами.
Однако начавшееся вслед за этим парагвайское контрнаступление эти успехи Кундта свело фактически к нулю. Более того, парагвайцы даже улучшили свое прежнее положение (до Мартовского сражения), отбив ранее потерянные форты и захватив у боливийцев несколько новых[1100].
Но это поражение не отрезвило Кундта и фон Клюга, а скорее наоборот, разозлило. Ведь в конце апреля 1933 г. И.Т. Беляева назначили начальником Генерального штаба парагвайской армии. Таким образом, разбить парагвайцев для немецких наемников стало делом чести, поскольку в противном случае это означало, что их побили русские, которых они считали ниже себя в военном искусстве.
Однако подобное назначение в столь важный момент оказало самое благотворное влияние на последующее развитие событий. Дело в том, что Иван Тимофеевич предугадал замыслы своего противника, изучив немецкие приемы еще по Первой мировой войне и предсказав повторное наступление боливийцев на Нанаву в июле 1933 г.
На тот момент положение для парагвайцев оставалось тревожным: боливийцам удалось значительно продвинуться вглубь и по фронту, отрезать от сообщения форт Ампутуру и подойти к укреплениям Арсу, создав очень тяжелое положение на северном участке парагвайской обороны[1101]. Однако главные события снова развернулись под Нанавой.
Генералы фон Клюг и Кундт сделали выводы о причинах неудач январского наступления и изменили свою тактику, видя свою неспособность «разгрызть крепкий орешек» парагвайцев – выстроенные Эрном доты.
Противник устлал все подступы к ним трупами своих солдат, но так и не смог подавить их стойких защитников даже при помощи авиации и артиллерии.
Теперь для борьбы с ними германские генералы решили сделать ставку на немецкое изобретение, опробованное еще во время Первой мировой войны: впереди наступающих колонн на парагвайские доты надвигались огнеметчики, которые должны сжечь заживо их защитников.
По замыслу Кундта, они должны были действовать в тесном взаимодействии с танками. Германский военачальник рассчитывал на то, что массированное применение бронетехники, с которой парагвайцы еще не успели как следует ознакомиться, сломит их боевой дух. Накануне штурма Нанавы немецкие офицеры торжественно объявили своим боливийским подчиненным, что победа уже находится у них в руках, поскольку якобы у парагвайцев нет такого оружия, с помощью которого они смогут уничтожить бронированные машины.
И вот бронированный каток двинулся на парагвайские укрепления. Комбинированное наступление бронетехники, стрелков и огнеметчиков боливийцев на двухкилометровом фронте началось 5 (по другим данным 6-го) июля 1933 г. Противник напирал «волнами»: два танковых батальона капитанов Брандта и фон Криеса прикрывали многочисленную пехоту. За каждой из бронированных машин следовало по 100 пехотинцев[1102].
Однако подойти к самим парагвайским окопам и дотам оказалось для боливийцев непростым делом. Парагвайцы открыли по наступавшему противнику меткий огонь. От стрелков и пулеметчиков не отставала и импровизированная «противотанковая» артиллерия парагвайцев – в основном это были приспособленные для стрельбы прямой наводкой полевые орудия.
Еще издали, на полдороги к своим позициям парагвайские пушки подожгли один из головных танков противника. Горящая машина сильно замедлила наступление боливийцев, затруднив маневр другим танкам. Первая подобная потеря заметно понизила дух боливийской пехоты, воочию убедившейся в том, что парагвайцы способны бить и «непобедимую» бронетехнику. Другой танк артиллеристы подбили в 60 метрах от первых окопов парагвайских стрелков.
Однако боливийцы, устилая трупами своих солдат подступы к позициям противника, упорно двигались вперед. Им все же удалось прорваться к парагвайским дотам. Однако уничтожить их было нечем: заметив странных, незнакомых большинству парагвайцев солдат врага с ранцами за спиной, И.Т. Беляев приказал уничтожать их в первую очередь.
Малоподвижные, заметно выделяющиеся среди других пехотинцев огнеметчики стали для парагвайских снайперов отличными мишенями. В итоге они понесли почти стопроцентные потери, не успев вступить в бой.
Боливийские танки также дошли до парагвайских окопов далеко не все. Многие из них застряли в предусмотрительно созданных по указанию Эрна ямах и завалах. Те немногие бронемашины, которые успели дойти до парагвайских позиций, забросали гранатами. Одну из них остановили у самых окопов[1103].
Впоследствии с одного из подбитых танков парагвайцы сняли башню и поместили как трофей в музее Асунсьона, где она до сих пор украшает экспозицию Чакской войны.
Печальная участь постигла и боливийскую пехоту, которая полегла на парагвайских укреплениях, но так и не смогла их взять. Причина такого упорства со стороны парагвайцев была понятна: они дрались насмерть, понимая, что в случае падения Нанавы война будет проиграна. А вместе с ними, не щадя живота своего, бок о бок дрались и наши соотечественники. И они устояли.
Все находившиеся на фронте русские, в том числе не относившиеся к строевым частям, также проявили во время этих боев выдающиеся доблесть и героизм. Об их подвигах и презрении к опасности парагвайцы рассказывали легенды.
Казалось бы, какую отвагу можно проявить врачу тылового госпиталя? Однако и тут наши соотечественники были на высоте. Так, однажды боливийская авиация совершила глубокий рейд в парагвайскую территорию и сбросила на импровизированный лазарет парагвайцев большое количество бомб.
По рассказам очевидцев, «все и вся врассыпную, только русский доктор с неизменной трубкой во рту преспокойно продолжает работу, и вот один из зарывающихся в землю санитаров говорит другому: «Гляди, видно, сумасшедший», а другой отвечает: «Да что ты, не знаешь? Ведь это русский». Этим было все сказано»[1104].
Позднее военные эксперты сделали выводы о причинах неудачи боливийцев под Нанавой. Сам Кундт оправдывался тем, что в Боливии провалился опробованный им метод атаки, успешно примененный им в Первую мировую войну против русских, а значит, ничего другого сделать было невозможно.
Но, по словам американского историка Д. Зук, «эту тактику провалила блестящая оборона, построенная русскими для парагвайцев. В этом последнем наступлении лучшая часть боливийской армии была принесена в жертву»[1105].
14 июля 1933 г., после завершения сражения в район Нанавы прибыл парагвайский командующий генерал Х. Эстегаррибиа. По его собственному признанию, всю оставшуюся жизнь он находился под впечатлением от увиденных там картин.
Его поразил вид искалеченных тел, оторванные руки и ноги боливийских вояк, разбросанных по всем окрестным деревьям убийственным огнем парагвайской артиллерии. Долгие годы после этого, по признанию парагвайского главнокомандующего, его «буквально преследовал запах горелого мяса тысяч человеческих тел, сжигаемых на поле боя».
Между тем противник на этом не успокоился и снова пытался наступать на этом направлении. Однако эта очередная попытка была отбита намного легче, чем предыдущие.
Всего под руководством русских офицеров парагвайцы отразили восемь боливийских атак, разбившихся о мужество и героизм защитников Нанавы. Противник в очередной раз потерял свыше двух тысяч человек одними только убитыми. После того, как он выдохся, парагвайцы сами перешли в решительное наступление.
Стоит заметить, что в это время в Парагвай стали прибывать новые эмигранты, привлеченные боевыми успехами своих соотечественников. По мнению некоторых исследователей, им импонировала в том числе «твердая рука» парагвайских военных, по которой они истосковались за последнее время[1106].
Среди них – бывший русский офицер, капитан Емельянов. К моменту своего приезда в эту страну это уже был немолодой человек. Ребенок из обедневшей дворянской семьи, родившийся в 1895 г., он не был избалован жизнью.
К началу Чакской войны он успел пройти через две войны. Впрочем, имея юридическое образование и в совершенстве зная несколько иностранных языков, он замечательно устроился в Париже и, в отличие от большинства русских изгнанников, не испытал эмигрантских мытарств: открытая им адвокатская контора давала отличный заработок.
Решение отправиться на новую войну пришло к нему после прочтения в русской эмигрантской газете статьи о геройской гибели его односума по полку Касьянова. Он закрывает свой бизнес, приносивший к тому времени немалые деньги, и едет в Парагвай, чтобы заменить друга.
Известный парагвайский историк Хусто Пастор Бенитес в своей книге о Чакской войне пишет: «Случай с Емельяновым возрождает нашу веру в то, что Вселенной правят силы Морали. Какими иными, какими материальными соображениями может быть объяснено присутствие в наших рядах этого человека? Была ли хоть толика личного интереса в романтическом поступке этого бесстрашного рыцаря из далекой России? Нет, им двигали великая сила духа, любовь к справедливости и чувство долга по отношению к погибшему другу»[1107].
Емельянову, «кавалеристу со стажем», поручили командовать эскадроном в 50 бойцов одного из самых легендарных полков парагвайской кавалерии – «Ака Карайя». С ними он совершил подвиг, отразив 6 августа 1933 г. под Нанавой в ходе третьего наступления противника лобовую атаку целого боливийского полка.
Впрочем, фортуна не всегда улыбалась русскому офицеру: 12 сентября того же года к ранениям, полученным им в гражданскую войну в России, добавилось еще одно – в руку. В результате некоторое время ему пришлось пролежать в госпитале.
И это было не последнее его пребывание там. Едва подлечившись, он снова бросается на передовую. Там ему пришлось возглавить полк «Ака Карайя», которым командовал до своего ранения майор Г. Бутлеров[1108].
По отзывам сослуживцев, как русских, так и парагвайцев, Емельянов был «офицер великого личного мужества, серьезный и ответственный, он был уважаем и любим своими подчиненными. Несмотря на несколько замкнутый характер, по отзывам сослуживцев, этот капитан был превосходным товарищем. Его главное достоинство заключалось в ревностной, иногда доходящей до излишнего, заботе о простом солдате, к которому он относился с отеческой любовью»[1109].
И данное качество отличало почти всех наших офицеров. Этим во многом и объясняется секрет, почему парагвайские солдаты стремились попасть именно к «русскому шефу».
И его заметили в Парагвае. Так, газета «Орден», выходящая в Асунсьоне, 13 октября 1933 г. напечатала сообщение о торжественном заседании, организованном Патриотической ассоциацией Парагвая специально в честь Емельянова, «храброго русского добровольца, присоединившегося к другим благородным русским белым офицерам, которые делят с нами все превратности этой войны»[1110].
Однако, едва вернувшись 19 января 1934 г. в строй после очередного ранения, Емельянов тут же был тяжело контужен разорвавшейся рядом гранатой. Его эвакуировали в тыл и на этот раз навсегда. Тяжесть полученной контузии не позволила ему продолжить воевать.
Его командир, Г.Г. Бутлеров, заслуживает особого внимания. Он продвинулся в парагвайской армии довольно быстро, уже в 1932 г., получив под свое командование эскадрон одного из лучших полков – 2-го кавалерийского.
Парагвайцы по достоинству оценили его знания, храбрость и опыт. И.Т. Беляев писал, что «в период Гражданской войны в России Бутлеров находился в подчинении генерала Слащова, у которого «наработался» в партизанской войне. Я видел его позднее. Он обладал великолепной ориентировкой, ясным взором, абсолютным хладнокровием в делах. Выражался он по-испански плохо, поэтому держал при себе ординарца, который передавал его лаконические, но ясные приказания на языке гуарани. Его командование вселяло полную веру в подчиненных»[1111].
Внешнеполитическая ситуация в конце 1932 – начале 1934 г
Несмотря на достигнутые победы и проявленную неспособность боливийцев разгромить противника, положение Парагвая на международной арене, который по сути находился в состоянии изоляции, оставалось очень тяжелым. И это мешало Асунсьону заключить выгодный для него мир.
Тогда Боливии почти неприкрытую военную помощь оказывали Германия, Китай, Литва, США, Турция, Чехословакия, Чили и Эстония. И, несмотря на соответствующий запрет со стороны Лиги Наций, они не только отправляли в боливийскую армию наемников, но и поставляли ей вооружение[1112].
Еще в августе 1932 г. международное сообщество пыталось остановить начавшуюся войну. Однако эти попытки сорвали США, которые для придания своему голосу в Лиге Наций (тогдашнему «аналогу» ООН) еще большего веса созвали «комиссию нейтралов» из Колумбии, Кубы, Мексики и Уругвая. Данные государства тогда послушно проводили в своей политике американскую линию и потому выступили против какого-либо посредничества.
Правда, уже через три месяца, в октябре 1932 г., под влиянием побед парагвайцев в Бокероне и Питиантуте они были вынуждены заметно скорректировать свои позиции по данному вопросу. Получившая несколько внушительных ударов Боливия отказалась от планов уничтожения Парагвая, а «нейтралы» предложили ему свой «мир», разумеется, не в пользу Асунсьона: последний должен был смириться с потерей Чако Бореаль, и поэтому от такого «мира» он отказался[1113].
В январе 1933 г. Лига Наций пыталась направить в спорный район специальную комиссию по урегулированию, но США, все еще рассчитывавшие на успех боливийцев, отклонили это предложение, поскольку тогда в Боливию прибыл немецкий генерал Ганс Кундт «со товарищи» – представительной военной миссией из Германии.
Поэтому все заинтересованные в победе Боливии страны с вожделением ожидали, когда же он наконец расправится с парагвайскими «босяками» и тем самым обогатит всех тех, кто поставил на победу Ла-Паса. В таких условиях надеяться на примирение было попросту бессмысленно.
Кроме того, США, Чехословакия и Чили практически до самого конца войны оставались союзниками боливийского милитаризма. Причем последняя умудрялась выделиться даже на этом фоне, открыто поддерживая действия Боливии.
До конца 1933 г. германские военные были самой влиятельной иностранной группой в составе боливийской армии. Но в 1934 г. боливийцы, видя неспособность «запутавшихся в джунглях» немцев переломить ситуацию, решили заменить их другими иностранцами. Они привлекли в свои вооруженные силы считавшихся после Тихоокеанских войн XIX века лучшими в Южной Америке вояками чилийцев.
Только за 1934 г. по меньшей мере 53 кадровых чилийских офицера, не считая «добровольцев», открыто приехали в боливийскую армию как военные инструкторы и советники. Поэтому 20 августа 1934 г., в знак протеста против открытой поддержки чилийцами агрессора, Парагвай отозвал из Сантьяго своего посла и стал близок к фактическому вступлению с Чили в войну[1114].
Кроме того, на роль «усмирителей русских» под влиянием Вашингтона боливийцы решили привлечь чехов и словаков. Стоит сказать, что благодаря западной пропаганде чехословацкие легионеры, в 1918–1920 гг. находившиеся на восточной окраине России, были возведены в ранг эпических героев борьбы «с русским большевизмом». И у многих в мире, в том числе и боливийцев, создалось ошибочное представление о том, что эта «горстка» и сдерживала в Сибири почти два года «миллионные красные орды». А раз так, что мешает им покончить с ненавистной кучкой окопавшихся в Асунсьоне их единоплеменников-белогвардейцев, к тому же проигравших этим самым красным?
Одними из первых чехословацких наемников 21 января 1934 г. в Боливию прибыла группа «не менее чем из шести офицеров». Соответствующие наводки своим коллегам в Парагвае дали представители русской военной эмиграции в Праге.
Они и далее оказывали своим односумам в парагвайской армии ценную помощь, осуществляя фактическую слежку за такими «передвижениями» и докладывая об этом в Асунсьон. Извещая о прибытии этой партии И.Т. Беляева, полковник Добрынин отметил: «Старший в группе – со стажем Мировой и Гражданской войн в России»[1115].
Этим помощь Праги Ла-Пасу не ограничивалась. В августе 1934 г. в Боливию прибыла более представительная делегация – полноправная чехословацкая военная миссия во главе с известным генералом Плачеком. Но как показали последующие события, чехословацкие наемники не смогли кардинальным образом повлиять на положение[1116].
В свою очередь, Прага предприняла и другие действия, которые должны были позволить ее военным добиться успеха в далекой Боливии. В частности, она тормозила отправку русских эмигрантов со своей территории в Южную Америку, «ставя это в связь с вербовкой в парагвайскую армию».
С одной стороны, чехословацкие власти не желали усиливать враждебных им парагвайцев за счет наших соотечественников, а с другой вообще пытались предотвратить распыление имеющейся под боком русскоязычной эмигрантской военной ячейки.
Дело в том, что с приходом в Германии к власти Гитлера обстановка в Европе постепенно накалялась и мало кто сомневался, что в скором времени последует логическое реваншистское продолжение Первой мировой войны.
Поэтому имеющие солидный боевой опыт русские офицеры становились лакомым куском, и правительство Чехословакии рассчитывало в случае начала боевых действий использовать этот стратегический резерв «по назначению»[1117].
Однако русские добровольцы быстро нашли способ обмануть чехов и словаков[1118]. Направлявшиеся в Парагвай добровольцы указывали пунктом прибытия страну другого региона и уже оттуда выезжали в Латинскую Америку.
Но что бы ни говорили злопыхатели, во многих случаях, в отличие от чилийских, чехословацких и немецких наемников, дравшихся за боливийские деньги, русские офицеры сражались не «за звонкую монету», а во имя независимости своей второй Родины (что, например, доказали примеры успешных офицеров Емельянова и Высоколяна, речь о котором пойдет ниже).
Ограниченную и спорадическую помощь Парагваю оказывала лишь Аргентина, опасавшаяся усиления Боливии в регионе и не заинтересованная в дальнейшем проникновении вместе с боливийцами на Латиноамериканский континент американского капитала и, как следствие, своего закабаления. Тем более что тогда Буэнос-Айресу вполне хватало и английских вложений.
Однако аргентинская поддержка Парагвая была несоразмерима ни с американской, ни с чилийской, ни с чехословацкой, ни с чьей-либо другой. По сути, она сводилась к нерегулярным поставкам Асунсьону снарядов[1119].
Стоит заметить, что поначалу в парагвайской армии были целые подразделения, набранные из аргентинских наемников. Однако они оказались мало боеспособными, и их вскоре распустили.
Русские офицеры получили наглядное представление об этих подразделениях благодаря Николаю Корсакову. Он попал на фронт намного позднее, чем многие русские офицеры, лишь осенью 1932 г., поскольку его воинская часть еще не была сформирована.
По свидетельству Беляева, «он получил отлично снабженный материально эскадрон кавалерийского полка «Сан Мартин», (организатор борьбы за независимость испанских колоний в начале XIX века юга Латинской Америки, главным образом, в Аргентине и Чили, и талантливый полководец), укомплектованный аргентинскими добровольцами. Этот полк сразу показал свою слабость в бою.
После первых неудач он был переформирован. Единственными офицерами, сохранившими свою репутацию, были русские, включая Корсакова, но он, вернувшись в Асунсьон после первого опыта, не очень интересовался продолжением войны»[1120]. (Судя по всему, речь все же в данном случае идет о вышеупомянутом Беляевым Щекине. – Ред.).
Очевидно, неудачное начало в создании подразделения из аргентинцев было воспринято им слишком близко к сердцу, и он косвенно ощущал свою причастность к этой неудаче.
Впрочем, другие зарубежные наемники оказались не лучше. В итоге впечатление от иностранной «помощи» было таким, что главнокомандующий армией Парагвая генерал Рохос обратился 19 февраля 1933 г. в МИД своей страны с письмом, в котором просил сделать официальное заявление, что его страна отказывается от воинских услуг всех иностранцев, кроме русских.
В частности, недовольство главного парагвайского военного было обусловлено тем, что «деятельность некоторых иностранных офицеров, предложивших Парагваю свои услуги, оказалась не соответствующей представленным ими аттестациям».
Между тем разгром боливийской армии под Нанавой привел к усилению позиций Парагвая и на международной арене. После этого вновь заговорили о мире, причем на гораздо более выгодных для Асунсьона условиях, чем прежде.
В результате случилось то, что было совершенно немыслимо в начале войны: на театр военных действий с целью скорейшего прекращения огня прибыла специальная комиссия Лиги Наций по примирению.
Теперь, видя, что чаша весов уже склонилась в пользу Парагвая, США не только не мешали заключению мира, но даже пытались нажать на воюющие стороны, чтобы добиться для Боливии более или менее безболезненного мира.
Даже в Вашингтоне признали, что победы Парагвая коренным образом изменили политическую конъюнктуру в регионе. Скорректировало свое отношение к Парагваю из-за его побед над более сильной Боливией и американское общественное мнение, как известно, особенно уважающее «триумфаторов».
Между тем Ла-Пас допустил новую ошибку, которая нанесла непоправимый урон его репутации в мире и привела к тому, что мнение мирового сообщества еще больше склонилось в пользу Парагвая: если парагвайцы разрешили членам комиссии Лиги Наций по примирению посетить Чако Бореаль (сам И.Т. Беляев тогда ездил с членами комиссии по Чако Бореаль, показывая им все, что их интересует), то боливийцы отказались это сделать.
Они еще никак не могли поверить, что их разбили немногочисленные, нищие, плохо вооруженные парагвайцы. Однако суровая действительность расставила все на свои места, показав, кто прав.
В этот момент международное сообщество попыталось погасить войну иным способом, а именно запретом на поставку материалов «милитаристского назначения» обеим сторонам конфликта. Впоследствии, в 1934 г., представители Лиги Наций решили надежно перекрыть все каналы поступления военных грузов в регион, разработав соответствующее заявление по этому вопросу.
Однако они контролировали более-менее уверенно лишь сухопутные границы, но перекрыть морской канал были бессильны, поскольку Вашингтон и другие боливийские союзники были заинтересованы в продолжении этого конфликта материально.
Боливийцы, опираясь на союзные чилийские порты (в первую очередь, через Арика), от подобных ограничений страдали мало, и запрет на поставку товаров военного назначения прежде всего бил по «сухопутному» Парагваю, не имевшему собственных океанских баз[1121].
Зарубежные контрабандисты перегружали оружие и боеприпасы в море на чилийские корабли, не подлежащие досмотру, и смертоносные грузы продолжали исправно прибывать к боливийцам[1122].
Показательно, что при этом Чили демонстративно провозгласила эмбарго против обоих участников войны и призывала придерживаться этого правила и другие государства.
В результате до самого конца войны Боливии продолжало исправно поступать все необходимое для продолжения боевых действий. И если бы эмбарго на поставки вооружений соблюдалось четко, то, судя по всему, мир наступил бы гораздо быстрее и с более печальными для боливийцев результатами.
Боливийско-парагвайская война после Нанавы
В результате битвы за Нанаву был достигнут перелом в боевых действиях. Первый, «оборонительный» для Парагвая этап войны (май 1932 – ноябрь 1933 гг.) завершился.
В ноябре 1933 г. парагвайцы начали победное контрнаступление, и с этого времени они продвигались почти безостановочно. Забегая вперед, следует сказать, что к началу 1934 г. боливийцы оставили большую часть Чако Бореаль. Если в начале войны они находились всего в 150 километрах от парагвайской столицы, то теперь их отбросили с этого рубежа на 200 километров.
Правда, это стоило русским новых потерь. Генерал И.Т. Беляев 27 сентября 1933 г. писал: «Война ведется в полном напряжении, очень самоотверженно и с успехом. Только что геройски пал поручик (по другим данным – капитан. – Ред.) Малютин, как все русские – пал впереди всех. Раненых, благодаря Богу, мало – Унгерн, Емельянов и Тарапченко»[1123].
Боевой дух парагвайских частей был на подъеме. Очевидцы свидетельствуют, что их видели бодро марширующими на фронт и поющими переведенные Иваном Беляевым и Николаем Корсаковым на местные языки русские военные песни, которые им очень понравилось. Особенно их любили петь парагвайские конники[1124].
В частности, по имеющимся свидетельствам, наибольшей любовью у парагвайских солдат и офицеров пользовалась белогвардейская «смело мы в бой пойдем…» и актуальная для местной жизни «Три деревни, два села, восемь девок, один я»[1125].
Таким образом, важный элемент русский культуры, в том числе и воинской, был перенесен на парагвайскую почву. Поэтому попавшие в Парагвай, услышав вдруг местное пение под знакомую мелодию, быстро перестали этому удивляться.
В боливийских же частях царило уныние и усиливались пораженческие настроения. После поражения под Нанавой боливийская армия стала буквально разлагаться на глазах. Это происходило не только на фронте, но и в тылу.
Очевидцы свидетельствовали: «В нашем городе было немало «эвакуированных» мужчин без руки или ноги, с тяжелыми ранениями. Среди них зрели революционные настроения». Параллельно этому, постепенно менялось и их отношение к парагвайцам от прежнего самоуверенного «в пепел!» до уважения, когда война стала близиться к концу[1126].
И месяц от месяца все больше солдат противника сдавались в плен. Другие отказывались выполнять приказы командования. Так, поэт и революционер Боливии Рауль де Бехар был расстрелян в форте Сааведра по приговору военного трибунала за то, что призывал боливийских и парагвайских солдат по примеру большевиков повернуть штыки против «своих угнетателей-империалистов». Его последними словами перед смертью были: «К счастью, я не успел еще убить ни одного своего парагвайского брата![1127]»
По мнению Беляева и Эрна, этим кризисом следовало воспользоваться и превратить его в настоящий разгром противника. Для этого они советовали главнокомандующему Эстегаррибиа воспользоваться поражением боливийцев под Нанавой и перерезать их коммуникации, в реальности представлявшие собой одну-единственную дорогу между фортами Алиуата и Сааведра.
Сделать это в условиях пересеченной, покрытой джунглями местности было бы несложно даже небольшому диверсионному отряду. После того, как снабжение их гарнизонов, находившихся в сильной зависимости от поставок извне, было бы прервано, боливийские укрепления можно было захватить со сравнительно небольшими усилиями и потерями. Однако Эстегаррибиа вместо этого решил очистить от противника сектор Чаркас.
Первоначально в контрнаступлении были задействованы 10 тысяч человек, а в ходе самой операции Эстегаррибиа увеличил это число в два раза[1128]. Однако парагвайцы встретили ожесточенное сопротивление и понесли большие потери, не достигнув успеха[1129].
Русские офицеры предвидели такой результат и выступили против операций в Чаркасе, хотя, как известно, в армии подчиненные должны беспрекословно исполнять все команды начальства.
Тем не менее наши соотечественники и на этот раз исполнили волю Эстегаррибиа, хотя и критиковали его решение. Были ли они правы? Исходя из армейской субординации – нет, но морально – безусловно, да. Ведь это им подсказывал более богатый, чем у Эстегаррибиа, боевой опыт. Да и сама жизнь доказала их правоту.
Так, командир 2-го полка 4-й дивизии майор Серхио (Сергей Салазкин), обратился в связи с этим с рапортом к своему командиру полковнику Фернандесу. Опираясь на опыт Первой мировой и гражданской войн, во время которых он воевал в составе Текинского полка, русский офицер возражал против плана главнокомандующего, доказывая, что атаковать в лоб хорошо укрепленные позиции противника абсурдно. Его поддержал и командир 3-го полка 4-й дивизии майор Мориниго.
Однако сам Фернандес расценил подобные действия своих полковых командиров чуть ли не как мятеж. Позднее он написал в своих воспоминаниях: «Салазкин получил от меня нагоняй за то, что он не заметил, что перед ним не хорошо оборудованная позиция, а всего лишь одна линия окопов. Майора Мориниго я вообще вынужден был освободить от командования полком. Поэтому не стоит принимать упрямство Салазкина за героизм. В ходе наступления 30 октября в результате его пессимизма направление атаки полка, которым он командовал, отклонилось на восток, вместо того, чтобы ориентироваться строго на юг. Сам майор был тяжело ранен и скончался в госпитале некоторое время спустя».
Однако уже на следующей странице Фернандес противоречит сам себе, когда пишет: «Задача, поставленная перед 4-й дивизией, оказалась очень сложной. Противник прекрасно оборудовал свои позиции. Общие потери дивизии за время октябрьских боев составили 290 человек из 1200 бывших на тот момент в ее составе. При взятии хорошо укрепленных оборонительных линий боливийцев мы несли многочисленные потери. Оборона ими была организована на глубину с целью проведения обязательных контратак. У противника в достатке имелось вооружения и боеприпасов, он вел активное наблюдение, так как эффект внезапности нам достигнуть не удалось»[1130].
И несмотря на то, что Салазкин оказался прав, Фернандес так до конца и не признал свою неправоту и ошибку, стоившую русскому офицеру и многим его парагвайским подчиненным жизни.
И хотя октябрьские бои кончились для парагвайцев неудачно, в ноябре 1933 г., благодаря реализации планов Беляева и Эрна, им все же удалось прорвать боливийскую оборону.
Этим воспользовались местные военные, недовольные засильем в своей армии немцев, чтобы свести с ними счеты. Под нажимом высших боливийских командиров, генерала Кинтанилья и полковника Торо в ноябре 1933 г. президент Саламанка сместил своего любимца Кундта, утратившего прежний авторитет из-за поражений с поста главнокомандующего.
Судьба этого германского полководца была незавидной: за день до начала Второй мировой войны он умер, находясь в Швейцарии. Впрочем, его смерть как военачальника наступила еще раньше, когда его разбили «босоногие парагвайцы и бездомные русские».
Однако и сам лидер страны из-за неспособности довести войну до победного конца и нежелания ее завершить с каждым месяцем становился все более непопулярным. В начале 1934 г. против Саламанки была даже предпринята попытка путча. Однако это ничему не научило не в меру воинственного президента.
А пока война продолжалась и даже в момент наступившего перелома на фронте ситуация для парагвайцев тогда не была легкой. Об этом наглядно свидетельствует письмо одного русского офицера с фронта. По его данным, боливийцы оборудовали укрепленные позиции на линии Милизе – Ваксибиозе. Здесь на расстоянии до двух километров были вырыты две линии окопов со стрелковыми ячейками для стрельбы сидя и лежа. Эти позиции занимал батальон боливийской пехоты из 300 человек, которые имели на вооружении до девяти станковых и 20 ручных пулеметов, два миномета и четыре орудия. В резерве за окопами стояли два танка.
Эти позиции поручили взять парагвайской пехоте, которую поддерживали лишь одно орудие и один миномет, имевшие ограниченный боекомплект. 15 ноября 1933 г. парагвайцы без артиллерийской поддержки пошли в атаку. Несмотря на сильный орудийный и минометный огонь врага, им удалось выбить противника из первой линии окопов севернее места стоянки их танков.
Боливийцы стали отходить на вторую линию окопов, находившуюся на лесной просеке. Парагвайцы их неутомимо преследовали и ринулись в атаку на этот последний оборонительный рубеж противника. Двигались они так быстро, что боливийцы едва успели увезти свою артиллерию на новые позиции.
Однако для поддержки струсивших боливийских пехотинцев из резерва срочно выслали один из танков, который при содействии крупнокалиберного пулемета открыл по наступавшим убийственный огонь.
И дрогнувшие в начале стрелки неприятеля стали окапываться в лесу. Несмотря на отсутствие у парагвайцев противотанковых средств, они храбро шли в атаку на бронированную машину и одержали победу, но слишком дорогой ценой. Когда они прорывали западный участок обороны врага, боливийский танк выбил фланкирующим огнем 60 процентов парагвайских солдат и офицеров, участвовавших в атаке[1131].
Таким образом, технические недостатки парагвайской армии компенсировались мужеством и кровью ее солдат и офицеров, смело шедших вперед без противотанковых средств на бронированные машины, а также опытом русских инструкторов. И она выигрывала одно сражение за другим.
К этому времени большинство русских добровольцев достигли в парагвайской армии больших высот. Не был исключением и Николай Ширков, обративший на себя внимание своими талантами и доблестью: к началу решающего контрнаступления он уже командовал полком и имел звание майора. Солдаты и офицеры, сражавшиеся под его началом, говорили о нем как о «великом воине»[1132].
Войсковой старшина Ергунов писал с фронта: «Эти победы во многих случаях происходят благодаря нам, русским. Так, разгром боливийцев при Муньозе в декабре 1933 г. – результат разработанной русским капитаном Керн (тем самым, который сыграл важную роль в разгроме коммунистов на северо-западе Болгарии во второй половине сентября 1923 г.) операции»[1133].
В 1934 г. наступление парагвайцев продолжилось, и «бездомные русские» вместе с парагвайцами продолжали не в хвост, а в гриву бить боливийцев и их инструкторов – чилийцев и чехов со словаками, сменивших немцев.
Их успехи действительно были впечатляющими: так, апреля 1934 г. И.Т. Беляев получил поздравление от донского атамана в эмиграции А.П. Богаевского за очередной разгром боливийцев и взятие в плен пехотного полка врага и эскадрона конницы[1134].
К тому времени парагвайцы нанесли боливийцам непоправимый урон, почти полностью перевооружив свою армию за счет взятых у противника огромных трофеев. Если к началу войны в Парагвае почти не было грузовых машин, то к 1934 г. нескольких сотен трофейных автомобилей хватало не только на нужды всей парагвайской армии и на организацию на их базе автобусного транспорта для гражданского населения в Асунсьоне.
Грузовики, предназначенные для перевозки одного-двух отделений солдат, переоборудовали так, что каждый из них мог перевозить за раз до 50 пассажиров. Сзади такой машины прикрепляли лестницу, накрывали ее сверху полотняным или брезентовым тентом от дождя и солнца, в зависимости от погоды, и пускали по линиям как автобусы[1135].
В свою очередь, войсковой старшина Ергунов писал в апреле 1934 г.: «Начали войну «духом», не имея даже ружей, сейчас отбили тяжелую артиллерию, танки, сотни пулеметов. Ставка парагвайцев была на мораль их войск – и они побеждают»[1136].
И давление парагвайцев на фронте продолжилось. Князь Туманов писал со своего участка следующее: «8 апреля, в прошлое воскресенье, между парагвайцами и боливийцами продолжался бой возле Лан Конхитас. Наши войска снова одержали победу над противником»[1137].
Летом 1934 г. парагвайцы, сосредоточив для продолжения наступления три «корпуса» (по своему численному составу больше соответствовали дивизиям), продолжали выдавливать противника из Чако, выполняя реализацию стратегического плана командования.
Об одном характерном бое этого периода 10 июля русские офицеры писали так, как будто речь шла о «рутине»: «Прорвана укрепленная линия боливийцев. Взяты 100 пленных, 4 бомбомета и др.[1138]».
К осени 1934 г. парагвайские войска находились всего в 30 километрах от реки Парапити, служившей естественной границей между боливийским Чако и самой территорией Боливии.
К этому времени численность парагвайской армии была увеличена до 50 тысяч человек. Примерно столько же осталось у обескровленных боливийцев[1139]. За два с лишним года войны погибли по меньшей мере восемь тысяч парагвайцев и 20 тысяч боливийцев. Число раненых и пропавших без вести соответственно составило 17 и 35 тысяч человек[1140].
Русские офицеры писали в это время, что «парагвайцы постоянно ведут активные операции и в настоящее время уже очистили от противника свою территорию. Они проявляют отличные военные качества и добиваются успеха, несмотря на неблагоприятную для нас всех обстановку»[1141].
И, по данным русских добровольцев, уже с лета 1934 г. «Общий смысл операций парагвайцев сводился к наступлению левого фланга вдоль границы при устойчивости правого фланга»[1142].
В результате летних операций 1934 г. парагвайцы заняли не только спорную южную чакскую часть, но и северную, боливийскую, на которую они ранее не претендовали. Продвижение парагвайских войск проходило вдоль бассейна реки Пилькомайо почти без сопротивления противника.
В большинстве случаев гарнизоны боливийских укреплений бежали без боя к Андским горам, рассчитывая использовать их как естественный оборонительный рубеж. В результате успешно развивавшегося наступления был захвачен и стратегически важный форт Исипоренда, обладание которым позволяло держать под ударом непосредственно боливийскую территорию. А в ходе заключительных боев этой операции парагвайцы взяли укрепленный город Тикуйпа на своем левом фланге.
Таким образом, парагвайская армия вышла на подступы к главному опорному пункту боливийцев в Чако – форту Боливиан, успешный исход боев за который должен был окончательно подытожить результаты войны в пользу Парагвая. Он прикрывал парагвайцам путь в глубь Боливии, и, чтобы установить прочный контроль над чакскими землями, его нужно было гарантированно закрепить за собой.
Все лето и осень 1934 г. за эту ключевую точку обороны боливийцев в Чако шли ожесточенные бои. Русские офицеры отмечали, что «ведение войны парагвайцам сильно облегчает то, что у них теперь есть танки и современная авиация, хотя и в ограниченном размере. Это и помогло им за полтора месяца продвинуться на 250 километров, несмотря на очень тяжелые условия»[1143].
Парагвайские войска наступали со сравнительно высокой скоростью – до шести километров в день по бездорожью, при этом нередко отрываясь от своих баз снабжения.
Только за время августовского наступления 1934 г. парагвайцы захватили у противника 14 фортов, до двух тысяч пленных, 185 пулеметов и 35 броневиков. (Вероятно, в это число входят и обшитые броневыми листами грузовые машины). Причем во время боев за форт Флорида они сбили самолет, пилотом которого был известный боливийский летчик Пабон, погибший во время его падения[1144].
Но особенно чувствительными были поражения боливийцев в районе Боливиан, в том числе в стратегически важном секторе Канада-эль-Кармен, позволившие выйти к его подступам. Кроме того, после упорных боев главный участок обороны боливийцев Байанекра в самом уязвимом месте 2 сентября оказался в руках парагвайцев. Разбитый боливийский полк, бросив вооружение, отошел в сам форт[1145].
Однако боливийцы всякий раз подтягивали к Боливиану подкрепления, а также обозы с запасами продовольствия и боеприпасов, и затянувшееся сражение продолжалось. Они на время разжимали стальное кольцо парагвайцев, но не настолько, чтобы их отбросить, а парагвайским войскам не хватало сил для полной блокады форта, чем и пользовался противник.
В результате изнуряющая осада продолжалась с переменным для сторон успехом. Борьба за него шла очень тяжелая: временами казалось, что еще чуть-чуть – и боливийцы побегут, однако, несмотря на все потери, перелома в борьбе не удавалось добиться.
Более того, боливийцы сами наносили парагвайцам чувствительные удары. И именно во время боев за форт Боливиан парагвайская армия испытала поражение, которого она до этого времени фактически еще не знала.
Это произошло во время сражения на фронте Исипоренда-Карандаири в сентябре 1934 г., когда боливийцам удалось разгромить из засады целый полк противника с большим обозом. В этом партизанском, по сути, рейде отличился печально известный своими диверсиями офицер Буш.
Судя по всему, он скрытно просочился со своими людьми мимо жидких постов парагвайцев и подловил полк неприятеля в тот момент, когда он был очень уязвим: бойцы противника ехали в машинах, промахнуться по которым было невозможно. В то же время диверсантов Буша надежно защищали от пуль врага джунгли.
Результаты рейда превзошли все ожидания командира боливийцев: в его руки попала лакомая добыча. Кроме трупов 450 парагвайских солдат и офицеров, боливийцам досталась столь важная в боях за укрепленные форты осадная артиллерия – 75 мортир и минометов, а также 106 пулеметов и 25 грузовиков[1146].
Это была очень серьезная неудача, сильно замедлившая парагвайское наступление. Один русский офицер писал с фронта 11 сентября: «Боливийцы сообщают о поражении, нанесенном парагвайской армии у Карандаири. Парагвайцы сообщают о выходе боливийцев на коммуникации между нашими базовыми и передовыми частями. Снабжение идет по вспомогательной дороге»[1147].
В результате этого прорыва после упорного боя к 12 сентября боливийцы снова заняли потерянную во время августовского наступления парагвайцев Исипоренду. Таким образом, они одним ударом фактически свели на нет успехи парагвайской армии за целый месяц.
Однако русские военные не пали духом. Они помогли парагвайскому командованию выправить положение и подготовиться к новому решительному наступлению на фронте между фортами Карандаити и Иборенда[1148], превышающем по протяженности 200 километров. Победа на этом направлении и взятие форта Боливиан открывали парагвайцам путь на южно-боливийскую равнину. В связи с этим Беляев и Эрн прогнозировали усиление сопротивления противника и призывали Эстегаррибиа готовиться к тяжелым боям[1149].
И действительно, боливийцы попытались развить успех Буша, опередить парагвайскую армию и перейти в контрнаступление. Их задачей был выход на сообщения правого фланга парагвайцев «в направлении крупной крепости Баиа-Негра, расположенной на востоке северной части Чако у самой бразильской границы при впадении реки Негро в реку Парагвай»[1150].
Боливийское командование весь свой расчет построило на том, что из-за угрозы окружения парагвайцы эвакуируют гарнизоны Туюти и Черро Кора. Однако вместо этого они оказали боливийцам яростное сопротивление. Боливийские войска понесли большие потери убитыми и ранеными, «забуксовали» на месте, а потом, потеряв боевой дух, побежали.
Кончилось дело тем, что в Асунсьон оттуда доставили очередную партию пленных в 250 человек. Кроме того, по сообщениям русских офицеров, «множество боливийских дезертиров бежали в Бразилию»[1151] и еще тысячи – в соседнюю Аргентину. Они устроились там на сельскохозяйственные работы, предпочтя мирный труд и здоровую пищу военным лишениям.
Таким образом, парагвайская армия при помощи русских советников и офицеров не дала врагу перехватить инициативу. Вскоре, после непродолжительной осады парагвайцы вернули форт Иборенда (Исипоренда), в котором им сдался целиком 40-й боливийский полк, а также 160 солдат и пять офицеров из других частей[1152].
Между тем главная цель операции – форт Боливиан – оставалась для парагвайцев недосягаемой. Все попытки парагвайцев в течение полугода ожесточенных боев овладеть им кончались неудачей. Его удалось захватить лишь в конце ноября 1934 г. в ходе очередного штурма. Остатки гарнизона Боливиан – полторы тысячи человек – переплыли пограничную реку Пилькомайо на аргентинскую сторону, где и были интернированы[1153].
Далее, 10 декабря 1934 г., произошло во многом судьбоносное сражение при Кампо-Виа. Говоря об этом, следует указать, что условия для него были созданы еще летом того же года, когда парагвайская «Железная дивизия», вышедшая из Гондры, полностью окружила Алиуату, в которой находились две боливийские дивизии.
У них был ограниченный запас воды и еды. Снабжение их по воздуху оказалось неудачным – тем более что зачастую боевой дух Ла-Пас пытался поддержать присылкой мешков с наркосодержащими листьями коки.
Командир одной из них, 9-й, по радио запросил у президента Боливии и остающихся представителей германского командования директив, на что получил туманное: поступайте так, как считаете нужным»[1154].
Окруженные боливийцы попытались прорваться, но было уже поздно. Фактически это и привело их к разгромному сражению при Кампо-Виа.
Из парагвайского окружения уйти удалось немногим: противник только пленными потерял пять тысяч солдат и офицеров и еще три тысячи были убиты и ранены. Потери же парагвайцев были в разы ниже.
Падение форта Боливиан и Аулиаты означало полный проигрыш войны боливийцами. Пали последние заслоны на пути парагвайских войск в Боливию. Эти события имели судьбоносное значение для победоносного завершения кампании парагвайцами и привели к последующему захвату ими боливийского сектора Сааведра – Муньос и непосредственному выходу их к Андам[1155].
Теперь «истинно» боливийская территория стала полностью открытой для удара левого фланга парагвайских войск. Произошедшее стало решающим событием для изгнания большинства немецких наемников и смены правительства Боливии. Это вызвало путч в Ла-Пасе, в результате которого был арестован и низложен один из главных виновников этой войны – президент Боливии Саламанка[1156].
Однако этим боливийские военные не смогли спасти положение Ла-Паса, ставшего катастрофическим: в сражении за форт Боливиан его армия была наголову разбита, потеряв не только остатки старых подразделений, но и почти весь призыв 1935 г., сделанный ими из-за тяжелого положения на фронте годом раньше.
После сражения при Кармен оказалась разрушенной вся система боливийских укреплений в районе Ибиобо – Капиренда – Карандаити и до второго по значению города Боливии – Санта-Крус – парагвайцам было уже рукой подать[1157].
Впрочем, успехи стоили дорого всем, не исключая парагвайцев и русских. Так, 24 декабря 1934 г., когда исход войны был уже ясен, погиб командир 3-го парагвайского полка, офицер русской службы Гольдшмитт, «поехавший в разведку на автомобиле»[1158].
В это время боливийцы попытались стабилизировать ситуацию дополнительной вербовкой чехословацких наемников, однако им это не удалось. Парагвайское наступление прекратилось только в 1935 г., когда боевые действия вплотную подошли к Алтиплано, боливийскому нагорью. По сообщению русских офицеров, к 21 мая «парагвайцы отбросили боливийцев за реку Парарири и проникли в богатейшую боливийскую провинцию Санта Круз.
В результате они захватили город Чарагун и 3500 квадратных миль боливийской территории»[1159], однако боливийцы в скором времени контрударом снова оттеснили парагвайцев за реку Парарири[1160].
Следует заметить, что чем дальше парагвайцы углублялись на боливийскую территорию, тем их наступление все больше замедлялось. Они столкнулись с той же самой проблемой, которую испытали боливийцы, углубившись в парагвайские дебри в 1932 г. – с неразвитостью дорог, из-за чего было невозможно наладить нормальное снабжение войск, которые стали испытывать лишения. Это и стало причиной приостановки парагвайского наступления.
Положение осложнялось тем, что к этому времени союзники Парагвая, индейцы Чако, были переутомлены, обессилены и окончательно разорены войной. Это вынуждало их бежать на территорию Аргентины. Только к концу 1934 г. там оказалось не менее трех тысяч краснокожих союзников Парагвая[1161].
В свою очередь, обескровленная Боливия не могла нанести прорвавшемуся на ее территорию противнику контрудар, который бы заставил парагвайцев отойти обратно. Сложилась патовая ситуация.
Понимая, что Запад (особенно США) не позволит Парагваю сохранить за собой все занятые им территории, Асунсьон попытался решить проблему ожидаемого боливийского реваншизма по-другому.
По плану парагвайцев на захваченной у Боливии земле и спорных районах Чако должно было возникнуть новое лояльное им государство. Он был вполне реален, поскольку местные индейские племена гуарани уже не раз поднимали против Боливии восстания и склонялись в пользу признания парагвайской власти. Однако эти планы остались лишь на бумаге[1162].
Завершение войны
1 июня 1935 г., спустя три с лишним года после начала войны, при посредничестве других стран Латинской Америки стороны заключили перемирие. Мирный договор одобрили лишь спустя три года, 21 июля 1938 г. после долгих переговоров.
И, несмотря на победу Парагвая, из-за нажима США и некоторых стран Южной Америки, Асунсьону, сохранившему контроль над «застолбленными» И.Т. Беляевым землями, удалось лишь отчасти воспользоваться плодами своих достижений в этой войне.
И хотя большая часть спорного района Чако отошла им, в стране наблюдалось сильное недовольство относительно «украденной победы». Боливия сохранила свои нефтяные месторождения. Кроме того, по условиям договора, Асунсьон должен был выделить боливийцам земельный участок на берегу реки Парагвай для сооружения порта по транспортировке «черного золота» за пределы Южной Америки[1163].
Итоги войны. Потери
Какова же была цена победы? В этой войне боливийцы только убитыми потеряли 60 тысяч солдат и офицеров, а парагвайцы – до 40 тысяч.
Если сопоставить эти потери относительно численности населения, то их пропорции приближаются к процентному показателю потерь ведущих стран-участниц Первой мировой войны.
Особого внимания заслуживают пленные. Военные эксперты, оценивая боевые качества той или иной армии в той или иной кампании, придают большое значение их численности. Многие из них полагают, что чем меньше этот показатель – тем боеспособнее считается эта армия.
Стоит заметить, что парагвайцы потеряли пленных в десятки раз меньше, чем боливийцы. Так, русские офицеры парагвайской армии писали: «За всю войну случаи попадания в плен парагвайцев были редки, поскольку они обычно не сдаются и предпочитают этому смерть. Боливийцы в этом отношении являются им прямой противоположностью».
А вот свидетельство войскового старшины Ергунова в его письме с фронта в апреле 1934 г.: «Для характеристики парагвайской армии сообщаю: в плену находятся 170 солдат, преимущественно раненых, и один тяжелораненый офицер. Боливийских пленных у нас – 15 тысяч человек!»[1164]
Всего же в ходе войны, по официальным данным, парагвайцы захватили более 30 тысяч человек пленных, тогда как пленных парагвайцев было не более тысячи.
Однако на самом деле реальные цифры боливийских потерь пленными были намного больше. Дело в том, что парагвайцы, не готовые принять такое количество сдавшихся врагов, далеко не всегда могли обеспечить их продовольствием и особенно водой.
Поэтому в пути следования к концентрационным лагерям пленные боливийцы испытывали страшные лишения. Нередко за время этапирования погибало свыше половины пленников. Люди умирали в мучениях от жажды или сходили с ума.
Показательно, что при этом боливийцы даже не пытались сбежать: 90 процентов пленных были индейцами или метисами, которым плохо жилось в их родной стране, и в плену они чувствовали себя лучше, чем дома.
На родине, несмотря на богатство Боливии сырьевыми ресурсами (не только нефтью, но и цветными металлами), они влачили жалкое существование. В большинстве своем это были вчерашние поденщики-батраки (пеоны), день и ночь трудившиеся на богачей-плантаторов, или рабочие, которые, не разгибая спины, за копейки работали на рудниках.
Характерно, что уже после войны, когда по международным законам Боливия вынуждена была заплатить Парагваю за содержание своих пленных солдат и офицеров семь миллионов долларов, произошел курьез. Большинство «узников», к которым парагвайцы относились хорошо, отказались вернуться домой.
Их удалось выгнать лишь при помощи силы, пообещав впоследствии принять всех желающих[1165].
Впрочем, это было потом. А пока русские эмигранты удивлялись тому, что огромные толпы сдавшихся боливийцев находились прямо в сердце Парагвая, Асунсьоне, практически без охраны, которая состояла из одного вооруженного парагвайской винтовкой пленного же боливийца, которым этим был ужасно горд. Сами же пленные работали столько, сколько хотели сами. Как говорится, трудились от скуки.
Такое отношение пусть к пленному, но все же противнику было по меньшей мере странным: ведь, по сути, тем самым создавалась угроза того, что в случае их восстания она может быть захвачена ударом «изнутри». Это должно было сразу решить судьбу всей кампании.
Однако парагвайское командование не могло выделить дополнительные силы для охраны пленных из-за дефицита людской силы. Кроме того, оно и мысли не допускало о том, что эти многотысячные толпы могут восстать и тем более захватить столицу.
Секрет такого отношения к пленным врагам парагвайцев прост: им некуда было бежать, никто не угнетал их непосильным полурабским трудом, как на родине, и не морил голодом. Более того: местные женщины, и так страдавшие от отсутствия мужского внимания, проявили к недавним врагам сострадание, подкармливали их и даже давали деньги.
Обленившиеся и заметно потолстевшие в плену боливийцы и думать не хотели, чтобы снова бежать на фронт и тем более восставать. Они прекрасно помнили, как, находясь в своей армии, они умирали от жажды и метких парагвайских пуль. Жизнь в плену оказалась для них милей, чем суровая действительность на воле[1166].
При этом пребывание в Асунсьоне тысяч военнопленных никак не отразилось на криминогенной ситуации в парагвайской столице. По общему мнению международных экспертов и русских эмигрантов, этот город даже во время войны был едва ли не самым безопасным в мире. Но этому в немалой степени способствовало то, что кругом денно и нощно несли службу полицейские патрули[1167].
Что же касается малочисленности парагвайских пленных, объясняемой исключительными качествами местных солдат, их стойкость, по признанию русских офицеров, была вызвана «не только героическими примерами войны 1865–1870 гг., но и тем, что боливийцы нередко скальпировали пленников»[1168]. В основном это делали служившие в боливийской армии индейцы.
Нельзя не сказать и об отношении к парагвайским пленникам в Боливии. Сами боливийцы писали: «Один парагвайский пленный, приезжавший на трамвае в Каракалу, сговорился с местной чолой продать ей свое плюшевое одеяло всего за три песо. Присутствовавший при этом израненный в боях с парагвайцами же боливиец в гневе обрушился на женщину – «последний, мол, стыд потеряла!».
При этом он просто так дал парагвайцу три песо, который, очень довольный, остался при своем одеяле. Это было время дождей, похолодало, и пленному, наверное, было бы очень несладко в его летней солдатской форме.
Мне не раз приходилось быть свидетелем похожих сцен и хотелось думать, что подобные вещи происходят и с нашими боливийскими пленными в Парагвае, этой таинственной для нас стране, о жизни которой мы не имели ни малейшего представления»[1169].
Постепенно уважением к парагвайцам прониклись не только боливийские военные, по достоинству оценившие боевые качества своих противников, но и все боливийское население. Местные жители считали своим долгом не только поздороваться и пообщаться с работавшими в Ла-Пасе на строительстве бульвара Боливара парагвайскими пленными, но и принести для них что-нибудь съестное. Сами парагвайцы свидетельствовали, что даже дети дарили им сигареты.
По достоинству оценили качества парагвайских солдат и местные революционеры, пытавшиеся вбить парагвайцам в головы, что их правительство тоже виновато в разразившейся войне и навербовать из этой «потенциально революционной» среды кадры для вооруженной борьбы «против капитализма».
Однако за редчайшим исключением приобщить к «марксизму» и сделать из пленных бунтарей не удалось. Они прекрасно понимали правоту своего правительства, вступившего в войну вынужденно, уже по факту агрессии[1170].
Значение победы Парагвая
События Чакской войны 1932–1935 гг. оказали очень большое влияние не только на дальнейшее развитие Боливии и Парагвая, но и всего региона в целом. Разгром направляемых немцами боливийцев нанес огромный урон авторитету Германии в странах Латинской Америки, где до этого он был практически непререкаемым.
Следует заметить, что германское влияние в регионе было обусловлено несколькими причинами, в том числе и не связанными с «воинской силой» Германии. Одной из них было то, что практически во всех странах Южной Америки еще с середины XIX века существовали крупные немецкие общины, которые через столетие, к началу Чакской войны, в общей сложности насчитывали здесь свыше одного миллиона человек.
Не был исключением и Парагвай, где немцы до прихода русских также играли большую роль. Само собой, эта солидная по численности и влиянию германская «партия», располагавшая к тому же серьезными финансами, оказывала сильное влияние на весь регион. А раз так, то значительная часть населения одновременно симпатизировала и Германии в целом.
Причем параллельно росту нацистских настроений в Германии схожие процессы происходили и в немецкой общине Латинской Америки. Поэтому неудивительно, что уже в середине 1930-х гг. во многих странах региона множились местные нацистские партии из немцев и метисов, проталкивавшие в своих странах германофильскую политику.
Но, пожалуй, наибольшее влияние нацистов наблюдалось в Боливии, где они пользовались наибольшими симпатиями населения из числа государств региона. Еще в 1928 г. в этой стране, которую называли «Южно-Американская Пруссия», активно работал глава нацистских штурмовиков и второй человек в Национал-Социалистской Партии Германии (НСДАП) Эрнст Рем.
О том, какое влияние гитлеровский Берлин оказывал на Ла-Пас, говорит тот факт, что во время Чакской войны в боливийских школах детей воспитывали в нацистском духе[1171].
И в случае победы над Парагваем прогерманские силы могли бы вообще взять эту страну под свой контроль. Более того, усилившись за счет этой победы, нацисты получили бы возможность диктовать свою волю региону[1172].
Следует заметить, что сам Гитлер вплоть до середины 1943 г. всерьез планировал организовать союз со странами Южной Америки. По мнению ряда историков, такая возможность у нацистов существовала.
Как бы там ни было, но, по мнению парагвайского политика и ученого Хуана Стефанича, поражение Боливии разрушило перспективы создания «германского блока» в Южной Америке[1173].
Поскольку германские общины нередко держали в своих руках не только военные, но и экономические рычаги в государствах региона, то перспектива их нападения на союзников Вашингтона и самих американцев в Южной Америке была вполне реальная.
Случись это – кроме Европейского и Тихоокеанского театров военных действий мог появиться еще один – латиноамериканский.
В данном случае Вашингтону пришлось бы еще туже «затянуть пояс»: уже в 1942 г. экономика США испытывала дефицит стратегических материалов, необходимых для ведения войны. Не случайно, что тогда улицы американских городов украшали плакаты, призывавшие девушек жертвовать свои чулки (их материал шел на изготовление парашютов) в пользу нуждающейся в армии.
В случае появления еще одного, «Латиноамериканского» фронта, на повестке дня также стоял вопрос о параметрах дальнейшего участия США во Второй мировой войне, поскольку из этого региона они получали многие стратегические материалы. И если бы это снабжение прервалось хотя бы на месяц, то американцам пришлось бы очень туго.
Разумеется, учитывая американскую военную мощь, в течение полугода – максимум года Вашингтон бы восстановил здесь свои позиции. Однако это могло заметно отсрочить и затянуть его операции на Тихом океане и особенно в Европе.
Роль белогвардейцев в победе над Боливией в «Чакской войне 1932–1935 гг
О том, какую роль сыграли русские добровольцы в Чакской войне, пишут сами парагвайцы: «В нашей армии к началу войны не было опытных офицеров, и участие русских стало решающим…» [1174]
И хотя было бы большим преувеличением считать, что именно наши соотечественники «выиграли войну», как хочется представить многим, но все же они сильно помогли Парагваю в достижении победы. Лучше всего в пользу этого утверждения говорит один из экспонатов асунсьонского военного музея – с виду простая доска, найденная в брошенном боливийцами окопе. Этот предмет примечателен нанесенной на него химическим карандашом надписью: «Если бы не проклятые русские офицеры, мы ваше босоногое воинство давно загнали бы за реку Парагвай».
Впрочем, этот экспонат недолго украшал Военный музей Асунсьона: вскоре его предусмотрительно убрали в «запасники», очевидно, чтобы не огорчать собственное самолюбие[1175].
Кроме Беляева, немало сделали для победы Парагвая и генерал Николай Эрн со своим сыном-полковником парагвайской армии Сергеем, строя фортификационные сооружения на наиболее угрожаемых участках, по достоинству оцененные и парагвайцами, и их противниками – боливийцами, сломавшими о них зубы[1176].
Вообще же, глядя на действия русских офицеров и генералов в Парагвае, создается впечатление, что они словно устроили соревнование в воинской доблести – кто лучше?
Впрочем, от них не отставали и находившиеся в тылу. Относительно их службы имеются такие воспоминания: «Ученые-физики, математики, архитекторы и инженеры разрабатывали для Парагвая системы оружия и бомбометания, инструктировали пилотов, обучали своих коллег основам передовой фортификации»[1177].
Не отставали от них и женщины. Так, многие из их жен устроились в госпитали и почти все свое время посвящали уходу за ранеными. Например, согласно имеющимся источникам, «неоценимую помощь оказали парагвайцам военные врачи и вместе с ними сестры милосердия: Вера Ретивова, Наталья Щетинина, Софья Дедова и Надежда Конради»[1178].
В любом случае, каждый из русских жителей страны, находясь на своем месте, приближал долгожданную победу.
Впрочем, сам генерал Беляев отнюдь не переоценивал влияние Чакской войны и, соответственно, белогвардейцев на мировые события. Так, в своем письме полковнику Добрынину он писал 27 сентября 1933 г.: «Как ни велико моральное значение нашего дела, размеры его – микроскопические, так как парагвайское государство меньше Кубани по размерам и во много раз слабее Дона»[1179].
Сколько же их было, «русских парагвайцев»?
Сколько же русских приняло активное участие в этой войне? До сих пор точных данных не было, и, соответственно, в печати «гуляют» данные от «30 с лишним» до «тысяч русских добровольцев».
Например, ранее некоторые журналисты, не особенно погруженные в тему, «хватались» за следующий факт, из которого делали неподтвержденные выводы: речь идет о том, что для закрепления Чако Бореаль за Парагваем Беляев предлагал и даже пытался (неудачно) создать в Чако казачье войско из казаков-эмигрантов, которых хотел поженить на парагвайках и индейских женщинах, поселив в спорном районе.
Это новое Парагвайское казачье войско, по мысли Ивана Тимофеевича, должно было успешно защитить Чако от поползновений боливийцев[1180].
Впрочем, несмотря на появление некоторых публикаций (преимущественно в так называемых «казачьих изданиях», в которых утверждается о наличии в Парагвае «сотен и тысяч казаков», якобы принявших участие в войне с Боливией 1932–1935 гг., никаких доказательств в пользу данной версии, равно как и о «многотысячных казачьих лавах, атковавших боливийцев», авторы подобных статей не представили.
Причем, как свидетельствует писавший в апреле 1934 г. с фронта казак войсковой старшина Ергунов, «никаких «русских дивизий» и «казачьих лав», как писали некоторые газеты, здесь и в помине не было, все это плод болезненного воображения людей, истомленных надеждами на это»[1181].
По данным же парагвайских газет, по зову И.Т. Беляева к имевшимся 30 с лишним добровольцам за первые два года войны в Парагвай приехали не менее 120 русских военных[1182].
Правда, как известно, далеко не все из них отправились на фронт – некоторые предпочитали заниматься земледелием, как, например, прибывшая в разгар Чакской войны группа белоэмигрантов из Люксембурга. Впрочем, на завершающем этапе некоторые ее члены все же вступили в парагвайскую армию и участвовали в боевых действиях.
Данные самих же русских парагвайцев относительно числа сражавшихся за Парагвай односумов сильно колеблются от 45[1183] до 86[1184] (по офицерам и генералам).
Следует заметить, что верхнюю границу здесь приводил не участвовавший в боевых действиях против Боливии М.Д. Каратеев, тогда как участник Чакской войны Александр Дмитриев-Экштейн говорил о 56 волонтерах[1185].
По другим данным, тогда в парагвайских вооруженных силах служили два русских генерала, восемь полковников, четыре подполковника, 13 майоров и 23 капитана (50 человек)[1186].
По сути, эти данные подтверждает войсковой старшина Ергунов в апреле 1934 г. с фронта: «Нас не так-то уж и много! Всех вместе нас здесь нет и 60 человек»[1187].
Однако имеющиеся источники говорят лишь о начальствующем составе, тогда как с русскими солдатами (пусть и крайне немногочисленными) отношения поддерживались не всегда. Кроме того, до окончания войны тогда был еще год с небольшим, и кто-то мог вступить в парагвайский строй позднее апреля 1934 г.
Споры о «русской жертве»
Стоит заметить, что далеко не все русские оценивали по достоинству подвиги своих соотечественников в Парагвае. Сегодня, в годы гласности и отсутствия идеологического контроля, наблюдается повышенный интерес к деятельности белоэмиграции. Это касается и истории русских в Парагвае, которые и там, за многие тысячи километров от Родины, гордо продолжали нести русское знамя, всей своей жизнью доказывая то, что Россия жива.
Однако в советское время их нередко ругали, подчас называя «наемниками» и даже «сподвижниками фашистов». Не случайно, что некоторые отечественные историки того времени и эмигранты-«возвращенцы», поднявшие перед коммунистами белый флаг и вернувшиеся в советскую Россию, в своих немногочисленных и малоинформативных работах выставляли того же Ивана Тимофеевича Беляева беспринципным авантюристом, виновным в разжигании Чакской войны[1188].
Это касается даже его племянницы Е.М. Спиридоновой, настроенной просоветски и также возвратившейся в СССР после Второй мировой войны[1189].
Написанные такими деятелями книги рассказывают о работе белоэмигрантов очень тенденциозно, передергивая факты и излагая заведомую ложь. Все передается в негативном свете, почти ничего не говорится об их выдающейся роли в развитии Парагвая, о заслуге И.Т. Беляева в сбережении культуры индейцев этой страны и о том, что, во многом благодаря им, планы нацистов захватить Латинскую Америку потерпели крах.
При этом неоднозначно относились к деяниям русских парагвайцев и представители самой эмиграции, многие из которых ругали их на чем свет стоит. Во-первых, зачастую делали это «левые» эмигранты первой волны, уехавшие еще в царские времена из-за политических и религиозных преследований на Родине.
Во-вторых, среди самих белоэмигрантов было немало простых завистников, которые, с одной стороны, не могли похвастаться подобными достижениями, а с другой стороны, боялись или не могли ехать в далекий Парагвай.
Многие из них, завидуя их успехам, называли их «наемниками», «кондотьерами» и «продажными псами»[1190].
Ругали и самого И.Т. Беляева, обвиняя его в том, что он наживается на русском «пушечном мясе»[1191].
Представители прогерманских кругов обрушились на него за то, что он «портил» их взаимоотношения с нацистами, в которых они видели союзников в борьбе против коммунистов.
Впрочем, критиковали действия Беляева и сторонники «англо-французской ориентации». Так, один из самых известных белых вождей генерал А.И. Деникин заявил о бессмысленности жертв русских в Чакской войне. После этого в номере 4360 от 28 февраля 1933 г. «Последних Новостей» появилась развернутая статья князя Я. Туманова, в которой он дал ему такую отповедь: «В распре между чужими народами зарубежное воинство не может принимать участие», – говорит генерал Деникин и затем с грустью цитирует письмо о доблестной смерти на Парагвайском фронте капитана Серебрякова, закончив эту часть своей речи утверждением, будто «подвига там не было, ибо не было идеи».
Настоящим письмом мне хотелось бы осветить для русского зарубежного общественного мнения вообще и перед читателями «Часового» в частности, роль русских в Парагвайско-боливийской войне и попутно показать, что большинстве русских офицеров на парагвайской службе, в том числе и капитан Серебряков, отнюдь не являются простыми наемниками. И, следовательно, красивая смерть последнего, а также сложившего свою голову после него ротмистра Касьянова были именно подвигами и подвигами красивыми, коими могут и должны гордиться их соратники.
Парагвай – одна из немногих, если не единственная страна под Луной, где нет и не было «русских беженцев». Здесь были и есть русские, как были и есть французы, немцы и англичане. Эта маленькая и бедная страна нас приняла с самого же начала так, как она принимает представителей любой страны, и никогда не отводила нам свои задворки, хотя за нашей спиной не стояли ни капиталы, ни полномочные министры или посланники.
Небольшая русская белогвардейская колония уже много лет живет здесь так, как, наверное, она жила бы у себя на Родине: русские доктора здесь лечат, а не играют на гитарах в ресторанах, русские инженеры строят дороги и мосты, а не вышивают крестиками, русские профессора читают лекции, а не натирают полы. И даже русские генералы нашли применение своим знаниям, то есть служат в военном ведомстве и титулуются, несмотря на скромный штатский пиджак, почтительным «migeneral».
Здесь, в Парагвае, никто из русских не слышит упреков в том, что он ест парагвайский хлеб, что он здесь засиделся, что пора, мол, и честь знать. Его не допекают никакими паспортами, никто не неволит принимать гражданство и делаться подданным. Русские искренне и глубоко привязались к этой маленькой и бедной стране и ее народу, особенно теперь, оценив его гостеприимство после скитаний по бывшим союзным и несоюзным странам. И некоторые, без всякого насилия с чьей бы то ни было стороны, по тем или иным соображениям, приняли уже и парагвайское гражданство.
И вот над приютившей их страной стряслась беда: на нее напал сосед, который трижды ее сильнее. Парагвайцы поднялись на защиту своих прав и своего достояния. Что же должны делать старые русские бойцы, ходившие на немца, турка и на III Интернационал и много лет евшие парагвайский хлеб? Сложить руки и сказать приютившему их народу: «Вы, мол, деритесь, а наша хата с краю, наши жизни могут пригодиться нашей собственной Родине?..» Конечно, нет.
И пошли серебряковы и касьяновы на защиту приютившего их народа, ибо, не забывая России и не изменяя ей, они нашли пусть и временную, но вторую Родину в Парагвае. Пошли потому, что родная их столица пока далека и недосягаема, а от судьбы Парагвая зависит сейчас судьба и благоденствие их самих. И, сложив головы за этот Парагвай, они не только заплатили свой нравственный долг, но и даже сделали это за остальных русских, а также долг самой России перед этой страной, приютившей их сыновей в изгнании.
Почему же в этой красивой смерти на вражеском пулемете нет подвига? Говоря о кресте, любви, положивший душу за други своя Христос отнюдь не предполагал, что други своя могут встретиться только среди соотечественников.
Число русских офицеров на парагвайской службе перевалило за 30 человек. Огромное большинство их принадлежит именно к этой категории русских парагвайцев, слившихся со страной и живущих ее интересами, ее радостями и горестями.
Что говорить: русские могилы под тропиком Козерога – и донской казак, и псковский драгун, погибшие, хотя и со славой на боливийских окопах – это, конечно, трагедия. Но право же, еще большая трагедия – бесславная смерть таких же русских офицеров, быть может, их же боевых товарищей, где-нибудь под ножом хунхуза в Манчжурии, под вагонеткой болгарской мины Перник или под маховым колесом германской фабрики во Франкфурте-на-Майне. А эти трагедии, в свою очередь, лишь маленькие капельки в безбрежном океане страшных и бессмысленных трагедий, продолжающихся вот уже 15 лет, с самого начала «светлой и бескровной революции» над всем несчастным русским народом».
О том, что среди белоэмигрантов наблюдалось различное отношение к «парагвайской жертве» и участию их односумов в других локальных конфликтах того времени, также свидетельствует письмо за 25 апреля 1934 г. видного представителя белогвардейского офицерства в Праге полковника Добрынина, в котором он писал генералу Беляеву:
«В «Возрождении» 18 апреля 1934 г. на скромном месте мелким шрифтом в «Разных известиях» появилась заметка: «Со 2 апреля до прошлого воскресенья шел кровопролитный бой возле Лас Канхитас между парагвайцами и боливийцами. Войска под начальством генерала Беляева снова одержали победу над противником».
И это все, что сумела написать о вашем подвиге русская национальная газета, ставящая себе задачу защиты русского имени за границей.
Меня это страшно возмутило: не может же она не знать, что эти вести больше всего интересуют широкие слои эмиграции, а заметка пишется так, чтобы ее могли не досмотреть.
Одновременно с этим, перечитывая некоторые номера «Часового», в номере 112–113, на странице 35 наткнулся на статью большого размера с фотографией «Геройская смерть», посвященную поручику иностранного батальона Александрову-Доленину. Сопоставляя эти два события – победу генерала Беляева в Парагвае, где русских, конечно, несравненно больше, чем в иностранном батальоне и гибель поручика Александрова-Доленина в этом батальоне – невольно задаешь себе вопрос – кто же из этих двоих делает «свое» дело, а кто общерусское»[1192].
Как бы там ни было, но добровольное поступление белогвардейских офицеров в парагвайскую армию было оправдано перед их особенно идейными односумами уже хотя бы потому, что в ходе войны Асунсьону пришлось столкнуться с реальной красной опасностью.
До изгнания коммунистов из Уругвая до середины 1930-х гг. он был главным «рассадником коммунизма» во всей Южной Америке. После своего изгнания оттуда поборники идей Ленина и Троцкого попытались обосноваться в Аргентине, где еще до уругвайских событий было крупное скопление левых сил.
Главным источником опасности для Парагвая в этом отношении был аргентинский город Посадос, расположенный напротив парагвайского города Энкарнасион через реку Альта-Парана. Оттуда на парагвайскую территорию поступали революционные прокламации, в которых говорилось, что пока «вы здесь сражаетесь с боливийцами, ваши земли захватываются русскими белогвардейцами».
И однажды, когда парагвайская армия задыхалась в неравной борьбе против внешнего врага, последний захватили коммунисты. На их ликвидацию выделили кавалерийский полк под командованием одного из русских офицеров, который успешно справился с этим заданием, за день ликвидировав там «красную опасность» и после этого поборники идей Ленина и Троцкого более не рисковали повторять подобные примеры[1193].
С начала 1930-х гг. к резкой критике действий Беляева и его сторонников в этой стране присоединились многие другие видные представители белоэмиграции. Они обвиняли его в том, что, вывозя людей в Парагвай, он ослаблял европейскую группировку белогвардейцев.
Это произошло после похищения в 1930 г. генерала Кутепова и смерти в 1934 г. донского казачьего атамана Богаевского, с которыми И.Т. Беляев поддерживал тесные и теплые отношения.
Дело в том, что новое руководство РОВС уже тогда задумывалось об участии в войне против СССР на стороне Германии, и действия Беляева шли вразрез с интересами симпатизирующим нацистам.
Но справедливости ради стоит отметить, что первый шаг к разрыву сделал он сам, открыто раскритиковав «немцев, толкающих государства Южной Америки к междоусобной бойне».
Тем самым он попытался заставить Германию ограничить вмешательство в дела этого континента, сыгравшее далеко не последнюю роль в нападении Боливии на Парагвай.
И хотя Иван Тимофеевич сказал это далеко от Европы, там его услышали. Представители руководства РОВС выступили с осуждением деятельности этого генерала, и их отношения стали враждебными. Они считали, что своими действиями он подпортил развитие отношений части белоэмиграции и германских нацистов.
И нет ничего удивительного, что во время Второй мировой войны Беляев и значительная часть местной русской общины поддержали СССР[1194]: парагвайские белогвардейцы полагали, что Гитлер боролся не против большевизма, а против русского народа и нес ему не освобождение от «сталинского ярма», а гибель.
Впоследствии, во время Великой отечественной войны, И.Т. Беляев открыто радовался победам советского оружия, называя Сталина «русским богатырем»[1195].
Причем в 1945 г., когда до завершения боевых действий оставались считаные месяцы, он «во время посещения русской колонии на севере даже распорядился отслужить молебен во славу русского оружия», то есть в честь Красной армии и ее побед.
При этом один из его немногих оставшихся друзей, полковник парагвайской армии Александр Дмитриев-Экштейн свидетельствовал, что «однажды Иван Тимофеевич признался, что с уважением относится к красному флагу, под которым советские люди сделали то, что нам под российским триколором не удалось сделать в 1914 г. – войти в Берлин»[1196].
Следует заметить, что при этом Эрн-старший и ориентирующаяся на него часть русской парагвайской общины тогда выражали готовность «бороться против большевиков до конца», по данным некоторых белоэмигрантских источников, не брезгуя даже совместной работой с представителями нацистов. Видимо, именно эта часть русских парагвайцев, шедших за ним в 1942–1945 гг., «участвовала в движении солидарности с РОА» (генерала А. Власова. – Ред.)[1197].
Вечная память: парагвайцы россиянам
Сколько всего пало на этой войне наших офицеров? Доподлинно известны имена шестерых человек – Серебрякова-Орефьева, Касьянова, Салазкина, Малютина, Корниловича и Гольдшмитта (погиб последним из русских в декабре 1934 г., попав на своей машине в прифронтовой полосе в боливийскую засаду).
Однако есть данные от самих «русских парагвайцев», что погибших на той войне русских было семеро. В частности, приводится фамилия некоего Гойсберга[1198] (не исключено, что источник ошибся, имея ввиду Гольдшмитта, попутно записав в жертвы войны убитого при невыясненных обстоятельствах Распопова).
Кроме того, подобные разночтения могут объясняться тем, что основное внимание обращалось на офицеров, тогда как с солдатами связь эмигрантской общественности почти отсутствовала.
Между тем благодарные парагвайцы, осознавая заслугу наших соотечественников в достижении победы над Боливией, поставили им по всей стране памятники. Так, уже в 1933 г. в Асунсьоне был открыт монумент «Павшим героям Парагвая», на котором были выгравированы имена Касьянова и Серебрякова-Орефьева[1199]. Впоследствии к ним добавились имена других русских офицеров, отдавших свою жизнь во имя своей второй Родины.
И в целом парагвайские власти немало сделали для увековечивания памяти русских ветеранов Чакской войны. Так, в Асунсьоне есть Национальный пантеон Героев со знаменитым «Бронзовым залом», где в числе прочих находится мемориальная доска с фамилиями шести русских офицеров, павших в 1932–1935 гг., и только в столице не менее 12 улиц названы русскими именами.
Поэтому, оказавшись в Парагвае, не стоит удивляться, увидев табличку с надписью «улица майора Салазкина» или «улица майора Канонникова» и пр. В Асунсьоне до сих пор действует русский православный храм святого Николая Угодника, где и по сей день хранятся полковые знамена Русской армии и мемориальные памятные доски, свидетельствующие об активном участии русских в Чакской войне.
В связи с этим парагвайский ученый и публицист доктор Хусто Пастор Бенитес писал: «Русские, прибывшие к нам из далеких земель, продолжили свои рыцарские подвиги на нашей земле. В эти трусливые времена, когда агрессор и жертва агрессии (имеется в виду Боливия и Парагвай. – Ред.) ставятся на одну доску, романтический подвиг наших офицеров, сражающихся в рядах нашей армии, заслуживает особого преклонения. Они компенсируют здесь изгнание со своей исторической Родины, подавая нам примеры невиданной храбрости и безупречной преданности делу Парагвая. Парагвайский народ полюбил их, как своих сыновей. Запомним их имена и будем чтить память погибших. Можно смело сказать, что души этих рыцарей, прибывших издалека, отныне прочно слились с душами парагвайцев»[1200].
Однако при этом «абориген» Дарио Пастор Кантеро, ветеран Чакской войны, всё же признавал в своих мемуарах «40-й батальон»: «Очень печально, что по сей день остается непризнанной, во всем ее подлинном величии бескорстыная помощь этих белых русских романтиков, вставших наравне с парагвайцами на защиту своей новой Родины. Наш долг перед ними еще не оплачен…»[1201]
Русские в Парагвае после окончания Чакской войны
По свидетельству многих наших эмигрантов, удачное окончание войны сильно подняло ставки русских. Парагвайский народ знал, что во многом этой победе его страна обязана не только отваге своих солдат, но и мудрому руководству офицеров из далекой России.
По мнению многих наших «парагвайцев», после Чакской войны достаточно было иметь окончание фамилии на «eff» или «off», чтобы сделать в этой стране карьеру. Причем неважно где: в армии, на производстве или в университете[1202].
При этом наши соотечественники оказались настолько полезными для этой страны, что местная пресса сделала вывод: иммиграцию русских, которые «показали себя людьми высочайшей культуры и храбрыми военными», надо поощрять[1203].
И в 1934 году был принят соответствующий закон, по которому эмигранты из России, въезжающие в Парагвай, освобождались от налогов на 10 лет.
В результате по сравнению с гражданами других стран русские имели гораздо больше привилегий. Поэтому, узнав о том, что в Парагвае наши соотечественники «в цене», туда хлынули сотни и даже тысячи белоэмигрантов из разных стран.
О том, насколько был высок авторитет русских в Парагвае из-за участия в Чакской войне, свидетельствует такой пример: незадолго до окончания боевых действий в страну прибыла группа эмигрантов из Люксембурга, разместившаяся в сельской местности неподалеку от Энкарнасиона. Местные жители стали воровать у них вещи.
Об этом узнал находившийся на излечении по соседству раненый лейтенант-парагваец, который собрал своих соотечественников и призвал отдать им все, что они взяли у людей, соплеменники которых бескорыстно проливали кровь на просторах Чако.
Сами пострадавшие особого значения этим словам не придали, не предполагая, что они могут иметь какие-то последствия. Каково же было их удивление, когда им вернули все, до последней мелочи![1204]
При этом парагвайские женщины зачастую просто мечтали выйти замуж за русских. И дело даже не только и не столько в «мужском голоде», еще больше обострившемся из-за боевых потерь, сколько в том, что большинство наших соотечественников, обласканные властями, вернулись домой в зените славы, став завидными женихами.
Поэтому нет ничего удивительного, что, будучи уже в довольно солидном 45-летнем возрасте, Дмитриев-Экштейн женился на 18-летней красавице-парагвайке. Жизнь с иностранкой не была для него скучной, ведь, по данным ряда источников, она научилась немного говорить по-русски и иногда радовала своего мужа знанием нескольких особенно «звучных» слов.
С ней он прожил всю свою жизнь, и об этом выборе оба они никогда не жалели. Единственной претензией к своему мужу молодая жена считала то, что он написал книгу об участии русских в Чакской войне, в том числе и о себе, а о собственной семье и главное, жене – нет.
Правда, до сих пор неясным остается эпизод относительно того, где именно он провел 1941–1945 гг. В имеющихся источниках есть явно недоказанные упоминания о том, что его пытались после Второй мировой войны преследовать представители еврейских организаций за будто бы совершенные им во время нее деяния[1205].
Возвращаясь к русским участникам Чакской войны, следует указать, что они вернулись домой с сильным «повышением». Например, Всеволод Канонников, начавший войну лейтенантом речной флотилии малых плавсредств, действовавшей на реке Парагвай и ее притоках, дослужился до ее начальника.
Специальность инженера, любовь к военно-морскому флоту и, как ни странно, его матросский опыт, полученный за время плавания от Стамбула до Монтевидео, очень пригодились ему на новой Родине. Во многом благодаря этому он и сделал дальнейшую карьеру. И хотя под огнем в силу специфики службы он бывал нечасто, Всеволод Канонников все же удостоился высших наград страны, что лучше всего говорит о его роли в этой войне.
Владимир Срывалин из младших офицеров стал майором – почти недостижимая по парагвайским меркам мечта.
Однако даже на общем фоне более показателен пример капитана Бутлерова, внука знаменитого русского химика, который вернулся с войны генералом.
А вот другое свидетельство: «Беляев, Эрн и Высоколян – дивизионные генералы. Шимовский, Щеголев и Андреев – бригадные; полковники Пушкевич, Бутлеров, Керн, военный врач Вейс, майоры медицинской службы Граматчиков и Митрофан Ретивов… Их имена присвоены выпускникам школ, академий».
Учитывая небольшой размер парагвайских вооруженных сил и соответственно малое число должностей – это служит очень серьезным подтверждением боевой квалификации русских офицеров.
Общим показателем работы наших соотечественников служит то, что всем русским ветеранам после окончания боевых действий вручили высшую парагвайскую награду – Чакский крест, дававший при увольнении массу привилегий[1206].
При этом русские сохраняли серьезное влияние на парагвайскую армию вплоть до конца ХХ века. И тот же Дмитриев-Экштейн, как и многие другие русские эмигранты в Парагвае, носил военный мундир до глубокой старости.
Показательно, что он дослужился там до полковника, да еще в мирное время. Следует заметить, что в маленькой парагвайской армии этот чин очень высок: тогда в ней имелось всего несколько соответствующих должностей.
Дмитриев-Экштейн снял мундир только в феврале 1989 г. Однако, несмотря на почтенный возраст, со службы Александр Дмитриев-Экштейн сделал это не по своей воле, а из-за переворота, низложившего диктатора Альфредо Стресснера. После него всех высших офицеров парагвайской армии, включая и русских, отправили в отставку.
Но справедливости ради надо сказать, что переворотчики создали для ветеранов-белоэмигрантов вполне сносные условия существования. Так, после своей вынужденной отставки Дмитриев-Экштейн жил в отличном доме с прекрасным манговым садом на персональную пенсию в размере одной тысячи долларов США, о чем другой в Парагвае мог только мечтать[1207].
Однако некоторых наших соотечественников ожидаемые награды обошли стороной. В первую очередь, среди них следует отметить И.Т. Беляева. Среди причин – сложный характер Ивана Тимофеевича и трения по поводу ведения боевых действий с командующим Эстегаррибиа.
Впрочем, позднее ситуация для русского генерала изменилась в лучшую сторону. Все дело в том, что страна недолго наслаждалась миром – в Парагвае возобновилась старая внутриполитическая борьба разных группировок за власть и чины.
Кончилось это тем, что «Герой Чакской войны», как называли Эстегаррибиа в стране, вынужден был бежать из нее. К власти пришли его противники, которые вспомнили заслуги его «оппонента» Беляева, хотя и не в той мере, в какой он ожидал.
Это лишний раз показывает, что в самом Парагвае к русским относились далеко не однозначно. Все, разумеется, восхваляли их подвиги – это отмечалось еще в ходе самой Чакской войны, но не все хотели уступать им должности и преференции, предоставляемые властями после ее завершения. Это-то и стало предметом зависти «аборигенов».
Так, например, в 1935 г., после окончания войны, Президент Парагвая Сеньор Рекальдо законодательно закрепил за русскими, включая врачей и военных, привилегию находиться на государственной службе этой страны. При этом ему пришлось выслушать протесты врачей-парагвайцев, выступавших «против русского засилья».
На эти нападки он ответил так: «Мы никогда не забудем добровольцев-иностранцев, которые с беспримерным героизмом и мужеством погибали в Чако в наиболее тяжелые моменты начала кампании. Неоценимой была и услуга зарубежных врачей. Если мы желаем остаться на той же духовной высоте, мы не должны быть мелочными к тем, кто добровольно пришел к нам на помощь в тяжелый час.
Против этого, помимо величия жеста, поднимается дух профессиональной исключительности. Не думаю по совести, чтобы мерами протекционизма можно было поднять моральный и материальный уровень медицинской профессии».
Русские эмигранты отозвались на это так: «Как редко нам, русским, приходится слышать такие речи![1208]»
Однако нашим эскулапам пришлось на себе испытать прелести того положения, о котором лучше всего говорит старая поговорка: «Жалует царь, да не жалует псарь». Показательно, что когда в парламент внесли законопроект о предоставлении русским врачам, участникам Чакской войны, права получения работы наравне с их парагвайскими коллегами, он был провален.
В итоге русские доктора, так много сделавшие для этой страны в тяжелейшие военные дни, не получили права свободно работать на ее территории.
В итоге им пришлось трудиться, как и прочим иностранцам, только в невостребованных местными докторами отдаленных малопривлекательных районах, в основном находящихся на расстоянии нескольких десятков километров от их домов[1209].
Само собой, в первую очередь следует учитывать интересы коренных граждан страны, однако русским добровольцам по сравнению с другими иностранцами, которые ничем не проявили себя в трудную минуту, все же можно было сделать дополнительные преференции.
Разумеется, в военной среде конкуренция и зависть были не меньше. Парагвайские офицеры, за редким исключением, стремилась приписать все победные лавры себе, и открыто заслуги русских военных признавали немногие. Впрочем, на их благосостоянии это почти не отразилось.
И хотя многих наших соотечественников из-за демобилизации пришлось уволить, почти всех из них хорошо устроили на престижную и высокооплачиваемую работу. Например, Срывалин получил неплохой пост в Министерстве общественных работ, а многие другие уволенные со службы офицеры стали преподавателями созданного их же соотечественниками-профессорами «Русского физико-математического факультета».
Среди них был и талантливый математик, получивший мировую известность, Степан Леонтьевич Высоколян (? – 31.07.1986, Асунсьон, Парагвай)[1210]. Он показал выдающийся пример того, как можно успешно сделать в этой стране как военную, так и гражданскую карьеру. Этот человек прошел боевой путь от капитана до генерала артиллерии парагвайской армии (по другим данным – генерал-лейтенант).
Родился он 28 ноября 1895 г. в деревне Наливайка около Каменец-Подольского Подольской губернии[1211] на Украине. Его родителями были простые крестьяне, которые тем не менее умудрились дать своему сыну достойное образование. В 1913 г. он приехал на учебу в Москву и уже в 1914 г. получил право преподавания в начальной школе. Для любого деревенского юноши это был не просто решительный прорыв из привычной среды, а возможно, успех всей жизни. Степан ранее мечтал стать учителем, и вот это сбылось.
Однако начавшаяся Первая мировая война поломала все планы юноши, и он пошел на фронт. Но как ни странно, на войне Степан и нашел свое призвание. Храброго молодого человека заметили и направили на учебу в унтер-офицерскую школу в Вильно (Виленское военное училище), которую он закончил в 1916 г.
Вернувшись на фронт, своим героизмом Степан заработал целый ряд наград – ордена святых Анны, Владимира и Станислава, а также офицерский чин. Не обошлось и без ранений, причем одно из них было настолько тяжелым, что его посчитали «безнадежным» и поспешили отправить родителям похоронку.
После участия в российской Гражданской войне на стороне белых он эмигрирует в Чехословакию и в 1922 г. поступает в Каролинский университет в Праге. Учеба Степана Высоколяна в другой стране была очень успешной, о чем говорит тот факт, что в 1928 г. он блестяще защищает докторскую диссертацию.
Одновременно он проходит курсы в Чехословацкой Военной Академии, которые успешно заканчивает в 1933 г.
При этом Степан совмещал учебу с работой в отделе математики и статистики Института социального страхования Чехословакии[1212].
Но вот, в декабре 1933 г. он неожиданно уезжает в Парагвай, чтобы там 5 марта 1934 г. надеть форму капитана парагвайской армии[1213]. Какие мотивы руководили им? Такие же, какие вели в эту страну многих русских эмигрантов, желающих поддержать своих соотечественников и одновременно защитить «пусть и слабых, но правых».
Нельзя не учитывать и то обстоятельство, что многим нашим эмигрантам к тому времени наскучила мирная жизнь, и они хотели участием в новой войне «очистить ржавчину с боевых клинков».
Во время сражений в Чако Бореаль он проявил себя так ярко, что к концу войны возглавил штаб парагвайской дивизии и стал командующим всей артиллерией Парагвая, проделав карьеру с чина капитана до генерала артиллерии армии. Также его сделали почетным гражданином Парагвайской республики и наградили золотой медалью Военной академии имени маршала Ф.С. Лопеса, профессором которой он стал после завершения Чакской войны.
Тем самым он «перепрыгнул» достижения И.Т. Беляева и Н. Эрна, за какой-то год пройдя путь от офицера среднего звена до самого «верха». Более того – таких поистине звездных высот в этой стране кроме россиян, не удостаивался не только ни один русский, но и вообще никто из иностранцев.
Сняв униформу, Степан Высоколян вспомнил свою «межвоенную» учебу и оказался востребованным и на «гражданке». Военная карьера, полководческие таланты и влияние, которого он в результате достиг, стали двигателем его достижений в мирной жизни, в науке. Мировую известность ему принесло успешное решение теоремы Ферми (Ферма)[1214].
Многие из русских парагвайцев после демобилизации занялись коммерцией и немало в этом преуспели. Среди них – капитан Е.М. Бауэр, ставший владельцем винокуренного завода. Свое предприятие офицер организовал почти в сельве и жил при этом в простом шалаше.
По свидетельству очевидцев, «он в Парагвае уже давно. Провел всю войну на фронте: его портреты можно найти даже на папиросных коробках среди картинок парагвайских героев. После демобилизации русских он приехал с женой в Энкарнасион и занялся в лесу производством спирта из сахарного тростника. Дело идет. Бауэр – первый здесь русский винокур и к тому же единственно совершенно непьющий человек»[1215].
Однако наиболее показательна в этом отношении судьба Всеволода Канонникова. После войны, скопив денег, он основал в стране судоходную кампанию, благодаря чему парагвайский флаг на кораблях увидел весь мир, а сам он, когда-то не знавший, как прокормить себя и беременную жену, стал одним из богатейших граждан этой страны.
Уже после смерти отца его сын Святослав еще больше развил доставшуюся ему от отца судоходную кампанию. Он стал настолько влиятельным человеком в Парагвае, что пришедший к власти диктатор Стресснер считал за честь сфотографироваться с ним.
Однако для некоторых русских окончание Чакской войны ознаменовалось ухудшением их материального положения. Побывавшие в этой стране Немирович-Данченко и Парчевский свидетельствовали, что как только утихли бои, многие парагвайцы забыли воинские доблести русских и стали относиться к ним, как к бесправным иностранцам.
Возможно, что именно по этой причине владелец кирпичного завода в Энкарнасионе полковник М.С. Зеленков вскоре после окончания войны неожиданно для всех покончил жизнь самоубийством.
Дальнейшая судьба одного из самых ярких русских офицеров Николая Ширкова также сложилась трагически. Его постиг тот же печальный конец, как и многих других эмигрантов, разбросанных по всему миру и оставшихся наедине с самими собой, на чужбине, за которую они нередко отдавали свои жизни, но которая так и не могла им заменить потерянную Родину.
«Ту великую боль, которую Ширков постоянно носил в своей благородной душе, он попытался убить или, может быть, заглушить парами алкоголя, и это «лекарство» скоро свело его, одинокого и забытого всеми, в могилу», – с горечью пишет искренне его любивший генерал парагвайской армии А. Рамос, рассказавший в своих мемуарах о последней встрече с этим человеком, которая оставила, по его собственному признанию, в его душе «неизгладимый след»: однажды в холодное июльское утро (июнь – август в Парагвае, как и во многих тропических странах южнее экватора, являются самыми холодными, поскольку они и считаются «зимними») 1940 г. он натолкнулся на опустившегося бродягу в рубище, в котором он с ужасом узнал «некогда бравого майора Ширкова, живую легенду Чако!»
Тот тоже узнал своего командира, и они остановились поговорить. Выяснилось, что Ширков больше не хотел жить в Асунсьоне, так как стыдился своего нынешнего положения и не хотел, чтобы его видели знакомые ему люди.
Перемены в его судьбе за считанные годы с момента завершения Чакской войны были разительные. Ширков еще недавно был богат, а теперь не имел средств даже на нормальное питание.
Напоследок он попросил у своего бывшего командира денег на покупку билета до городка Педро-Хуан-Кабальеро, расположенного на границе с Бразилией, чтобы, по его собственным словам, «остаться там навсегда».
Пораженный до глубины души увиденным, Рамос пошел ему навстречу, понимая, что он фактически исполняет последнюю волю человека, готовящегося к смерти. Там, в Педро-Хуан-Кабальеро, Ширков вскоре и умер.
«Его убили безразличие, неблагодарность и эгоизм людей, которые не сумели или просто не захотели помочь ему достойно завершить жизненный путь. Он не получил признательности от страны, столь многим ему обязанной, – с горечью говорил полковник Рамос. – Я абсолютно уверен в том, что майор Николай Ширков хотел бы погибнуть также как капитан Касьянов в Пуэсто-Навидад, упав на оборвавший его жизнь пулемет»[1216].
Наших соотечественников вскоре непосредственно затронул приход к власти в Парагвае полковника Франко, победа которого во многом стала возможной благодаря его призывам бороться против засилья «кровососов-иностранцев».
На положении русских парагвайцев это отразилось по-разному. С одной стороны, нежданно-негаданно в разряд «паразитов» попали и некоторые русские – те, кто, по его мнению, не приносил реальной пользы Парагваю[1217].
Разумеется, это не касалось ветеранов Чакской войны, с которыми Франко бок о бок дрался против общего врага и высоко ценил их доблесть и воинский профессионализм. Поэтому, не успев прийти к власти, он, с одной стороны, начал прижимать иностранцев, а с другой стороны, одновременно всячески поощрять русских военных, стремясь, чтобы их заслуги были по достоинству вознаграждены.
Не последнюю роль Франко сыграл и в увековечивании памяти наших соотечественников, причем не только павших, но и живых. Именно во время его правления в стране появилось заметное число памятников, посвященных русским, а улицы парагвайских городов украсились их именами.
Особого внимания заслуживает дальнейшая судьба Ивана Тимофеевича Беляева. После окончания Чакской войны он продолжил защищать индейцев. Белогвардейский генерал добился того, чтобы им выделили в собственность остров на реке Парагвай, находящийся недалеко от Асунсьона.
С его помощью они основали там колонию, доступ куда посторонним, то есть белым, был закрыт. Естественно, что это не распространялось на самого И.Т. Беляева. Создание этого «Индейского центра» позволяло ему чаще видеть своих краснокожих братьев и уделять решению их проблем намного больше, чем раньше, времени и сил. Иван Тимофеевич каждый день наведывался к своим краснокожим любимцам и преподавал им различные науки и основы религии.
В итоге он стал общепризнанным индейским «белым вождем», касиком. При этом не обошлось без курьеза: у чимакоков Беляева сделали вождем клана Тигров (так в Парагвае иногда называют ягуара).
Понятно, что сам Иван Тимофеевич этим ужасно гордился. Правда, по свидетельству современников, «маленький, щуплый и благодушный Беляев был похож на тигра, как гвоздь на панихиду. Дома жена ласково называла его «Заинькой», и это подходило ему больше»[1218].
Между тем индейцы боготворили белогвардейского генерала неспроста. Он делал буквально невозможное, чтобы еще хоть как-то улучшить их жизнь. Так, Беляев добился принятия закона, по которому краснокожих и их имущество стали специально охранять от проникновения посторонних. Эта мера была направлена главным образом против спекулянтов, которые пытались спаивать индейцев алкоголем[1219].
С этого времени краснокожие друзья стали посещать Ивана Тимофеевича гораздо чаще, и очевидцы неоднократно видели в его доме совершенно голых индейцев. Пробирались они к нему ночью, украдкой в сад, окружавший его дом, когда бдительность полиции, не пускавшей в столицу обнаженных людей (к которым причисляли даже появлявшихся без верхней одежды), ослабевала. Однако и тут щедрость Ивана Тимофеевича не имела границ: чтобы они могли беспрепятственно выходить в город, он выдавал им свои штаны[1220].
Беляев скончался 22 июня 1957 г. В связи с этим в Парагвае объявили трехдневный траур. Едва ли не весь Асунсьон вышел провожать в последний путь прославленного русского генерала, почетного парагвайского гражданина и генерального администратора индейских территорий (гражданский чин Беляева).
Хоронили Ивана Тимофеевича с такими почестями, каких удостаивались только высшие государственные деятели страны. На похоронах, организованных властями Парагвая совместно с индейскими вождями, присутствовали сотни краснокожих друзей Беляева, которые пели выученную благодаря ему молитву «Отче Наш». У его гроба поочередно сменялся почетный караул из индейцев и ветеранов Чакской войны.
После церемонии прощания тело русского и парагвайского генерала согласно его завещению перевезли на военном корабле на остров, где он организовал индейский центр.
Краснокожие друзья Беляева соорудили для него могилу, больше напоминающую усыпальницу какого-то святого: она представляет собой нечто вроде огороженного мавзолея на высоких шестах, обсаженного кустами роз. Так индейцы хоронят только своих самых почитаемых вождей, возведенных почти на уровень божества – обычно они не закапывают своих умерших в землю, а подвешивают их тела в корзинах к ветвям и стволам деревьев.
Долго еще краснокожие братья Беляева пели над его гробом погребальные обрядовые песни и горевали так, что было ясно – они потеряли действительно очень дорогого для них человека.
Впрочем, парагвайские власти не удосужились взять на себя заботу о супруге человека, так много сделавшего для их страны. Тогда она находилась в ужасном состоянии, по свидетельству племянницы Ивана Тимофеевича Спиридоновой, «болея слоновой болезнью», почти лишившей ее возможности самостоятельно передвигаться. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться для нее пенсии от парагвайского правительства.
Однако краснокожие друзья Ивана Тимофеевича оказались более благодарными: они не забыли жену своего друга, помогая ей после смерти мужа.
Судьба архивов русских парагвайцев
Несмотря на свое весьма «пролетарское», критическое отношение Спиридоновой к своему белогвардейскому родственнику, она забрала его архив и впоследствии передала на Родину.
Таким образом, она его попросту спасла от уничтожения: когда племянница Ивана Тимофеевича впервые открыла ящик, где лежали его документы русского генерала, там она с ужасом увидела гнездящихся посреди бумаг мышей и кукарача. И во многом благодаря ей мы и читаем это повествование, написанное во многом на основе спасенных ею материалов.
Следует особо заметить, что жена самого Беляева не горела желанием передавать архив своего мужа в СССР. Дело в том, что кто-то из эмигрантов опередил Спиридонову: он взял с вдовы Ивана Тимофеевича обещание, что она передаст ему весь его архив. Поскольку за один раз все увезти было нельзя, этот эмигрант отобрал самые интересные, с его точки зрения, документы – воспоминания, часть дневников, письма и научные работы, обещая вернуться за остальным. И до сих пор неизвестно, где находятся эти документы[1221].
По всей видимости, эта часть беляевских бумаг так и лежит «мертвым грузом» – во всяком случае, данные материалы так и не были опубликованы. Скорее всего, кто-то из ушлых эмигрантов решил подзаработать и перепродал часть архива И.Т. Беляева какому-нибудь зарубежному архиву или частному коллекционеру.
Еще более печальная судьба постигла не менее ценный для историков архив противника Беляева, генерала Бобровского, который также находится вне доступа российских исследователей. И хотя последний завещал после своей смерти передать свои документы на Родину, по данным зарубежных источников, его волю не выполнили родственники. Якобы жена и дети Бобровского «заломили» перед Россией за его архив слишком большую сумму[1222], хотя нельзя не поверить в то, что с ними невозможно было «поторговаться» за бесценные для нас документы.
Однако в Парагвае есть архивы и других белогвардейцев. В силу географической удаленности основная их масса до сих пор неизвестна в России. Правда, есть надежда на то, что внучка одного русского офицера, собирающая материалы об участии русских в Чакской войне, когда-нибудь их найдет и, может быть, когда-то мы и увидим их опубликованными.
Русские и «фашистский режим» Стресснера
Определенные коррективы в жизнь русской общины страны внес приход к власти авторитарного правителя Стресснера, который, по данным советской пропаганды, «выгнал с Родины миллион парагвайцев и тысячи замучил».
Однако в годы его правления (1960–1989 гг.) к проживающим в Парагвае русским продолжали относиться с уважением. По мнению некоторых из них, «его вообще мало интересовало деление на белых и красных, его больше интересовали деньги»[1223].
Однако это утверждение опровергают большинство самих русских парагвайцев. Дело в том, что во время войны с Боливией он служил под начальством Беляева и проникся уважением к «русской доблести»[1224].
По данным правнука известного химика, бригадного генерала парагвайской армии Виктора Бутлерова, это чувство родилось у Стресснера на фронте, где он лично убедился в преданности офицеров из России Парагваю.
Сын офицера Всеволода Канонникова, Святослав, свидетельствовал, что будущий диктатор, несмотря на свою занятость, «очень высоко ценил роль русских в развитии Парагвая. Не было случая, чтобы он, например, не пришел на панихиду по умершему русскому офицеру. Честно говоря, мы не одобряли его режим, но это никак не сказывалось ни на нашем отношении к Парагваю, ни на отношении парагвайцев к нам»[1225].
Однако это личное мнение Святослава Канонникова. Многие белоэмигранты на самом деле приветствовали его режим, ведь большинство из них только не испытывали от него притеснений, но и пользовались разного рода льготами и преференциями.
Например, во времена Стресснера Степан Высоколян являлся его первым помощником и председателем Центрального государственного банка Парагвая. Кроме того, целый ряд министров его правительства тогда были выходцами из России, и русские же продолжали занимать важные должности в вооруженных силах этой страны.
И за то, что многие улицы парагвайских городов носят сегодня имена русских героев, стоит благодарить «диктатора» Стресснера, который содействовал увековечиванию их памяти, тем самым продолжив традицию своего предшественника Франко.
Стоит заметить, что негативный образ этого лидера во многом создала советская пропаганда. Дело в том, что в послевоенные годы коммунисты поддерживали разные повстанческие движения по всему миру, не исключая и Южную Америку.
Главным критерием оказания этой поддержки была их идеологическая окраска. Лидерам «партизан», в том числе и колумбийским наркобаронам, для ее получения достаточно было заявить о том, что они против «империалистов».
Либералы и слабые руководители позволяли этим террористам существовать, но Стресснер, видя действия коммунистов в Перу, Колумбии и Боливии, стремился у себя дома вырвать их с корнем. Поэтому в СССР его представляли «маленьким Гитлером», попасть к которому «в лапы» для коммуниста означало верную смерть.
Впрочем, в «кровожадности» этого «диктатора» советским русским пришлось однажды убедиться на собственной шкуре. Когда в 1966 г. на аэродроме Асунсьона совершил вынужденную посадку летевший из Москвы в Буэнос-Айрес самолет, то его экипаж ожидал как минимум многолетнего тюремного заключения, побои и издевательства.
Вместо этого к самолету сбежалась толпа из многих сотен людей, приветствовавших «советских русских». В числе первых встречать нежданных гостей на автомобиле прибыл сам Стресснер.
Он очень дружелюбно поздоровался с советским экипажем и поинтересовался, какая ему нужна помощь и после сравнительно непродолжительного ремонта самолета и отдыха его летчиков они беспрепятственно продолжили свой путь[1226].
Конечно, отрицать то, что он замучил по политическим мотивам тысячи людей, нельзя. Как, впрочем, нельзя здесь отрицать и вину тех, кто «из-за океана» подстрекал к захвату власти в Парагвае местных коммунистов.
И хотя основными носителями коммунистических идей в мире традиционно считались выходцы из СССР, это не повлияло на теплое отношение Стресснера к русскому народу в целом, что наглядно выразилось в реакции на неожиданное приземление в Асунсьоне советского самолета.
Русские в Парагвае на начало XXI века
В Парагвае продолжают жить сотни и даже тысячи наших соплеменников, многие из которых являются потомками белогвардейских офицеров, сыгравших в этой стране столь значимую роль.
Некоторые из них, как, например, Святослав Канонников, сын поручика Всеволода Канонникова, «ушедшего из Новороссийска в 1920 г. при эвакуации в одной рубашке», стали преуспевающими бизнесменами. До последнего времени именно С. Канонников являлся владельцем главной судоходной компании страны и вице-президентом АРИДЕП (Ассоциация выходцев из России и их потомков в Парагвае).
Вероятно, далеко не самая крупная русская община в Парагвае стала одной из самых заметных из всех стран рассеяния. Ее представители не только отстояли честь этой страны и одновременно высоко подняли своими деяниями честь России, но и сделали большие научные открытия, имевшие мировое значение.
И все это может быть востребовано на современном этапе выстраивания отношений между Россией и Парагваем, которые до сих пор фактически находятся в зачаточном состоянии. Во всяком случае, до последнего времени в Асунсьоне не было российского посольства.
Соответственно, история сношений двух стран не такая уж и богатая. Если до революции 1917 г. они поддерживали «эпизодическую» связь через российского посла в Аргентине, то в 1920 г., после ухода белогвардейцев из Крыма, даже она прервалась.
О возобновлении диалога заговорили в конце 2005 г., и сегодня стороны «обменялись консулами». Однако это пока еще весьма далеко от полноценных дипломатических связей.
Впрочем, русскоязычные граждане Парагвая являются сегодня той самой связующей нитью, благодаря которой Асунсьон и Москва могут быстро и доверительно выстроить свои отношения фактически с нуля.
Ко всему вышеизложенному следует добавить, что две страны очень похожи – достаточно посмотреть на парагвайские дороги. Тех же «жигулей» и «москвичей» здесь до недавнего времени можно было встретить не меньше, чем на улицах провинциального российского города. Ведь многие парагвайцы (как, впрочем, и другие жители южноамериканского континента) предпочитали покупать не особо качественные, но сравнительно дешевые машины из РФ.
Воспоминания и записки русских офицеров о военной службе в Парагвае
«В конце мая приехал из Северной Америки русский императорский посол Евгений Федорович Штейн, и я немедленно же сделал ему визит. Посол принадлежал к разряду русских бар, не любил утруждать себя делами и больше всего ценил спокойную жизнь. Меня он принял весьма радушно, угостил бразильскими сигарами и сообщил, что Белое движение, по-видимому, умерло и мы, бывшие офицеры Русской армии, должны теперь в Новом Свете сами создавать себе положение и войти как можно скорее в общую жизнь здешних граждан…
Тогда мы вторично отправились в российское посольство и после долгого разговора с Евгением Федоровичем решили послушаться его доброго совета и ехать в Парагвай, тем более что Штейн обещал при первом же удобном случае, представить меня парагвайскому военному министру, которого со дня на день ждали в Буэнос-Айресе. Наш посол до конца оставался русским барином и свое обещание сдержал в точности. В субботу он пригласил меня обедать в Жокей-клуб и там познакомил с военным министром Парагвайской республики полковником Шерифе, который, узнав, что я гусарский офицер, рассыпался в любезностях и тут же позвонил по телефону в свое посольство, переговорил с чиновником и просил меня зайти в понедельник за визой.
Снова в церковной библиотеке произошел экстренный совет, на котором я и гардемарин Бабаш высказались за Парагвай, корабел Митя Сластников решил ехать в Северную Америку, а Станислав Родзевич решил остаться в Буэнос-Айресе. Когда отцу Константину стало известно наше решение, он так обрадовался, что пригласил к себе в кабинет на конфиденциальную беседу – и выплатил нам трехмесячное офицерское жалованье согласно чинам. Сластникову тут же был выдан чек для покупки билета в Нью-Йорк, а мне, кроме жалованья, – суточные и прогонные до Асунсиона, столицы Парагвайской республики. Не скрывая своей радости по случаю нашего отъезда, священник, получив от нас расписки, троекратно с нами облобызался и пригласил на ужин. Но при этом попросил нас ничего не писать о происшедшем нашим друзьям в Галлиполи, куда он уже неоднократно сообщал, что русским беженцам будет очень трудно устроиться в Аргентине.
Так закончилась моя короткая, но довольно оживленная политическая карьера в Аргентине. В парагвайском посольстве мне и Бабашу весьма любезно выдали визы, и, провожаемые аргентинскими друзьями, мы с вокзала Чакорита покинули Буэнос-Айрес. Поезд мчался по бесконечным аргентинским просторам, и пейзажи слегка напоминали донские степи.
На станции Конкордия поезд остановился, и я вышел на платформу подышать свежим воздухом. Конкордия – крупный железнодорожный узел, здесь сходятся дороги из Аргентины, Уругвая, Бразилии и Парагвая. На вокзале бросались нам в глаза своими яркими костюмами несколько гаучо, важно прогуливавшихся вдоль перрона. Черные быстрые глаза их зорко смотрели из-под широких полей фетровых шляп, разноцветные шелковые платки закрывали им шеи, рубашки были заложены в шаровары, и у каждого гаучо на широком кожаном поясе висел револьвер и острый длинный нож (мачете). Некоторые гаучо носили шпоры на босу ногу, что меня, кавалерийского офицера, вначале коробило, но, пожив в Южной Америке, еще и не на то насмотришься.
Перед отъездом поезда к станции подъехала кавалькада в десять всадников, и красивая сеньорита, по-видимому дочь богатого помещика, спрыгнула с коня и побежала к перрону. Под короткой гофрированной юбкою у нее виднелись сапожки, и она, кокетливо позвякивая шпорами и размахивая нагайкою, подошла к кассе и, купив билет, вошла в купе первого класса. Красавица аргентинка ничем не отличалась от гаучо, и на поясе у нее, красиво стягивающем ее талию, так же блестел револьвер и слева длинный мачете. Она помахала шляпою в сторону оставшихся на дороге всадников и затем, смеясь, скрылась в вагоне. В Буэнос-Айресе мне еще не приходилось встречать подобные наряды, но ехавшие в вагоне пассажиры сказали, что в Парагвае почти все ходят в подобных костюмах.
На берегу реки Параны наш поезд вошел на специальный пароход – феррибот, и мы четыре часа шли по реке на борту парохода. Через два дня наш поезд остановился в аргентинском пограничном городе Мисионес и переплыл снова на пароходе реку, – тут мы приехали на парагвайскую пограничную станцию Энкарнасион. В купе вошел парагвайский офицер, и меня поразило сходство его формы с германской. Только по цветам круглой маленькой кокарды можно было убедиться, что перед нами стоит парагваец. Все же остальное – тропический шлем, погоны и сабля – было немецкое.
После поверхностной проверки документов поезд тронулся в дальнейший путь, и мы покатили по равнинам Парагвайской республики. Парагвайцы гораздо гостеприимней аргентинцев и хорошо относились к европейцам. Но следует заметить, что страна эта еще слишком мало развита и не пригодна для европейской колонизации. На огромные пространства тянутся в сторону Боливии непроходимые степи чако, покрытые в некоторых местах – по берегам рек – девственными лесами и пальмовыми рощами. В чако живут только индейцы, и там свирепствует ужасная лихорадка «чуча», от которой не могут спастись даже тамошние обитатели, не говоря уже про европейцев. Еще ни один белый человек не пересек чако, и до сих пор граница между Парагваем и Боливией в южной части не определена и обозначена на географической карте пунктиром.
На всем протяжении по реке Рио-Верде и Рио-Пилькомано чако тянется к западу более чем на тысячу километров, и единственными обитателями там являются ягуары, обезьяны, крокодилы и всевозможные змеи, среди которых особенно выделяется удав «бой гвассу», способный задавить в своих объятиях даже быка.
Но главная опасность чако – это краснокожие индейцы, и парагвайскому правительству приходилось много заботиться для охраны своих фермеров от набегов этих неспокойных соседей, предающих огню и мечу всякий культурный уголок в чако. Для охраны своих земледельцев на границе с Боливией и Аргентиной по реке Пилько-мано были выстроены два парагвайских военных форта, и гарнизоны их немного сдерживали нападения Аргуканов, Чемококо и Пона, индейских племен, враждовавших с бледнолицыми.
Вечером, на третий день пути, поезд подошел к освещенному вокзалу Асунсиона, столицы Парагвайской республики. Дневную жару сменила вечерняя прохлада, и по этой причине Асунсион показался нам очень милым городом. Перед вокзалом на площади Уругвай играл оркестр военной музыки и гуляло много молодежи. Мы отдохнули немного на лавочке среди цветов и затем пошли в отель, находившийся поблизости от вокзала. Приняв душ и приведя себя в порядок после столь утомительной дороги, я и Володя Бабаш после ужина отправились осматривать город. В школьные годы география очень мало ознакомила нас с этой южноамериканской республикой, и даже в Аргентине о ней мало знали и только предупреждали нас о дикости нравов ее обитателей. Но все это было слишком преувеличено. Парагвайцы весьма гостеприимный народ и по добродушию даже слегка напоминают наших сородичей.
По дороге мы познакомились с русским коммерсантом Ляпицким, и тот представил нас на следующий день русскому ресторатору Угрику. Дон Андрее, как его величали здесь на испанский лад, обрадовался приезду земляков и пригласил обедать. Как всегда в подобных случаях полагается, начались нескончаемые расспросы про Россию, и в частности про его родной Киев. Сам Угрик, с лицом Тараса Бульбы, покинул родину двадцать лет назад и очень интересовался происшедшими там за это время переменами. Насколько было возможно, мы удовлетворяли его любопытство и не забывали в то же время про обед. Во время разговора в ресторане появилась молодая симпатичная донна Мария, супруга нашего запорожца, которую мы в первый момент приняли за его дочь. Она пожурила мужа за недостаточное гостеприимство и принесла нам из холодильника графинчик с золотистой жидкостью, которая оказалась знаменитым парагвайским ромом. В три часа дня, когда спала жара, Угрик предложил пойти погулять по городу и обещал показать все достопримечательности парагвайской столицы. Донна Мария недовольно махнула на него рукою и проговорила: «Куда ты их поведешь, старик? Ведь сам прекрасно знаешь, что в Асунсионе нечего показывать. Молодые люди прибыли из Буэнос-Айреса, а ты не даешь им покоя и хочешь что-то показать в нашей деревне. Оставайтесь лучше здесь и угости их холодным пивом!» Но настойчивые просьбы молодой жены не подействовали на Тараса Бульбу, и он повел нас в город. Донна Мария была, конечно, во всем права. После Буэнос-Айреса парагвайская столица напоминала нам самый провинциальный городок Аргентинской республики. Здесь не было ни одного приличного многоэтажного здания, улицы были мощены только в центре города и поражало отсутствие красивых памятников. В 1921году в Асунсионе был всего только один кинематограф и ни одного театра.
Единственным украшением города являлись утопавшие в цветах скверы, где можно было отдохнуть в тени на удобных диванчиках. Проходя мимо двухэтажного здания с вывеской «Банко спаньол», дон Андрее, указав нам на него, потряс кулаком и сказал, что это учреждение лопнуло несколько месяцев назад и там погибли его сто тысяч пезо. Кроме этого банка и бронзовой фигуры с ангелом, которого старался сбросить какой-то силач, осматривать было в самом деле нечего, и мы то и дело заходили в бары и пили холодное пиво. После аргентинских зимних холодов, хотя и тропических, в Парагвае нам было ужасно жарко.
Следует также заметить, что по приезде в Южную Америку мы запутались во временах года. Зима здесь наступает в мае и продолжается до августа, весна начинается в сентябре, а лето – в декабре. Но тропических холодов в Парагвае не бывает, и можно смело сказать, что мы попали в страну вечного лета. Конечно, Асунсион в сравнении с Буэнос-Айресом был попросту большой деревней, но все это было бы ничего, если бы не потрясающая бедность населения. При самой низкой валюте, без собственной промышленности и почти без вывоза, за исключением местного чая – «матэ», страна была обречена на нищенское существование.
Нам пришлось серьезно подумать о будущем. Чем могли заниматься мы, интеллигентные европейцы без определенных специальностей? О поступлении служащими в торговое предприятие не приходилось и думать, так как крупных торговых компаний не было, получить службу в банке было весьма трудно, сельского хозяйства мы абсолютно не знали, да и нужных материальных средств у нас не было. Следовательно, нужно было что-нибудь предпринимать в срочном порядке либо, не теряя времени, переехать в другую страну, пока еще оставались деньги на билет. Но дон Андрее не падал духом и энергично протестовал против наших пессимистических взглядов на жизнь в Парагвае. «Да что вы, в самом деле, белены объелись? Ишь, нюни распустили! Парагвай лучшая страна в мире, и здесь я вам гарантирую и службу, и хлеб. Куда вы хотите поехать отсюда – скажите мне. В Боливию надо ехать через Аргентину, и у вас, я знаю, для этого путешествия нет денег, а до Бразилии отсюда очень далеко, и сообщение также стоит больших средств. Нет, милые мои, сидите здесь и не рыпайтесь, а об остальном я сам о вас подумаю».
На следующий день Угрик повел нас на авениду Петтироси, где находилось небольшое кирпичное здание с весьма поэтичным названием «Вилла Ньяндутин», что означало в переводе с индейского языка гва-раны – «Кружевная вилла». Откровенно говоря, название это мало оправдывало скромный по виду особняк, в котором проживал собственник местного экономического журнала доктор Рудольф Александрович Риттер. Пожилой и довольно полный господин среднего роста, в пенсне и в черном берете, он производил приятное впечатление. Он был умным и энергичным человеком, политиком и владельцем нескольких эстанций (имений), но самое главное, имел огромное влияние в здешних правительственных кругах. Рудольф Александрович принял нас очень радушно и без дальнейших разговоров приступил к делу. В Парагвае не существовало русского представительства, и поэтому он здесь защищал русские интересы и пользовался в Асунсионе огромным авторитетом и уважением. Просмотрев наши бумаги, он решил немедленно же устроить меня в парагвайскую армию, а гардемарина Бабаша, отказавшегося поступить в речной военный флот, направил по коммерции. На первое время Угрик дал ему место своего помощника в магазине и кафе-ресторане. Не посмеивайтесь, русские моряки, Америка – страна коммерческой наживы, и служба Володи тут пользуется большим уважением, нежели флотский мундир.
Парагвайский военный министр полковник Шерифе находился по делам службы еще в Аргентине, и мне пришлось ожидать его возвращения. С помощью доктора Риттера я снял комнату на авенида Колумбия и, гуляя по городу, присматривался к местной жизни, столь различной и по культуре, и по нравам от Европы. Расположенный на высоком берегу реки Парагвая, город Асунсион очень красив. На главной его улице Лас-Пальмас можно было подумать, что вы попали в маленький испанский городок: та же архитектура зданий, такие же наряды женщин и даже неизменный Испано-Американский банк. На городском базаре вы попадаете в совершенно иной мир. Торговки в черных платьях, с огромными сигарами во рту, предлагают купить ананасы или кокосовые орехи, а полуголые мальчишки стараются навязать иностранцу втридорога черную обезьянку, стоящую здесь гроши. Шум и гам страшный, трудно разобраться, где вы, вообще, находитесь, – в Парагвае или на азиатском базаре в Скутари. Но вот мы покинули, наконец, шумный базар и, пересекая главную улицу, выходим на площадь Конституции. Среди зелени сквера на колонне возвышается женская фигура – это символ Конституции, украшающий памятник парагвайской независимости. Вы присаживаетесь на одну из скамеек и, вдыхая аромат цветов, любуетесь чудным видом, открывающимся перед вашими глазами.
Внизу переливается на солнце, как серебристая змейка, многоводная река Парагвай. На ней белеют паруса и по временам раздаются пароходные гудки. За рекою тянутся во все стороны необозримые пространства парагвайского Чако, и изумрудный бархат охватывает весь видимый вами горизонт…
Наконец приехал военный министр, по форме, уму и взглядам – настоящий пруссак. Рудольф Александрович Риттер еще раз представил меня в «Унион-клубе» полковнику Шерифе, и тот, поговорив со мною по-немецки, просил зайти на следующий день в военное министерство. Утром, немного волнуясь, я прошел мимо парадных часовых, затянутых в кирасирскую форму, и, поднявшись по мраморной лестнице, остановился в зале перед кабинетом военного министра. Отворилась дверь, и вошел офицер в сюртуке и серебряных капитанских погонах, держа в руках белую фуражку с красным околышем, ни дать ни взять наш русский кавалергард. Гремя блестящим палашом, офицер подошел ко мне и представился адъютантом военного министра, капитаном Фрейвальдом. Он прекрасно говорил по-немецки, но родился в Парагвае и никогда не был в Европе. Пройдя вместе с адъютантом в кабинет военного министра, я официально представился полковнику Шерифе и передал ему свои военные документы и послужной список, переведенные на испанский язык в российском посольстве в Буэнос-Айресе. Полковник, смуглый брюнет с большими усами «а-ля Вильгельм», был одет в синий сюртук с красными кантами, такого же цвета длинные шассеры с генеральскими красными лампасами и в ботинках со шпорами. На маленьком столике в углу комнаты лежали его каска и сабля. Просмотрев внимательно мои бумаги и поинтересовавшись, какая форма была у изюмских гусар, министр разрешил мне держать экзамен на чин старшего лейтенанта кавалерии. Пришлось в срочном порядке раздобыть немецкий кавалерийский устав, принятый в парагвайской армии, учить заново их кавалерийский строй «справа рядами» (в русской кавалерии обычное движение конницы – справа по три, либо справа по шести), зубрить их тактику, фортификацию и совершенно новую для меня администрацию. И все это я должен был пройти в полтора месяца – срок, данный мне на подготовку Главным штабом. Тропические лунные ночи я просиживал напролет за уставами и учебниками, чертил укрепления и наносил на бумагу кроки.
Иногда с улицы доносились звуки гитары и смех прелестных сеньорит, но я не обращал на них внимания и продолжал зубрить, зубрить и зубрить до накаливания мозгов. Через полтора месяца майор Гестефельд проверил мои знания и нашел вполне подготовленным к экзамену. Его супруга, фрау Марта, смеялась за ужином и говорила, что я знаю гораздо больше ее мужа, успевшего все позабыть на войне и сделать блестящую карьеру, только став майором в тридцать два года. Но, проиграв войну, Германия должна была сократить армию, и молодой майор остался с чином, но без службы и, чтобы не голодать, уехал в Парагвай, где уже служил его старший товарищ майор фон Притвиц унд Гафрон.
В понедельник 28 июля наступил долгожданный и в то же время жуткий день экзамена при Главном штабе. В конференц-зале за длинным столом, покрытым малиновым сукном, сидело человек восемь офицеров, сверкая эполетами и перевязями на парадных мундирах, перед каждым из них лежала каска и папка с бумагами. В скромном синем костюме, но с гордым видом я предстал перед комиссией. Председатель, генерал Эскобар, в белом кавалерийском мундире и в золотых эполетах, начал экзамен. Узнав, что я русский кавалерийский офицер, он прежде всего поинтересовался, в каком полку я служил, и просил меня описать ему русскую гусарскую форму со всеми подробностями. Алый доломан и синий ментик, расшитый золотыми филиграновыми шнурами, пленили многих штаб-офицеров, и они благосклонно отнеслись ко мне во время экзаменов.
– Прекрасно, капитан, теперь скажите мне, на каких войнах участвовали и сколько раз были в боях? – спросил генерал, как я уже слышал, ненавидевший немцев.
– Ваше превосходительство, в составе 11-го гусарского полка я принимал участие в конце Великой войны с 1917 года, а затем, после коммунистического переворота, находился в Белой армии с 1918-го по 1920 год, – ответил я.
Генерал улыбнулся, разгладил подстриженные на английский манер усы и заявил, что считает меня вполне подходящим инструктором-офицером и дальнейших вопросов не имеет. Затем каждый офицер комиссии задал мне какой-нибудь вопрос по тактике администрации и даже по артиллерии, но опыт двух войн спас мое положение, и я удачно отвечал на вопросы. После устных испытаний меня попросили перейти в манеж военного училища, где два драгуна держали под уздцы гнедого коня под английским офицерским седлом. Генерал Эскобар, как кавалерист, взял в руки бич, и я пошел на барьеры. Этому занятию хорошо обучили в Гвардейской школе, и я легко брал трипель-бар, банкет и каменную стену. После этого генерал приказал мне остановиться и, пожав руку, поздравил с зачислением в парагвайскую кавалерию. Вслед за этим меня поздравили все офицеры комиссии, а в военном министерстве полковник Шерифе похвалил в моем лице русских гусар. Мне было так приятно, что я чуть-чуть не бросился ему от радости на шею.
В тот же день я отправился с майором Гестефельдом в военное интендантство для того, чтобы заказать там форму. Офицерский портной-немец снял мерку и обещал через неделю прислать мне мундир, сюртук, синие бриджи и две пары защитного обмундирования. В соседнем отделении были заказаны пара лакированных ботфорт, каска, лядунка, шарф, эполеты, погоны, темляк и палаш. Теперь оставалось только дождаться декрета президента республики доктора Гондры о моем зачислении в парагвайскую армию. Все это время я проводил в семье Гестефельда, ухаживая за милыми кузинами фрау Марты. Через три дня я прочел в газетах президентский декрет о моем зачислении в армию и, схватив газету, как сумасшедший запрыгал от радости по комнате.
Весь остаток недели я просидел дома, не желая показываться в городе штатским человеком, и выходил только с Гестефельдом в ближайшее кафе выпить очередной пунш. В субботу в восемь часов утра интендантский унтер-офицер принес мне огромный тюк и массу всевозможных свертков. С каким усердием я принялся разворачивать и примерять новую драгунскую форму! Надев синий мундир с малиновыми обшлагами и воротником, опоясав шарф и пристегнув лядунку, я подошел к зеркалу – и в первый момент не узнал свое отражение. Драгунский мундир с эполетами вместо синего пиджака, синие бриджи с малиновыми кавалерийскими лампасами, ботфорты, палаш и каска дополнили красоту моего нового костюма. В таком виде я вышел на улицу. В Николаевском кавалерийском училище существовала традиция, согласно которой по производству в офицеры молодые корнеты давали на чай солдату, первым отдавшему ему честь. В Парагвае я вторично выполнил эту традицию и, подозвав бравого драгуна, отдавшего мне честь, наградил его десятью пезо, за что тот долго меня благодарил и сбегал даже за такси.
Первый визит я сделал, конечно, доктору Риттеру и, не снимая каску, бросился обнимать милого русского человека, помогшего мне снова стать офицером. Рудольф Александрович угостил меня торжественным обедом. Вечером мы пошли в кино. Мне казалось, будто весь Асунсион смотрел на меня и радовался моему вторичному вступлению в новую жизнь. Риттера знала вся столица, так сказать, все сливки местного общества, находившиеся в кино. Он познакомил меня с лучшими парагвайскими фамилиями, и в том числе с дочерью банкира Маргаритою де Азаведо, приехавшей недавно из Швейцарии и прекрасно знавшей русскую музыку и литературу. Очень красивая барышня произвела на меня прекрасное впечатление. Рудольф Александрович заметил мне вскользь о богатстве ее отца, но я был так счастлив в тот вечер, что расточал свою любезность всем женщинам, не считаясь с их богатством и положением. После сеанса Риттер повез меня ужинать в «Унион-клуб», где мы встретили полковника Шерифе и министра внутренних дел доктора Миранду. Рудольф Александрович пригласил их к нашему столу, и, таким образом, мой парагвайский первый офицерский ужин прошел в довольно знатном окружении.
Ярко, красиво и быстро прошел первый год моей службы в парагвайской армии. Первые шесть месяцев я провел командуя фортом «Генерал Дельгадо», затем, отдохнув в Асунсионе, получил назначение на службу в пограничном городе Энкарнасион. Но вскоре туда приехал неожиданно адъютант военного министра капитан Фрейвальд и привез с собою предписание мне и лейтенанту Шеню немедленно вернуться в Асунсион. Как мы уже знали раньше, в Парагвае шла долгое время упорная борьба между военной партией и профессиональными политиками, игравшими с президентом доктором Гондрою, как с игрушкою. И вот военный министр полковник Шерифе, глава военной партии, стоявшей за изменение некоторых параграфов конституции, вместе с четырьмя полковниками, командирами военных округов, решил заставить президента республики отказаться от власти. С этой целью он приехал ночью во дворец и предложил подписать приготовленный заранее декрет об отречении.
Доктор Гондра возмутился поступком военного министра и, надеясь на верность армии, поехал на автомобиле в казарму гвардейского пехотного батальона. При входе в казарму часовой загородил ему штыком дорогу, тогда Гондра назвал себя и приказал именем республики солдату опустить винтовку и пропустить президента. Но часовой не двинулся с места и ответил ему, что президента он более не знает и подчиняется только военному министру.
Увидев измену батальона, президент вернулся во дворец и подписал отречение. Такое поведение полковника Шерифе возмутило министров и членов парламента. Вступивший в исполнение обязанностей вице-президент доктор Ажала сменил полковника Шерифе и назначил военным министром полковника Роха, честного и порядочного во всех отношениях офицера. Военная партия не сумела воспользоваться случаем, не распустила парламент и не объявила диктатуры. На бурном заседании парламента депутаты открыто называли полковника Шерифе изменником и врагом республики, требуя над ним суда. Как ни покажется это странным, но армия в тот момент раскололась. Большая часть офицеров приняла сторону Шерифе, меньшая же часть, главным образом националисты, не любившие бывшего военного министра за симпатии к германцам, поддерживала парламент и конституцию.
На сторону военной партии перешел предпоследний президент республики сенатор Шерер, обещая неограниченную помощь Аргентины, и часть депутатов парламента, так же аргентилофилов. В политических кулуарах чувствовалась близость военной революции и гражданской войны. Полковник Шерифе, став военным командиром первого военного округа в городе Парагвари, стягивал туда лучшие части армии и окружил себя германскими офицерами-инструкторами. Его открыто приветствовали в этом командиры округов полковники Мендоса и Брисуэло; в то время как на стороне правительства находился, кроме полковника Роха, один только полковник Шенони, начальник военного училища, а генерал Эскобар, предчувствуя политические неприятности, срочно заболел и уехал к себе в имение. Такие новости привез нам капитан Фрейвалд и просил нас, не задерживаясь, возвратиться в Асунсион. Я подчинился приказанию военного министерства и, сдав свой пограничный пост, поспешил с лейтенантом Шеню на первом отходившем поезде в Асунсион.
В военном министерстве нас разлучили, отправив Шеню в гвардейский эскадрон, а меня временно прикомандировали к саперной роте Эстигарибия, квартировавшей в городе Вилла-Хаес. Городок этот находился на противоположной стороне реки Парагвая, почти напротив Асунсиона. У саперов я сразу заметил подготовку правительства к отпору военной партии. Капитан Эстигарибия, человек полного доверия нового правительства, превратился в неофициального командира округа и формировал усиленным темпом четырехротный саперный батальон. Его помощник капитан Дельгадо занимался отборкою офицерства в новую часть, и мое прибытие, как офицера-иностранца, внесло в их ряды некоторую тревогу. Во всем батальоне я был единственным иностранцем, да еще к тому же понимавшим по гвараны (индейский язык, на котором в интимной обстановке говорят все парагвайцы), который я успел выучить, будучи командиром форта, могущим теперь выдать шерифовцам их военные планы. Поэтому меня сразу же назначили начальником транспорта и отправили в дальние деревни за лошадьми. Превратившись, таким образом, в ремонтного офицера, я две недели скитался по богатым помещикам, умоляя их продать по баснословно дешевой цене лошадей для саперного батальона. Помещики, скучая в глуши, были рады моему визиту, потчевали обедами, их дочери услаждали игрою на рояле, но лошадей я так и не достал. Вопреки моему предположению, капитан Эстигарибия ничуть не рассердился за полное фиаско с конским вопросом, но даже похвалил меня за усердие и отпустил на неделю в Асунсион.
В это время из Буэнос-Айреса приехал ко мне погостить Василий Волков, мой друг детства, и мы весело провели с ним парагвайский карнавал. Хотя мы и тряхнули стариною и не скучали в Асунсионе на балах, но все же до карнавала в Сан-Ремо здесь было далеко. Пробыв у меня неделю и расхваливая баснословную дешевизну местной жизни, Волков вернулся в Аргентину, а я временно превратился в адъютанта командира саперной роты капитана Дельгадо. Ввиду отсутствия конного состава и при покровительстве командира батальона, я занимался приятным ничегонеделанием. За это время я подружился с лейтенантом Эмильгарехо, и почти каждую ночь мы развлекались в единственном кафе-баре «Эспланаде», откуда были видны огни Асунсиона.
Вначале офицеры батальона смотрели на меня недоверчиво, но потом привыкли и перестали в моем присутствии стесняться, высказывая мысли, враждебные полковнику Шерифе. Наш прямой начальник капитан Эстигарибия был чистокровным парагвайцем, прошел военную школу в Чили и, несмотря на молодость лет, проявлял уже большие способности в тактике и стратегии. Он не доверял вообще иностранцам и ненавидел немцев, занимавших в армии лучшие должности и с иронией относившихся к парагвайцам. Мне кажется, что это и послужило причиною его разрыва с полковником Шерифе и переходом в лагерь конституционалистов. Через много лет из него получился блестящий военный стратег, и парагвайская армия под его командованием выиграла тяжелую войну с Боливией.
Единственным развлечением нашего маленького гарнизона были встречи пассажирских речных пароходов, поднимавшихся по реке из Буэнос-Айреса и спускавшихся в Асунсион из Бразилии. Тогда мы надевали парадную форму, заказывали обед в кают-компании и часто заводили знакомства с хорошенькими пассажирками. Все остальные дни мы скучали по вечерам и ухаживали за босоногими красавицами, так как лучшего ничего здесь не было.
Но вот в апреле начали собираться тучи на политическом горизонте. Вице-президент доктор Ажала распустил парламент, и военная партия называла его за это диктатором. Тогда полковник Шерифе стал на защиту конституционных прав страны, и, таким образом, они поменялись ролями. Весь апрель 1922 года прошел тревожно, чувствовалось приближение большой политической грозы. В конце месяца саперный батальон вышел на полевые фортификационные работы, и мы, не получая газет, не знали, что творится в столице. 3 мая поздно вечером нас срочно вызвали в Вилла-Хаес, где нас ожидал военный транспорт «Риачуело», и морской офицер, адъютант военного министра полковника Роха, приказал капитану Эстингарибия погрузить ночью батальон в полной боевой готовности для следования в Асунсион. Батальонный командир тотчас же собрал офицеров и сообщил о готовящемся восстании гвардейского батальона. Саперы должны были воспрепятствовать этому, как самая надежная часть. Правительство в данное время опиралось только на гвардейский эскадрон и на военное училище, так как остальные части армии и флота доктор Ажала не считал надежными в политическом отношении.
Всю ночь мы грузили саперное оружие и пулеметы на транспорт, а утром «Риачуело» бросил якорь в Порто-Саксонии, предместье Асунсиона, где находились казармы гвардейского эскадрона. Встретивший меня лейтенант Шеню сообщил, что с часа на час следует ожидать революции.
Так оно и произошло. В Парагвае вспыхнула революция, и полковник Шерифе был объявлен правительством инсургентом, а вице-президент республики поклялся перед народом защищать до конца права демократии. Начальником штаба у революционеров оказался мой приятель майор Гестефельд, а инспектором артиллерии был назначен недавно приехавший из Германии майор фон Рудко-Руджинский. Ночью, не успев еще высадиться, мы были вызваны по тревоге и пошли из Порто-Саксонии в центр города, на площадь Конституции, для обезоруживания гвардейского батальона. К нашему прибытию солдаты и офицеры уже оставили казарму, и часть их направилась на присоединение к главным силам восставших. Без сопротивления саперы заняли оставленные казармы и принялись размещаться в новом помещении. Утром из Кампо-Гранде (окрестность Асунсиона) отошел в Парагвари последний поезд, на который погрузился авиационный парк под командой капитана Далькиста и военного летчика лейтенанта Граве. Парк только что был выписан из Германии полковником Шерифе, но без единого самолета – они еще не успели прибыть из Италии.
Соперник полковника Шерифе по службе, начальник военного училища полковник Шенони, принял команду над правительственными войсками, а энергичный депутат Гарсия принялся формировать из населения добровольческие отряды.
Студенты, рабочие и матросы поддержали правительство, обещавшее провести в стране социальные реформы, и по всему Асунсиону закипела лихорадочная работа. Сменный офицер военного училища капитан Ирасабол занялся формированием эскадрона, другой курсовой офицер-артиллерист принялся развертывать батарею. Все уволенные со службы полковником Шерифе офицеры и все офицеры были призваны в ряды правительственных войск.
Вечером 9 мая был арестован командир военного флота капитан фрегата* Эсс и его адъютант Бауер, оба бывшие офицеры. Они были арестованы в Морском собрании во время банкета в честь полковника Шерифе прибывшими туда гардемаринами и отправлены на флагманский корабль «Эль-Триумфо». Таким образом, капитан-лейтенант Монтесдё Око, мой большой приятель, сопровождавший нас в форт «Генерал Дельгадо», предотвратил революцию во флоте и превратился в морского министра. Служивший в военном министерстве майор германской службы фон Притвиц унд Гафрон в то же утро подал в отставку, заявив, что он друг полковника Шерифе и не желает оставаться на службе, тем паче что все немецкие офицеры-инструкторы перешли на его сторону. В три часа меня вызвали по телефону в военное министерство. Там я застал военного министра и главнокомандующего правительственными войсками полковника Шенони. Оба они считали меня приверженцем полковника Шерифе и явно не питали ко мне доверия. Поэтому полковник Роха прямо заявил мне, что, будучи офицером-иностранцем, я могу отказаться от участия в военных действиях и уйти в запас. Должен заметить, что я сочувствовал в то время полковнику Шерифе, и с ним были все мои приятели-иностранцы и вообще большая часть офицеров парагвайской армии. Но я не колебался ни минуты и ответил военному министру, что русские офицеры, дав слово служить парагвайскому правительству, свой долг исполнят до конца. Оба полковника крепко пожали мне руку, и по приказанию Шенони я немедленно получил назначение в гвардейский эскадрон помощником к капитану Гарсия де Сунига с производством в капитаны и с приказанием выступить для несения авангардной службы по дороге к городу Сан-Лоренцо. Будучи вторым русским офицером, служившим в парагвайской армии, я так же должен был принимать участие в революции, как и первый наш гвардейский капитан Комаров, который участвовал в революции 1912 года на стороне президента республики полковника Хара…
И вот я, будучи вторым офицером, через десять лет попадаю тоже в революцию. Что делать, от судьбы не уйдешь. С гвардейским эскадроном я выступил в поход, а в это время вокруг Асунсиона рылись окопы и устанавливались батареи. Саперы занимали свои позиции, а канонерские лодки приготовились защищать столицу своими орудиями. В короткое время правительство уже сформировало пять батальонов пехоты, из них только два – регулярной армии, остальные были сформированы из добровольцев, три эскадрона кавалерии, один гвардейский регулярный и два добровольческих и дивизион полевой артиллерии. Из Аргентины прибыли на пароходе два самолета с военным летчиком, английским лейтенантом Стюартом, и сербом Гуманичем. Старший курс юнкеров военного училища был произведен в алфересы (прапорщики), а гардемарины – в младшие лейтенанты с зачислением в батальон морской пехоты. Из четырех военных округов три восстали против правительства и под командой полковника Шерифе двинулись на Асунсион. Безусловно, сила и военная стратегия были на стороне инсургентов, и все были почти уверены в поражении правительства. Заехав к доктору Риттеру попрощаться накануне выступления, я был им выруган за легкомыслие и глупость.
– Что вы, Голубинцев, наделали? – волновался Рудольф Александрович, бегая назад-вперед по кабинету. – Полковник Шерифе – это военная звезда крупной величины, а Шенони в сравнении с ним – круглый дурак. Вот увидите, через два дня инсургенты займут Асунсион и заберут в плен весь этот правительственный сброд. Знаете, что тогда вас ожидает? Либо расстрел, либо тюрьма и вылет из армии. Как мне вас жаль!.. Какая неосторожность!..
Но я, как мог, успокоил расстроенного друга и в ту же ночь выступил с эскадроном из столицы. Пройдя пятнадцать верст по шоссейной дороге, мы в три часа прибыли в Сан-Лоренцо. Младший лейтенант Смит занял со взводом дорогу на местечко Ита. Шеню расположился с драгунами на телеграфе, старший лейтенант Ортис поместился с полуэскадроном в префектуре, а я с капитаном Гарсия де Сунига поехал на виллу «Амарилья», в дом его семьи, и там я был представлен его матери и сестрам. Ночь прошла спокойно, а в девять часов утра мы получили известие от разъезда старшего лейтенанта Эмильгарехо о наступлении трех пехотных колонн с северо-восточной стороны города. Капитан распрощался с семьей, и в десять часов утра эскадрон на рысях оставил Сан-Лоренцо и отошел к Асунсиону.
Около станции Лагуна к нам приехал на паровозе офицер с приказанием капитану Гарсия немедленно эвакуировать из Сан-Лоренцо вагоны с пшеничной мукой. Считая подобное приказание почти что самоубийством и абсолютно не доверяя мне, как иностранцу, капитан посмотрел на офицеров и, улыбнувшись, решил дать мне удобный случай перейти на сторону инсургентов.
– Капитан Голубинцев, оставьте здесь вашего коня и садитесь на паровоз. Приказываю вам вывезти из Сан-Лоренцо оставшиеся там вагоны с мукою.
Я взял под козырек, передал лошадь вестовому и на паровозе вернулся в Сан-Лоренцо. Инсургенты в город еще не вошли, и железно- дорожная станция была свободна. Я отдал распоряжение дежурному по станции относительно пяти вагонов с мукою и поспешил на виллу «Амарилья». Матушка и сестры капитана обрадовались моему неожиданному появлению и угостили обедом. Мило беседуя за чаем-мате, я даже шутил по поводу революции и сравнивал ее с нашим российским «октябрем». Вдруг со стороны дороги на местечко Ита послышались выстрелы. На балкон прибежала племянница капитана, хорошенькая Агнесса, и умоляла поскорее вернуться на станцию.
– Капитан русо, вам нельзя терять время. Революционеры уже в городе. Бегите скорее на станцию! – говорила она, тормоша меня за рукав.
Но мне не хотелось проявлять малодушие перед женщинами, и, натренированный в достаточной мере на «революциях», я догадался, что непосредственной опасности еще нет, а стрельбу поднял какой-нибудь неприятельский пикет, которому жители сообщили о пребывании на станции правительственных войск.
Не торопясь я простился с гостеприимной семьей и не спеша оставил виллу. Разъезд занял, по-видимому, префектуру и поднял на площади стрельбу. Тут же появилась опасность попасть в плен, и я увеличил свой ход до бега. Начальник станции, перепуганный моим отсутствием, доложил, что вагоны уже прицеплены и капитан Гарсия только что звонил по телефону и приказал мне возвращаться в Вилла-Мора, предместье Асунсиона. Я поблагодарил дежурного по станции, быстро взобрался на паровоз и вторично покинул Сан-Лоренцо, увозя с собою запасы муки и все бывшие на станции пустые вагоны.
Через четверть часа после моего отъезда в город вступили главные силы инсургентов, а я в это время благополучно прибыл в Вилла-Мора и сдал капитану Гарсия свой товарный поезд. Мой поступок понравился офицерам, и они долго расхваливали «героическую эвакуацию» Сан-Лоренцо.
Вдоль железнодорожной линии была сосредоточена вся правительственная кавалерия. В Вилла-Мора остался наш эскадрон на ночь, в Сан-Лукас находился эскадрон капитана Ирасабаля, сплошь состоявший из новобранцев, а в предместье Тринидад стоял бивуаком майор Вальдес со своим знаменитым эскадроном «привидений» из добровольцев гаучо (ковбоев), славившихся своей лихостью.
Ночь в сторожевом охранении прошла спокойно, и наутро в Вилла-Мора прибыл командующий правительственной кавалерией майор Торрес. Переговорив с капитаном Гарсия де Сунига, он приказал эскадрону перейти на авениду Петироси и оставаться там для защиты столицы с северной стороны, считая это место самим опасным в стратегическом отношении и сейчас плохо защищенным. Прибыв к месту назначения, капитан выслал меня с тридцатью драгунами вперед, до пересечения авениды с улицей Лавров, где я должен был изображать авангард нашего эскадрона.
На рысях мы прибыли на улицу Лавров, лежащую на отдаленной окраине города. По обеим сторонам дороги тянулись фруктовые сады с проволочною оградою, и, таким образом, для действий кавалерии оставалась свободной только лишь одна шоссейная дорога. Я выслал вперед двух дозорных, разместив остальных драгун на перекрестке дорог так, чтобы одна их часть находилась слева, а другая справа улицы Лавров, оставляя шоссейную дорогу совершенно свободной. Своему помощнику лейтенанту Шеню я поручил пятнадцать драгун и приказал стать в резерв на улице Солнца. Ввиду зимнего времени на солдатах были надеты синие мундиры с малиновыми обшлагами и воротничками, что создавало весьма красивую батальную картину. Спешив людей, я подозвал к себе старшего сержанта и попросил его ориентировать меня в этой совершенно незнакомой мне части города.
Через полчаса после нашего прибытия ко мне прискакали дозорные и доложили, что по шоссейной дороге из Сан-Лоренцо движется пехотная колонна противника. Вспомнив заветы фельдмаршала Суворова – быстрота, глазомер и натиск, – я посадил по коням свой взвод и подал команду вынуть сабли и взять пики к бою. По семь человек с каждой стороны дороги мы гуськом пошли рысью навстречу противнику. Через несколько секунд показалась на дороге пыль, и мы увидели за поворотом улицы неприятельскую пехоту. Ничего не подозревая, они шли походным порядком без дозоров, с винтовками, висевшими на плечевых ремнях. Вид у солдат был усталый, по-видимому, они совершили большой переход.
Подпустив колонну приблизительно на двести метров, я крикнул: «Да здравствует президент Гондра!» – и бросился на инсургентов в конную атаку. Атакованные врасплох конницей, пехотинцы обратились в бегство и скрылись в апельсиновых садах. Взяв на дороге в плен восемнадцать солдат и двух сержантов, я отправил первый трофей правительственных войск к майору Торресу. Оправившись после неожиданного нападения, противник перешел в наступление вдоль садов и, под прикрытием проволочной ограды, принялся обстреливать нас ружейным огнем. Не желая понапрасну терять людей, я отошел на угол авениды Солнца. Лейтенанта Шеню я отправил в тыл с пленными и на его место назначил сержанта Рескина. Предполагая, что кавалерия вернулась в Асунсион, пехота снова перестроилась в поход-порядок и вытянулась по авениде Петтироси.
Воспользовавшись такой небрежностью противника, мы вторично опрокинули пехоту конной атакой. На сей раз мне очень помог расторопный сержант Рескин со вторым взводом, разбив противника. Я опять занял Лавровую улицу и, спешив затем драгун, рассыпал их цепью по соседним апельсиновым садам. В пешем строю мы отбили пехотную контратаку и удержали за собою улицу.
Поздним вечером нас сменил третий взвод, с лейтенантом Ортисом. Он подъехал ко мне и, обняв, поздравил с победою.
– Капитан русо, все мы, офицеры эскадрона Эскольты Президента, сегодня гордились вами. Майор Торрес и капитан Гарсия де Сунига просили передать вам их благодарность за вашу конную атаку.
На радостях я расцеловался с ним по русскому обычаю и в половине десятого вечера вернулся в Асунсион. Вокруг города были вырыты окопы, и в них сидела правительственная пехота с пулеметами. Нервное состояние было настолько сильно, что меня чуть-чуть не обстреляли, приняв наш возвращавшийся полуэскадрон за противника. Каждый раз приходилось останавливаться, ждать офицера, вести с ним долгий разговор и в иных случаях показывать даже свое удостоверение личности. Все это происходило потому, что большинство офицеров меня еще не знало и принимало наших драгун за инсургентов, желающих прорваться в столицу.
На авениде Южного Креста я встретил на белом коне майора Торреса со штабом и капитаном Сунигой. Мое появление их встревожило. В ночном мраке они неожиданно увидели драгун, шедших с неприятельской стороны. Майор Торрес выехал нам навстречу и громко крикнул:
– Какая часть?
– Полуэскадрон Эскольты Президента возвращается с улицы Лавров, – отвечаю я, подъехав к нему с рапортом.
Майор Торрес крепко пожал мне руку и сказал окружающим его офицерам:
– Сегодняшний бой на улице Лавров принес русскому капитану лавровый венок.
Но больше всех был доволен капитан Гарсия де Сунига, я прославил в первом сражении его эскадрон. Подъехав, он похлопал меня по плечу и протянул походную флягу с ромом. Тут только я вспомнил, что с утра еще не успел выпить кофе. Попросив у майора разрешения, я верхом отправился ужинать.
Проезжая по авениде Петтироси, я заехал к доктору Риттеру на виллу Ньяндути. Рудольф Александрович уже знал про атаку и поздравил меня с блестящим началом боевой репутации.
– Ну, вот видите, я никогда не сомневался в ваших боевых качествах. Но, мой милый, жалко будет расставаться с армией, а это последует неизбежно с приходом в Асунсион армии полковника Шерифе. Очень жаль, что вы не перешли на его сторону. Все же, как русский человек, приветствую в вашем лице наше доблестное офицерство. Очень рад за вас.
Я успокоил старого друга и сказал, что полковник Шерифе так легко не вступит в Асунсион. Рудольф Александрович покачал головою и назвал меня неисправимым оптимистом.
В ресторане «Альгамбра» посетители встретили меня аплодисментами, а услужливый гарсон любезно положил на прибор вечерний выпуск газеты «Эль Либераль», поздравив в лестных выражениях с боевым успехом. Я взглянул на газету и прочел на первой странице заголовок жирным шрифтом: «Капитан Сакро Дьябло».
Военный корреспондент с фронта описал на целой странице мою атаку на батальон майора Вейса, сравнив эскадрон Эскольты с донскими казаками, неустрашимо громившими врагов. Меня же он назвал, за трудностью произношения моей фамилии, Сакро Дьябло – кличкой, оставшейся за мною на все время службы в парагвайской армии. Откровенно говоря, мне было приятно чувствовать себя героем дня, и по этому поводу я выпил даже бутылку шампанского. На следующий день все газеты писали о нашей атаке, поместили даже мою фотографию и назвали «тузом правительственной кавалерии». Так счастливо прошел мой первый конный бой в Южной Америке под созвездием Южного Креста. Я был, конечно, счастлив, но в то же время и печален. Мне недоставало женского сочувствия и хотелось хоть немного любви.
На военном совете 29 мая решено было наступление армии полковника Шерифе.
В первых числах июня инсургенты окружили Асунсион, и жители столицы ожидали со дня на день штурма. В городе сразу замерла повседневная жизнь, улицы наполнились солдатами, грузовики проносились с амуницией, сестрами милосердия и врачами, разъезжающими по открытым бой-скаутами полевым лазаретам. Правительственная пехота окопалась на стратегических высотах, шесть полевых орудий были расположены на самих опасных пунктах, и кавалерия, стоя на флангах, охраняла столицу от неожиданных неприятельских атак. На реке Парагвае канонерские лодки «Эль Треумфо» и «Адольфо Рикельмо» защищали центральные позиции своими тяжелыми пушками «Виккерс».
Необходимо отметить необыкновенную энергию, с которой правительственная партия принялась за работу. Начиная с простого рабочего и кончая сенатором, все старались помочь общему делу в страшной схватке с военными инсургентами. Но в среде кадровых офицеров чувствовалось недоверие к добровольческим частям, и многие из них открыто предсказывали грядущую катастрофу. На столицу наступали три военных округа под предводительством лучшего стратега, и боевыми операциями руководили получившие опыт в минувшей Великой войне офицеры германского Генерального штаба.
8 июня в семь часов утра полковник Шерифе приказал своей армии начать наступление по всему фронту. Наш эскадрон Эскольты в это время находился на высотах местечка Ламбари, и, таким образом, мы были свидетелями разыгравшегося боя между правительственными войсками и инсургентами. Девятью батальонами пехоты при двенадцати легких орудиях и тремя эскадронами регулярной кавалерии полковник Шерифе начал штурм Асунсиона. Свою кавалерию он пока оставил в резерве при Ставке, надеясь использовать ее в последний момент, так сказать, во время своего торжественного вступления в побежденный город. Один только эскадрон лейтенанта Гарделя наступал спешенным в цепи вместе со штурмующей пехотой.
В этом сказывалась чисто германская тактика. Как ни просил полковника Шерифе начальник их кавалерии, старый, вступивший в строй из резерва полковник Хозе Хиль, дать ему возможность действовать самостоятельно со своей конницей и прорвать пехотный фронт правительственных войск, Генеральный штаб инсургентов, состоявший из германских офицеров, считал, основываясь на практике Великой войны, кавалерию отжившим родом оружия и не придавал ей никакого значения.
Как это было похоже на наше Белое командование!..
С семи часов утра до трех часов дня с обеих сторон продолжался упорный бой. Грохот орудий, стрекотня пулеметов и ружейная стрельба создавали иллюзию большого, настоящего сражения, хотя это была только гражданская война, полная всевозможных неожиданностей. В полдень к нам приехал офицер из военного министерства и сообщил малоутешительную новость. Противнику удалось потеснить нашу пехоту (плохо обученную) и занять первую линию окопов. Два правительственных батальона были разбиты и оставили район Зоологического сада. От этого офицера мы узнали также о большом количестве раненых.
Подобные новости подействовали на нас удручающе, к тому же и само правительство было почти уверено в разгроме и заранее выдало каждому офицеру заграничный паспорт с визой в Аргентину. Офицеры эскадрона Эскольты решили, в случае неудачи, отступить к берегу реки, передать лошадей драгунам и, сев в лодки, переправиться на противоположную сторону, где находилась поблизости аргентинская граница.
После полудня бой усилился, и с реки загремели орудийные залпы с военных кораблей. Капитан Гарсия де Сунига волновался, то и дело подходил к телефону, но из штаба нам не передали ни одного приказания. В три часа прибыл в Ламбари эскадрон капитана Ирасабеля. Командир эскадрона остановился у нас на вилле и за обедом рассказал, как противник занял улицу Луны и укрепился в здании германского посольства. Лейтенант Парани с правительственной пехотой выбил штыковой атакой инсургентов из посольства и захватил в плен офицера с пулеметом. Вернувшись в германское посольство, он приказал снять немецкий флаг и, разорвав его, бросил под ноги своим солдатам. Почти все немцы были сторонниками полковника Шерифе, и поэтому ненависть народа к нему была очень велика.
В пять часов дня, потеряв два орудия, шесть пулеметов, двести человек солдат и пять офицеров, полковник Шерифе отступил в предместье столицы Вилла-Мора. В преследование отступившей армии полковник Шенони бросил свою кавалерию. Капитан Ирасабель окружил роту противника в предместье Тринидат, обстрелял ее и целиком взял в плен. Эскадрон «привидений» майора Вальдеса занял после короткого боя город Луки. Наш эскадрон Эскольты атаковал батальон майора Вейса, с которым я сражался на улице Лавров. Два раза ходил на него в атаку и, разбив деморализованного врага и заставив его сложить оружие, ночью вступил на улицу Вилла-Мора. Капитан Сунига лично занялся допросом восьми пленных офицеров, старший лейтенант Эмильгарехо получил приказание доставить в Асунсион пленных солдат, а я, устав после сражения, отправился на розыски какого-нибудь ресторана, в надежде подкормиться хотя бы даже холодною закускою.
Во время боя жители при первых выстрелах закрыли – из боязни – окна и двери, то же сделали и содержатели местных ресторанов. Уныло, безлюдно и сиротливо смотрели на меня темные дома. На улицах ни души, изредка вслед мне открывалось какое-нибудь окошко, и на мгновение появлялось испуганное лицо любопытного гражданина или его супруги. В гробовой тишине и во мраке я доехал до площади Конкордия и увидел наконец свет в большом загородном ресторане.
Обрадовавшись, я соскочил с седла и, передав коня вестовому, вошел в ресторан. По случаю только что окончившегося сражения общий зал пустовал, отсутствовали музыканты и не было даже гарсонов. Подойдя к буфету, я попросил у хозяина, толстого итальянца, дать мне что-либо закусить и выпить. От усталости я сел на высокую табуретку и снял фуражку. Заметив мою английскую офицерскую шинель времен Добрармии и светлые волосы, хозяин принял меня за германского офицера-инструктора и, выбежав из-за прилавка, стал радостно пожимать мне руки.
– Добрый вечер, дорогой капитан. Я так и думал, что полковник Шерифе разобьет эту жалкую банду адвокатишки Ажалы! Теперь вы сами убедились, что у правительства нет настоящих солдат: понабирали всяких босяков-рабочих да головорезов гаучо!.. – обратился он ко мне с пылкой речью.
Не обращая внимания на его излияния, я выпил две рюмки коньяку и, закусив слоеным пирожком, посмотрел искоса на моего толстяка итальянца.
– Ну, что вы скажете, капитан, каков герой наш полковник Шерифе! – не унимался словоохотливый сицилианец.
– Что и говорить, дорогой Луиджо, – ответил я ему в том же тоне, – если итальянский король пришлет ему на помощь своих барсальеров, революционеры, может быть, тогда и возьмут Асунсион.
Мои слова подобно грому среди безоблачного неба ошеломили хозяина. Он раскрыл рот и, вытаращив глаза, смотрел на меня не мигая. Чтобы окончательно рассеять все сомнения, я попросил подать еще рюмку коньяку и вынул из кармана белую повязку. Разгладив ее как следует перед глазами оторопевшего итальянца, я надел на левый рукав шинели знак отличия правительственных войск. Тут бедный Луиджо потерял самообладание и с трясущимися губами стал умолять не доносить на него властям, он божился и клялся, что спутал меня с немецким офицером и что его наилучшие пожелания всегда были на стороне гениального политика доктора Ажалы. Я похлопал его по плечу и, конечно, простил итальянцу такую оплошность. Окончательно расчувствовавшись и желая угодить и расположить в свою сторону, хозяин откупорил бутылку кьянти и, наполнив наши бокалы, поднял тост за «нашу сегодняшнюю победу над диктаторами».
В этот момент распахнулись двери и в зал вошли, гремя саблями и шпорами, два моих приятеля – лейтенанты Шеню и Смит.
– А, капитан Сакро Дьябло уже здесь, выпивает и закусывает! – закричал Шеню, вырывая у меня из рук очередной пирожок.
– Мы голодны, как гиены, и хотим, конечно, утолить и жажду! Ба! Да ты никак пьешь кьянти?.. Дорогой, ну, дай мне хоть глоточек этой целебной влаги.
Хозяин при виде офицеров весь преобразился, схватился руками за лысую голову и закричал на весь зал: «Вот они, наши герои, наши спасители и благодетели! Для победителей старику Луиджо ничего не жалко. Сейчас вам, мои милые, – все будет готово – и ужин, и наше итальянское вино!»
Я послал вестового за капитаном Сунигой и лейтенантом Ортисом, приглашая их от лица хозяина ресторана на лукуллов пир. Капитан долго не мог понять причину, заставившую хозяина-итальянца так сердечно приветствовать правительственных офицеров, но когда я рассказал ему в шутливом тоне про мое знакомство с Луиджо, то Гарсия смутился и даже поперхнулся вином. Но мы были, как и полагается победителям, в благодушном настроении и под утро расстались с ним друзьями, я бы сказал, «дорогими» друзьями.
После неудачного штурма Асунсиона полковник Шерифе отступил с главными силами в город Парагвари и, заняв ближайшие к столице городки Иту и Таквараль, стал ожидать подкреплений, спешивших из города Консепсиона с командиром четвертого военного округа подполковником Брусуело во главе. На помощь инсургентам шли форсированным маршем два батальона пехоты, пулеметная рота, полевая батарея и эскадрон кавалерии. Довольно большие силы, но им нужно было покрыть пятьсот километров, для того чтобы соединиться с революционерами, а за это время весь отряд должен был потерять по крайней мере треть своего состава от утомления, жажды и болезней. Эскадрон Эскольты утром оставил Виллу-Мора и в час дня вошел в оставленное противником Сан-Лоренцо. Дорогою капитану Гарсия де Суниге передали, будто бы его сестер изнасиловали революционеры, но это оказалось ложью, и, встретив семью в полном здравии, он устроил на радостях званый бал. Его красавицы сестры и кузины обступили меня, расспрашивали про возвращение с товарными вагонами и говорили, что через пять минут после моего отъезда со станции в город вошел с эскадроном лейтенант Гардель, большой приятель капитана Суниги, который успокоил их и просил не беспокоиться. Вообще революционеры вели себя весьма корректно и были уверены в своей победе.
– Да что вы здесь рассказываете капитану про инсургентов. Вы бы его расспросили про конную атаку на улице Лавров, которую брат только что описал маме! – раздался сзади меня голос, и на балконе появилась младшая сестра капитана, очень красивая брюнетка Каролина.
В прошлый мой визит я не встречал ее и был поражен сходством этой черноокой сеньориты с северной брюнеткой, которую мне пришлось оставить в далеком Орле. Не сводя глаз с Каролины, я рассказал сестрам вкратце про конную атаку и отправился разыскивать Шеню, чтобы навести у него справки относительно младшей сестры Суниги. Лейтенант улыбнулся и пояснил мне, что юная красавица уже невеста молодого адвоката, находящегося в лагере Шерифе, но я не обратил на это внимания и принялся ухаживать за молоденькой Каролиной.
Она все больше и больше напоминала мне дорогие, но умершие для меня черты лица русской барышни в далеком Орле. Я почувствовал, что нашел теперь то, чего мне недоставало в Южной Америке, я – влюбился. Во время бала гусарское сердце забилось под парагвайским мундиром, и под звуки Санта-Фе я почти объяснился в любви изящной красавице парагвайке. Мое искреннее признание ее тронуло, и Каролина весь вечер находилась в моем обществе. Как я был ей за это благодарен! Теперь и у меня имелась дама сердца, за которую можно, в конце концов, сложить свою буйную голову. После бала Каролина вызвала меня в коридор и, покраснев до ушей, подарила на счастье образок Божьей Матери. Внимание это меня так тронуло, что я не мог удержаться и, обняв за талию, крепко поцеловал чужую невесту.
А наутро наш эскадрон выступил по дороге на занятое противником местечко Ита. При расставании с семьей капитана Суниги сеньорита Каролина, или, как ее называли домашние, Лина, держала себя довольно сдержанно, как и полагалось невесте, но в последний момент не выдержала и передала мне на память о вчерашнем бале цветок олеандра. Сестры начали поздравлять меня с успехом, а капитан погрозил сестре пальцем. Ему определенно не понравилось поведение «маленького разбойника», бывшего невестой и поэтому не имевшего права кокетничать с посторонними мужчинами, хотя бы они и были товарищами ее брата.
Эскадрону пришлось пройти около тридцати километров, погода сильно изменилась, и начался холодный зимний дождь. Глинистая дорога превратилась в отвратительное болото и была малопригодна для передвижения кавалерии. Первый раз в жизни мне пришлось здесь познакомиться с так называемой «лестницей мулов», то есть с бесконечными глубокими ямами, в которых лошадиные ноги скрывались по колена. Движение эскадрона замедлилось до крайности, мы не могли делать даже трех километров в час. Поздним вечером мы остановились на ночевку в небольшой энстанции (имении), в нескольких километрах от Ита.
Ранним утром капитан Сунига спéшил драгун и сам повел эскадрон в наступление на местечко. Меня он оставил со взводом в резерве, а лейтенанты Шеню, Смит и Ортис атаковали инсургентов с трех сторон. Первым в местечко вошел взвод лейтенанта Смита, потеряв двух солдат убитыми и семь ранеными. Выбитые из Ита революционеры отступили вечером в соседнее местечко Жагварон, а мы в темноте должны были подбирать раненых драгун и хоронить убитых, чтобы от жителей скрыть потери, дабы не печалить матерей, у которых в наших рядах служили дети. В два часа ночи мне удалось только закончить переноску раненых в здание префектуры и отправиться спать на квартиру зубного врача доктора Битерлиха, встретившего меня довольно радушно и угостившего прекрасным яичным коньяком.
Утром следующего дня в Ита прибыл майор Торрес со штабом конной группы. Он приказал капитану Суниге укрепиться с эскадроном в местечке и ожидать, пока пехота не овладеет на железной дороге городом Таквараль. Местное общество устроило в честь победителей бал, и мне опять пришлось танцевать Санта-Фе, испанский танец, похожий на кадриль, под аккомпанемент кастаньет. Время проходило довольно весело, я успел перезнакомиться со всем здешним женским мирком и решил, наконец, отлучиться без предварительного согласия капитана в Сан-Лоренцо. Своими мыслями я поделился с Шеню, который переехал ко мне на квартиру. Тот нашел идею гениальной и упросил взять его с собою.
Сдав первый взвод сержанту, мы попросили дочь нашей новой хозяйки, миловидную барышню Кармен, распустить слух о нашей внезапной болезни и, приказав вестовым подать в шесть часов коней, покинули Ита. Всю дорогу мы весело болтали и неожиданно для самих себя рано прибыли в Сан-Лоренцо. Сестры капитана были радостно удивлены нашим появлением, Каролина слегка покраснела и, пожав мне руку, назвала неисправимым Сакро Дьябло. Отобрав у Шеню коня, я предложил ей совершить маленькую прогулку до их Оранжевого имения, находившегося в пяти километрах от Сан-Лоренцо. Лина подумала немного, потом посоветовалась с кузиною Агнессою и под строжайшим секретом приняла предложение. Прогулка верхом напоминала мне чудные дни, проведенные в Орле, нашу милую компанию, и я, расчувствовавшись, объяснился ей в любви. Сеньорита взглянула на меня печальными глазами и чистосердечно призналась, что питает ко мне большую симпатию.
– Капитан, – сказала она, – вы милый человек и мне нравитесь, но я не хочу от вас скрывать, что мы поздно встретились. К сожалению, я дала слово другому и семья не позволит мне нарушить обещание.
Проговорив все это, Лина ударила хлыстом коня и понеслась галопом по дороге. Я тоже пришпорил Кагюрала и, нагнав девушку, проговорил:
– Лина, зачем так говорить, раз вы сами сказали, что симпатизируете мне, то почему вы не вернете обручальное кольцо жениху и не скажете ему, что любите меня. Я русский, мы можем уехать в Аргентину, и там никто из вашей семьи нас не увидит. Лина, дорогая, согласитесь стать моею женой!
Каролина остановила коня и тихо ответила:
– Капитан, я вас тоже люблю, но у меня нет слов, я сама не знаю, что делать, но нарушить обещание я не могу!
На глазах у нее навернулись слезы, мне искренне стало жаль девушку, и я нежно поцеловал ей руку. Мною овладело странное чувство, в тот момент для нее я был готов на все.
После ужина мы расстались с радушной семьей капитана и, сев в седла, воспользовались чудной лунной ночью. Расстояние до Ита мы прошли в полтора часа. Домой мы приехали в разгар очередного бала, устроенного префектом города в честь офицеров эскадрона Эскольты. Соскочив с коней, мы как ни в чем не бывало вошли в зал. Я подошел к английскому летчику лейтенанту Стюарту, прибывшему в Ита со своим аэропланом, чтобы помочь нам взять завтра Жагварон, и выпил с ним по этому случаю рому, любуясь Шеню, неподражаемо танцевавшим танго с хорошенькой Карменситой, сохранившей в тайне наше путешествие. Капитан Сунига сделал вид, будто бы не заметил нашего отсутствия, так как в противном случае обязан был бы запечь нас под суд за самовольную отлучку с места военных действий. Но жизнь в военное время совсем не так страшна, как о ней думают, и все обошлось для нас благополучно.
После бала капитан предложил офицерам устроить традиционную фару. Этот испанский обычай пришел в Парагвай со времен их владычества над Южной Америкой. Забрав с собою местных музыкантов, мы отправились гулять по улицам местечка и, останавливаясь перед окнами знакомых барышень, приветствовали их серенадами, за что, в свою очередь, получали из раскрытых окон благодарность в виде воздушных поцелуев и «мучас грациас» (большое спасибо). Закончив фару с наступлением утра, офицеры разошлись по домам, для того чтобы к восьми часам быть готовыми к выступлению.
На площади перед ратушей эскадрон выстроился, и майор Торрес произнес прочувственную речь, после которой капитан Сунига выехал вперед и скомандовал: «Эскадрон, а дерейта румпен мар!» Мы сделали поворот направо и шагом вытянулись на улице по направлению к городу Жагварону.
Неподалеку от него эскадрон остановился и спешился для отдыха. Взяв полуэскадрон, я пошел в пешем строю в обход Жагварона с северной стороны. После небольшой перестрелки с засевшими в городе кавалеристами мы заняли кладбище и я отправил ординарца с докладом капитану. Полковник Хозе Хиль заперся со своими людьми в огромном иезуитском монастыре и оттуда стрелял по окружающим его драгунам. Несколько раз наши солдаты бросались к дверям монастыря, но каждый раз огонь из окон отбивал все попытки ворваться во внутренность здания. В этом бою был ранен в руку лейтенант Смит и восемь драгун. На выручку Хозе Хиля полковник Шерифе выслал из Парагвари батальон пехотинцев, и мы принуждены были отступить в Ита.
Во время сражения у Жагварона лейтенант Стюарт сбрасывал с аэроплана бомбы в расположение инсургентов и, увлекаясь воздушным боем, слишком низко атаковал пехоту. Попавшая в бензинный бак пуля произвела взрыв, и храбрый офицер вместе с наблюдателем сгорели в воздухе. Полковник Шерифе устроил врагам торжественное погребение, и мертвым летчикам были оказаны все воинские почести. Но вот под натиском правительственной пехоты пал на железной дороге город Таквараль, и победоносные батальоны вошли в Ита. На следующее утро второй батальон капитана Фернандеса пошел в бой, а наш эскадрон под командою самого майора Торреса зашагал в тыл к неприятелю и атаковал уходившую из Жагварона на Парагвари конницу полковника Хозе Хиля. В этом бою я любовался пехотинцами капитана Фернандеса. На окраине местечка наш эскадрон неожиданно попал в засаду и, стиснутый между домами и заборами, пришел в замешательство. В этот опасный для нас момент появился капитан Фернандес с ротою. Молниеносно сообразив положение вещей, этот храбрый офицер бросился на выручку и штыковым ударом спас от гибели эскадрон, опрокинул противника и, развивая успех, к вечеру завладел Жагвароном.
Прибывший на место военных действий главнокомандующий правительственной армии полковник Шенони приказал эскадрону капитана Ирасабаля вместе с эскадроном Эскольты ночью атаковать укрепленную Ставку полковника Шерифе в городе Парагвари. Но тот, в ожидании подхода войск полковника Брисуелло, оставил город без боя и отошел в Кордильеры на Сьерра-Леоне. Непосредственно вслед за инсургентами вошел в Парагвари Ирасабаль, и в полдень туда прибыл эскадрон Эскольты. Парагвари – очень красивый город с домами в готическом стиле, сплошь заселенный немцами. По величине он гораздо больше Ита и Жагварона и много чище его. В нем было даже несколько приличных ресторанов и бирхалле. За неимением свободных помещений нам пришлось разместить драгун внутри собора, а офицерам перебраться в самую большую гостиницу, в которой мы и прожили два дня.
Здесь нам впервые пришлось заметить враждебное отношение местных жителей немцев, всецело сочувствующих полковнику Шерифе. Местные блондинки отворачивались от нас на улице, и мэр города вовсе не подумал устроить в нашу честь бал, а, напротив, просил не размешать офицеров по частным квартирам и отказался снабжать нашу армию продовольствием.
Из Парагвари эскадрону Эскольты было приказано идти на юг и занять город Карапегва, чтобы не дать возможности инсургентам отступить в глубь Кордильер, где им могли помочь тамошние гаучо – «монтанеры». С легким сердцем мы покинули Парагвари. Оставляя город, мы не могли похвастаться победами над местными валькириями, но зато долго вспоминали уютные «бирхалле» с холодным пивом под звуки старенького немецкого органа.
Карапегва – богатый город горных помещиков, и здешние устроили в честь офицеров правительственной кавалерии несколько праздников. На городской площади убивали жирных быков, и тут же на свежем воздухе приготовлялась аппетитно пахнувшая «чураскада» (своего рода шашлык, запиваемый золотистым ромом – канья вьеха). После обильной закуски и выпивки граждане усаживались с офицерами в кружок, и на сцене появлялся неразлучный парагвайский чай-мате. Серебряная чаша наполнялась ароматной травой, наливалась горячая вода, и чаша передавалась по очереди каждому из присутствовавших, который пил мате через серебряную трубочку – бомби лье. Вечером пускались ракеты, гремела музыка, и смуглые дочери Кордильер кружились в вихрях танцев с веселыми кавалерийскими лейтенантами.
Капитан Сунига хотел задержаться в Карапегве, но, к несчастью, из Парагвари прискакал курьер от майора Торреса с приказанием спуститься опять к железной дороге и занять местечко Эскобар. Нехотя расставшись с гостеприимной Карапегвой, эскадрон оставил Кордильеры, вышел на железнодорожное полотно и после короткого боя занял маленький городок Эскобар. Там мы соединились с эскадроном «привидений» майора Вальдеса и узнали от него, что на следующей железнодорожной станции Кабалеро находится штаб передовой группы инсургентов.
Услышав это, лейтенанты Шеню и Ортис уговорили меня поехать за нашу линию и потревожить революционеров. Я согласился. Мы выехали за линию наших дозоров и остановились около усадьбы, лежавшей в нейтральной полосе. Оттуда была видна как на ладони станция. У платформы стоял под парами, готовый в любую минуту отойти, штабной поезд, а в местечке, высоко подбрасывая пламя, горели солдатские обеденные костры. Нас соблазнил вид мирно отдыхавшего неприятеля, и мы принялись обстреливать инсургентов из окон фермы. В ответ нам застрочил пулемет из полевой заставы, и два солдата бросились опрометью бежать на станцию с донесением. Сразу в неприятельском лагере все закопошилось, кавалеристы принялись ловить коней, пехота рассыпалась в цепь, и к полевой заставе подошло подкрепление.
Обрадованные проделкою, мы хотели вернуться в лагерь, но в этот момент, поднимая по дороге столбы пыли, показался эскадрон Вальдеса. Его гаучо пошли в атаку, думая, что противник атаковал наши дозоры. Вслед за ними показался с эскадроном капитан Сунига, и мы атаковали неприятеля во фланг. Таким образом, наша шутка превратилась в настоящее сражение. Во время конной атаки подо мною ранили коня, и, спешив взвод, я в пешем строю повел драгун на станцию, и мы вошли в Кабалеро. Потерпев новое поражение, революционеры отступили на станцию Сабукай. В этом сражении не повезло альфересу Ортису, его легко ранили в руку, и капитан Сунига устроил по этому поводу импровизированное празднество с обильным возлиянием в честь многотерпеливого Бахуса.
К полудню на станцию Кабалеро прибыл из Асунсиона бронированный поезд с длинноствольными орудиями – «Виккерс», или, как их здесь называли, «Викер-гвассу» (большие Виккерсы). Матросы обслуживали на площадках орудия, и мне сразу припомнилась Добровольческая армия, до того все это напоминало наши самодельные бронепоезда.
С ними приехал аргентинский кинооператор, который немедленно принялся крутить с натуры парагвайскую революцию. Эскадрону Эскольты пришлось для него «изображать» конные и пешие атаки, в которых капитан Сунига на белом коне бесстрашно водил наступающие цепи, и, откровенно говоря, из фильма получилась развесистая клюква. На мою долю выпала роль актера. Несколько раз я дико скакал по плацу с донесением, водил по карте перстом, изображал «военный совет» и пропускал мимо себя по нескольку раз первый взвод, изображая «кавалерийский полк», выходивший к месту боя. В довершение всего этот кинооператор долго тряс мою руку, благодарил за прекрасную постановку и восторгался фотогеничностью моей физиономии. Убедиться мне в этом, к сожалению, так и не пришлось – фильма «Парагвайская революция» я увидеть на экране не смог. Но ничего не поделаешь, нельзя испытать сразу все житейские прелести! Теперь мы даже изображали настоящую революцию в поле, а на экране пусть уж, так и быть, ее посмотрят другие.
Итак, вернемся в занятый противником Сабукай. Эта железнодорожная станция и местечко лежали у подножия Кордильер. Пехота, под прикрытием пушек с бронепоезда, повела наступление вдоль железнодорожного полотна, а кавалерия поднялась в горы, чтобы атаковать местечко во фланг. В Кордильерах засел на лесопилке неприятельский эскадрон, и нам пришлось его оттуда выбивать. Красивую атаку совершил лейтенант Смит. Ворвавшись в конном строю на лесопилку, он выбил противника и захватил два пулемета. Находившийся с нами майор Торрес приказал капитану Суниге не задерживаться в лесу и постараться сегодня же пройти к Сабукаю.
Пробираясь по лесной дороге, мы вдруг заметили в горах, почти над самыми головами, массу всадников и в бинокль различили в них диких полуиндейцев «монтанеров». Капитан Сунига спешил два взвода и приказал мне с лейтенантом Шеню немедленно атаковать их, чтобы дать возможность остальным людям выйти из-под неприятельского обстрела. Я осмотрел скалы – там все было черно от людей. На первый взгляд их было более двухсот человек. Зная меткую стрельбу монтанеров, Шеню саркастически улыбнулся.
– Сакро Дьябло, сегодня на нашу долю выпала неприятная задача, – проговорил он, заряжая карабин, – мы должны прикрыть собою отступление эскадрона, и я сомневаюсь, что нам удастся присоединиться к своим!
Я молча пожал ему руку и, рассыпав драгун в редкую цепь, повел полуэскадрон в наступление на горные вершины. Пройдя, таким образом, около пятисот шагов в гробовой тишине, я вдруг заметил скакавшего нам навстречу всадника, державшего высоко над головой свое ружье. Я приказал солдатам не стрелять в него и, остановив цепь, ожидал его приближения. Подъехав к цепи, индеец увидел на мне серебряные офицерские погоны, спрыгнул с коня и на ломаном испанском языке объяснил, что их начальник – кавдилье – стоит на стороне президента республики, и они, таким образом, не враги, а наши друзья и союзники. Из его речи я понял только половину, а остальное добавил от себя по воображению и, желая убедиться в правильности своих догадок, обратился к индейцу на его родном языке:
– Нде, сераы арекой гвараны? (Ты, сын мой, говоришь по-индейски?)
Воин обрадовался и подтвердил мне, что они шли к нам на присоединение. Я научился говорить по-индейски в форте «Генерал Дельгадо», скуки ради, и теперь только понял пользу этого. В Парагвае, в мое время, говорило по-индейски почти все простое население и были часты случаи, когда солдаты не понимали испанского языка. Отправив драгуна с донесением к капитану Суниге, я взял Шеню под руку, и, облегченно вздохнув, мы пошли с индейцем в деревню монтанеров. На горной площадке нас окружили всадники и на своем гортанном языке приветствовали в нашем лице правительственные войска. Среди индейцев выделялся костюмом красивый метис на чудном вороном коне. Подъехав к нам, он подал руку и представился. То был кавдилье конных монтанеров, сын крупного фермера, Хозе Сантандер. Мы познакомились с красавцем метисом и последовали на его ферму. Вскоре туда приехал наш капитан и монтанеры в его честь подняли стрельбу из ружей. Сантандер приказал зажарить несколько жирных быков, открыть бочки с десятилетней каньей (род водки), и по всей деревне пошел пир горой. Монтанеры вот уже несколько дней устраивали ночные набеги на инсургентов и даже имели небольшие потери от неприятельской артиллерии.
Утром эскадрон Эскольты вместе с конными партизанами спустился в долину. Город Сабукай только что был взят батальоном капитана Фернандеса, и помогавшие ему тяжелые орудия стреляли с бронепоезда по отступающему противнику. Нас сразу же бросили в бой. Впереди развернулся на рыси эскадрон майора Вальдеса и лавою атаковал отступающую пехоту. Галопом обогнав батальон капитана Фернандеса, наш эскадрон бросился во фланг инсургентам. Монтанеры с гиком и свистом замелькали между пальмами и повели наступление в лесу. Следует не забывать, что тропический лес часто непроходим не только для всадника, но и для пешехода. Часто кавалерии приходилось смыкаться и следовать по дороге пехотным порядком.
На одном из перекрестков я увидел раненого монтанера. Он сидел около лошади и, наклонив перевязанную платком голову, стиснул зубы и не издавал ни звука. Два других товарища его спрыгнули с коней и стали мочиться на его рану. Подобный способ лечения заставил меня невольно рассмеяться.
Эскадрон «привидений» майора Вальдеса попал под сильный пулеметный огонь окопавшегося противника и потерял много убитых и раненых гаучо. Но все же храбрый майор разбил врага и ворвался в Ыгватыми. Наш эскадрон атаковал отступавшую роту с пулеметом, и после короткого боя мы взяли ее в плен. Подождав в Ыгватыми прибытия правительственной пехоты, мы передали лейтенанту Браю наших пленных и затем двинулись далее в беспредельную пампу (степь). Теперь леса и горы остались в стороне, и все были рады степной местности, где для кавалерии открывалась свобода действий.
В Ыгватыми к конной группе присоединился эскадрон капитана Ирасабаля, и коннице было приказано двигаться без остановки вплоть до столкновения с противником. Ночью мы остановились на хуторе недалеко от железной дороги. Разместив драгун по хатам, я, Шеню и Сантандер отправились в таверну промочить пересохшие за день глотки. Сантандер, хотя и был со стороны матери индейского происхождения Гвараны, но отец-испанец сумел дать сыну хорошее воспитание, и все наши офицеры вскоре подружились с храбрым юношей.
В момент нашего прихода в таверну гаучо пили канью с монтанерами. Мы заняли столик в стороне от них и заказали апельсинового вина. Не успели мы разговориться, как один из монтанеров подошел к Сантандеру и попросил разрешения петь песни. После этого двое с гитарами уселись друг против друга на табуретки и затянули свою любимую песню. Слова в нейполуиспанские-полуиндейские, мотив печальный и весьма своеобразный.
Наслушавшись пения и выпив парагвайского рому, я покинул с друзьями таверну. Наступил короткий тропический вечер. Солнце спряталось в западной части пампасов, и розовый отблеск зари понемногу сливался с синевою безоблачного горизонта. На темном фоне востока стали появляться яркие звездочки, и вскоре на небе рельефно обозначилось созвездие Южного Креста. Вся пампа покрылась пеленой легкого тумана, называемого местными жителями саваном. Он, наподобие простыни, окутывает собою безграничные поля парагвайских пампасов.
В этот час всякий чувствует какую-то непреодолимую тоску по новой неизвестной ему жизни. Могучая, необъяснимая власть пампы делает из человека, даже самого робкого, храбреца и искателя приключений, говоря по-испански – флибустьера. Вот таким флибустьером стал теперь и я. Как много переживаний выпало на нашу долю! Великая война, после нее сразу Добровольческая армия, затем эмиграция, и вот теперь я снова надел военный мундир и мне приходится принимать участие в Гражданской войне в Южной Америке.
Отступая к переправам реки Ыгватыми, революционеры в нескольких местах подожгли пампу. Сухая трава запылала, и к небу потянулись серо-коричневые клубы дыма. По этой причине нашему эскадрону пришлось задержаться в пиниевом лесу. Дерево это весьма оригинально, высота его часто доходит до двадцати метров, и почти до самой верхушки нет ни одной ветки. И только лишь на кроне появляются длинные сучья, распушенные выпукло наподобие раскрытого в обратную сторону зонтика. Пиния вместо листьев покрыта колючками и напоминает отчасти нашу сосну. Эти строевые деревья идут главным образом на постройку корабельных мачт и ценятся дорого. Вчера мы отбили у революционеров стадо быков и посему устроили пиршество. Офицерам было предоставлено чураско из самых жирных и лучших кусков филе, капитан Сунига послал в город за ромом, и вместе с выпивкой появились даже и смуглые красавицы пампасов. Наутро меня отправили с первым взводом в центр боевого расположения. Так как пожар в пампе все увеличивался, то я приказал драгунам устроить для себя небольшое ранчо из пальмовых листьев и, отдыхая в нем на овечьих шкурах, чувствовал себя превосходно. Сегодня, например, я весь день лежал на циновке и слушал игру на гитаре и пение солдат. В полдень вестовой принес мне обед. Мне хочется описать наш теперешний стол, может быть, европейцам он не особенно понравится, но нам, офицерам, казалось, что на свете не существует лучших блюд. Итак, в качестве аперитива чарка парагвайского рому и на закуску кусок чудного ростбифа, с гарниром из мандиоки и пальмиты. Мандиока – это южноамериканский фрукт, напоминающий по вкусу слегка наш картофель, а пальмита – лакомство малодоступное даже для европейских миллионеров. Это сочная сердцевина красавицы пальмы, поджаренная в сале и похожая по вкусу на белые грибы. На десерт я получил ананасы, бананы и апельсины. А через час после обеда в моей хижине уже появились лейтенанты Шеню, Смит и Карилье, раздался их обычный хохот и веселые анекдоты. В дверях вырос мой вестовой с чайником в руках и приветствовал нас душистым чаем-матэ. На рассвете следующего дня эскадрон выступил по направлению к сахарному заводу Ацу-кареры. Пампа вся уже выгорела и была покрыта черным пеплом. В единый миг наши всадники и лошади покрылись черной пылью и превратились в негритянскую кавалерию. Завод и лежавший около него железнодорожный мост занимали инсургенты, и поэтому майор Торрес спешил кавалерию и повел нас в пеший бой. Один только капитан Ирасабаль отделился со своим эскадроном от действовавшей группы и, обойдя поселок и завод, неожиданно атаковал противника с тыла и овладел Ацукарерой. Революционеры окопались на противоположном берегу реки и, взорвав в двух местах чугунный мост, обстреливали из пулеметов занятое нами местечко. Во всех направлениях по уличкам свистали пули, с дребезгом разбивались окна фабричных построек, и ужас овладел мирными жителями. Обстрел был так силен, что, проходя в пешем строю скрытно за домами по местечку, мы потеряли пять человек ранеными в нашем эскадроне. К шести часам прибыл саперный батальон капитана Дельгадо и, заняв наше расположение, дал возможность драгунам вернуться к коноводам. Несколько довольно неприятных дней мы простояли на сахарном заводе. Но вот ночью саперы с батальоном егерей капитана Фернандеса перешли в пяти километрах от Ацукареры вплавь реку Ыгватыми и с двух сторон обрушились на врага. После короткого боя они обратили инсургентов в бегство и взяли в плен одного из офицеров их Генерального штаба майора Ибарра. От него мы узнали о готовящемся соединении в городе Вилла-Рика армии полковника Шерифе с войсками подполковника Брисуелло. Хотя он все еще шел по ужасной дороге из Консепсиона и совершал переход в пятьсот километров, потеряв в пути много людей от усталости и болезней, но все же его появление должно будет поднять морально дух инсургентов. Пехота наша перешла починенный саперами взорванный мост, но коннице передвигаться по нему было невозможно, и мы начали переправлять лошадей вплавь, что заняло целый день. Река в этом месте была очень глубокая и быстроходная, течение так сильно, что легко уносит и закручивает в воронках всадника вместе с конем. Пришлось протягивать с одного берега на другой толстые веревки и по ним переправлять по отдельности каждого солдата с двумя лошадьми в поводу. Переправившись, наконец, на противоположную сторону, наш эскадрон вошел в разграбленное инсургентами местечко Генерал Диац. Это был первый за все время революции разграбленный поселок с изнасилованными женщинами и явно доказывал нам начавшееся разложение в войсках полковника Шерифе. Эскадрон переночевал в этом опустошенном местечке, и ранним утром капитан Сунига отправил меня в разъезд на город Вилла-Рика. Как ни странно, но мы не замечали по дороге даже следов противника.
Вилла-Рика – по величине второй город после Асунсиона, и полковнику Шенони казалось, что инсургенты не уступят его нам без боя. Почти у самого города мы встретили несколько конных гаучо, и те сообщили нам, что полковник Шерифе еще вчера вечером отступил из Вилла-Рика по дороге на Каи-Понте (Обезьяний Мост). Отправив срочное донесение капитану Суниге, мы с лейтенантом Шеню въехали на ликующие улицы освобожденного города. Как первую правительственную часть, нас буквально засыпали цветами жители. Боже мой, сколько смотрело на нас хорошеньких барышень в разукрашенных платьях, масса цветов, яркий блеск солнца, и над всем этим громкие крики «Виза!» в честь победителей. Все парагвайцы теперь ясно понимали, что с падением Вилла-Рики приближался конец авантюры полковника Шерифе и его военной партии.
Вслед за нами в город вступили с музыкой пехотные батальоны, саперы, артиллерия и конница правительственной армии. Синею лентою вытянулся по улице морской батальон, сформированный из матросов с канонерских лодок, оставшихся в Асунсионе.
Воспользовавшись свободной минутою, я отправился на розыски донны Марты, супруги майора Гестефельда. Бедная женщина ожидала ребенка и поэтому должна была остаться в городе. Знакомые ее в первый момент не хотели мне сказать, где она находилась, опасаясь преследования со стороны правительства, но, узнав, что я товарищ ее мужа, провели на ее секретную квартиру.
Бедную Марту я застал в слезах, она боялась за своего мужа и за самое себя, так как инсургенты распустили слухи, будто бы правительственные войска расстреливают всех пленных инсургентов и даже их семьи. Я успокоил, насколько мог, ее опасения, утешил и выставил около ее дома для большей безопасности караул из наших драгун, приказав капралу никого не пропускать сюда без моего письменного разрешения. Капитану Суниге я рассказал об ужасном положении жены майора Гестефельда, и он, в свою очередь, вполне со мною согласился и обещал поговорить с полковником Шенони о ее отправке в Аргентину.
Почти две недели мы простояли в Вилла-Рике. Город этот хотя и был вторым по величине в республике и в нем даже имелся трамвай, но блистал, к сожалению, полным отсутствием мощеных улиц. При появлении малейшего ветерка из пампы улицы города покрывались пылью, и жителям приходилось немедленно закрывать окна и двери, что в жару было не так приятно для их обитателей. Теперь сюда переехал штаб правительственной армии и резиденция главнокомандующего, полковника Шенони.
Наша пехота и артиллерия направились к Каи-Понте и вели бои с окопавшимися на хороших позициях инсургентами. Каи-Понте можно было сравнить с нашим Перекопом, это была последняя твердыня полковника Шерифе. Однажды меня вызвали в главную квартиру и начальник штаба, хорошо мне знакомый капитан Эстигарибия, поинтересовался у меня относительно того, что мне передавала жена майора Гестефельда. Знал я о том очень мало или, вернее, вообще ничего не знал, так как и сама его супруга не ведала, где он в данный момент находился. Но, воспользовавшись удобным случаем, я попросил у капитана Эстигарибии отпуск в Асунсион.
На следующий день вместе со мною покинули Вилла-Рику капитан Сунига, лейтенант Смит и альферес Ортис. Веселой кавалькадою мы направились в Асунсион. Несмотря на то что мы выбрали самый наикратчайший путь, наше путешествие длилось пять дней. Причиною тому были бесконечные друзья и знакомые, которых мы приобрели во время революции и которых, конечно, пришлось посетить по дороге. По приезде в Асунсион я был несказанно удивлен, встретив в первый же день, в гостях у доктора Риттера, своего старого приятеля, орловца Васю Волкова. Оказывается, Рудольф Александрович выписал его из Буэнос-Айреса как инженера-механика, и он теперь работал в военном арсенале. Я, конечно, перевез его к себе в Порто-Сахонию, и мы зажили там на славу.
Капитан Сунига получил от военного министра полковника Роха приказание формировать новый эскадрон для скорейшего следования на фронт, а яполучил сто добровольцев и должен был организовать новый эскадрон Эскольты и оставаться в Порто-Сахонии для несения караулов во дворце президента, в банках и вообще охранять столицу, в которой отсутствовали в данное время воинские части.
В Асунсионе я предался безудержному веселью, к нам стали приезжать знакомые барышни и дамы, снова ожили малиновые салоны в эскадроне Эскольты, и европейский чай в пять часов сменил царствовавший до сего времени испано-американский кофе. Особенно шумно мы отпраздновали в сентябре мой день рождения, когда мне исполнилось двадцать шесть лет.
Возвращаясь в Офицерское собрание после шумного катания на лодках с приехавшими из города гостями, я заметил у подъезда автомобиль и, поднявшись на балкон, попал в объятия к лейтенанту Шеню. Сейчас же на балконе был сервирован чай со сладостями, очаровательная брюнетка Аурелия Энсисо заняла место хозяйки, а ее подруги разместились ярким цветником вокруг прибывшего с фронта героя и старались поскорее узнать от него все последние новости. Но на сей раз наш весельчак привез весьма печальную весть о смерти майора Торреса. Вместе с эскадроном Эскольты он выступил для атаки на Каи-Понте, желая неожиданной атакою отвлечь инсургентов от центрального пункта, на котором наша пехота собиралась нанести им решительный удар. Во время обеда эскадрон был окружен революционерами, и после перестрелки им удалось взять в плен раненого майора. На выручку эскадрону Эскольты подошел капитан Ирасабаль. Он атаковал инсургентов, разбил и обратил их в бегство. Но все-таки революционерам удалось отомстить майору Торресу, и храбрый офицер был ими расстрелян. Со всеми воинскими почестями он был похоронен в Вилла-Рике. По древнеславянскому обычаю я устроил вечером тризну по нашему погибшему командиру.
Цитра и несколько гитар заменили нам отсутствовавший хор трубачей, гости поднимали за столом тосты за нового командира Эскольты лейтенанта Сакро Дьябло, а я благодарил гостей за внимание и пил вино за прелестных дам. После ужина по просьбе Шеню был устроен бал, и мы веселились до утра. Так я провел в 1922 году свой день рождения в Асунсионе.
В начале октября в столицу пришло радостное известие о взятии правительственными войсками укреплений на Каи-Понте. Во время боя погибло много офицеров-инсургентов, искупивших таким образом подлый расстрел доблестного майора Торреса. После разгрома остатки разбитой армии полковника Шерифе ушли в Чако, на бразильскую границу. Наступил победоносный конец войны с инсургентами. Асунсион украсился национальными флагами, и повсюду на площадях гремели оркестры военной музыки. Бравурные звуки марша «Кампаменто Сьерра-Леоне» носились над ликующим городом и напоминали жителям о походах последней победной кампании. В эскадроне Эскольты мы также устроили «праздник победы» с присутствием наших знакомых дам и барышень. Собственные музыканты развлекали публику, и лейтенанты Смит, Шеню, Ортис и Вася Волков носились по террасе в вихрях вальса с очаровательными сеньоритами, забыв все на свете, и революцию, и сражения, и даже победу.
Октябрь месяц – разгар тропической весны. В садах и скверах цвели орхидеи, мимозы и мексиканский жасмин, улицы наполнялись благоуханием, и тысячи колибри наподобие рубинов, сапфиров и живому золоту порхали среди цветов. Революция окончилась. Инсургенты, прижатые правительственными войсками к бразильской границе, должны были покинуть Парагвай, сдать оружие и превратиться в эмигрантов. Полковник Шерифе умер во время отступления, и с его смертью прекратила свое существование военная партия. Опять ожила парагвайская столица, и все радовались счастливому окончанию междоусобной войны. Постепенно в столицу возвращались с фронта победоносные части правительственных войск, устраивались парады, гремела музыка, и жители забрасывали героев цветами. Такого энтузиазма мне давно не приходилось видеть, казалось, весь Парагвай пел, веселился и танцевал. С окончанием революции была объявлена демобилизация, и армия приняла свои нормальные размеры. Все призванные из запаса офицеры вернулись по домам, вновь сформированные части были распущены, и на службе остались только кадровые служащие. Для Василия Волкова также наступил конец «вечного» праздника в Порто-Сахонии. Он должен был теперь оставить военную службу и вернуться в Аргентину. Мы устроили ему проводы в малиновом зале Эскольты, и Вася в последний раз танцевал с барышнями в парагвайской военной форме. После революции время проносилось со сказочной быстротою. Вчера вместе с доктором Риттером я провожал Волкова на аргентинском пароходе «Берна». Друг моего детства, единственный близкий человек в Южной Америке, покидал нас навсегда и уезжал в Буэнос-Айрес. С его отъездом на моей душе сделалось как-то тоскливо и скучно. Мною овладело беспокойство, привычка к перемене мест, весьма мучительное свойство и многих добровольный крест, так, кажется, говорил в свое время Пушкин устами своего героя Онегина. Еще в самом начале революции я расстался с гардемарином Володей Бабашем. Он уехал в Перу и писал мне из Лимы о прелестях жизни на берегах Тихого океана. Недаром в казачьих жилах течет кровь царственных скифов, меня потянуло снова к привольной жизни, захотелось стать флибустьером и посмотреть новые страны, познакомиться с новыми людьми. Капитан Гарсия де Сунига получил после революции в командование третий эскадрон в городе Консепсионе на далекой окраине Парагвая; эскадрон Эскольты принял капитан Ирасабаль; лейтенант Шеню ушел в четвертый эскадрон в Энкарнасион, а лейтенант Смит был назначен сменным офицером в Военное училище. Таким образом, разлетались все мои друзья, да и сам я после двадцатидневного отпуска должен буду расстаться с комфортом эскадрона Эскольты для следования во второй эскадрон в Парагвари. Невольно пришлось задуматься над своим будущем. Лучшее, что могла мне дать парагвайская военная служба, я уже от нее взял.
Три месяца я командовал фортом в Чако, охотился и вел дружбу с индейцами, затем прозябал в глухой провинции в городе Вилла-Хаес и думал, что умру со скуки, и, наконец, восемь месяцев провел в боевой обстановке на войне с инсургентами. Все это прошло, и теперь меня ожидает скучная служба в провинции, перспектива, так сказать, мало привлекательная и дешево оплачиваемая.
Недавно на празднике в Колумбийском посольстве я познакомился с директором танинной фабрики из Порто-Састре. Еще сравнительно молодой человек с Железным крестом на смокинге, директор Ганс Депкер, мне очень понравился, и я в конце концов согласился на его заманчивое предложение занять место у него на фабрике и оставить парагвайскую армию. Рудольф Александрович Риттер пробовал удержать меня в Асунсионе, обещая должность командира жандармского эскадрона, но все это уже потеряло для меня свою ценность. Мне захотелось новых приключений и новых переживаний. В военном министерстве я передал генералу Эскобару рапорт с просьбою о зачислении в запас парагвайской армии. Генерал долго не соглашался принять рапорт и только лишь после настоятельных моих просьб согласился на мою отставку. Последние дни до выхода президентского декрета я веселился с боевыми товарищами в Порто-Сахонии. Несколько раз шумной офицерской компанией мы ездили в Сан-Лоренцо. Каролина и вся семья капитана Суниги, услыхав о моем желании оставить парагвайскую военную службу, упрашивали меня не делать этого, но я продолжал быть непоколебимым в своем решении. Конечно в Порто-Састре на реке Парагвае я вовсе не намеревался долго задерживаться, нет, мне хотелось там скопить немного денег и после поехать посмотреть Боливию. Но самые сокровенные мысли мои были направлены к берегам Атлантического океана в Соединенные Штаты Бразилии, про которые мне так много рассказывали все мои парагвайские приятели. По их словам, там имелись большие города с массою фабрик и заводов, хорошо оплачивалась служба и вообще жизнь имела много привлекательного.
По случаю моего отъезда офицеры устроили прощальный бал в малиновых салонах эскадрона Эскольты. Прибыли все мои знакомые сеньориты, сестры капитана Суниги, их кузина Агнесса и красавица Энсисо. Конечно, на прощальном балу также присутствовал и мой друг доктор Рудольф Александрович Риттер. Далеко за полночь гремел хор трубачей, и я в последний раз танцевал с парагвайскими барышнями в мундире и при эполетах. За ужином пили шампанское и поднимали тосты за Парагвай и за славную Русскую армию, представителем которой я являлся. Мой приятель лейтенант Смит сорганизовал хор песенников, и они исполнили модную песенку «Кампаменто Ита», в которой фигурировали все офицеры Эскольты, в том числе и Сакро Дьябло. Последний день был занят официальными визитами, а вечером я успел еще побывать в Сан-Лоренцо на вилле «Амарилии» и попрощаться с семьею капитана Суниги, а на следующее утро, провожаемый друзьями и подругами, я приехал в порт, где меня ожидал у пристани пассажирский пароход «Эль Креольо». На его борту я должен был навсегда покинуть Асунсион. В последний раз драгуны перенесли из автомобиля на пароход мои вещи. Солнце ярко светило с безоблачного бирюзового неба и, казалось, так же одаряло меня своими лучами. Офицеры и барышни с букетами в руках поднялись на пароход, и стол в кают-компании буквально утопал в цветах.
Через десять минут «Эль Креольо» оставит Асунсион и отправится в далекий путь вверх по течению реки Парагвая к туманным границам Боливии и Бразилии. Я приказал лакею подать шампанское и по-гусарски отблагодарил провожавшую меня публику.
Каролина подошла ко мне и, чокнувшись бокалом, печально проговорила:
– Сакро Дьябло, вы счастливый, уезжаете в новые края, а я должна оставаться дома и ожидать скучную и беспросветную жизнь парагвайской замужней женщины. От всего сердца желаю вам побольше успехов в путешествии!
Я поклонился и молча поцеловал ее маленькую ручку. Вот резко прогудела пароходная сирена, лейтенант Шеню поднял бокал и громко крикнул:
– Аль Сакро Дьябло, салют!
Наступил момент моего расставания с парагвайскими друзьями, так сердечно принявшими в свою семью русского офицера-эмигранта. Особенно тяжело было мне расставаться с лейтенантом Рохелием Шеню. С ним я провел почти всю свою парагвайскую военную службу и за это время полюбил его как брата.
Стоя на палубе с букетом роз и бокалом шампанского, я смотрел на пристань, откуда мне махали шарфами сеньориты и фуражками офицеры. Вот они, Мария, Элиза, Селия и Каролина Сунига, кузина Агнесса, креолка Энсисо, лейтенанты Шеню, Смит, Ортис, Милъгарехо, прощайте, дорогие друзья! А из города доносились на пароход последние аккорды триумфального марша. Прощай, Асунсион, где красавицы курят сигары, где царит бесконечное лето, где поют и рокочут гитары, денно и нощно трещат кастаньеты! Прощайте, милый доктор Риттер, Андрей Угрик с молоденькой супругою, прощайте, лихие драгуны эскадрона Эскольты Президента и с ними наш парикмахер и повар из Порто-Сахонии. Неизвестно, удастся ли мне когда-либо с вами встретиться.
Матросы подняли трапы, и пароход начал медленно отходить от пристани. Мне стало грустно, и я быстро вернулся в каюту. На столе лежала груда цветов. Белые розы и орхидеи – вот все, что осталось от моих тропических подруг. Невольно припомнились проводы на Великую войну в далеком Орле. Блеск черных глаз и печальная улыбка в углах рта у той девушки, за которую я готов был тогда отдать свою жизнь, напомнили мне то, что я всеми силами старался забыть, – мою Родину, холодную Россию…»
Пребывание мое в Парагвае осенью прошлого года совпало с демобилизацией парагвайской армии, победоносно закончившей трехлетнюю войну с Боливией. Естественно, что меня, помимо специальной задачи, крайне интересовал вопрос о только что бывшей войне и главным образом о том, каково же в действительности было участие в ней наших офицеров и отражается ли – и как именно – это участие на судьбе русских в Парагвае?
Должен оговориться, что, несмотря на все старания получить в этом отношении исчерпывающий материал, мне это не удалось, так как непосредственные участники делились своими воспоминаниями и вообще-то очень скупо, но особо старательно избегали всего, что могло хотя бы в малой степени задеть самолюбие хозяев.
Тем не менее я полагаю, что и собранный материал, в связи с личными наблюдениями, представляет некоторый интерес, и притом особенно, конечно, для военной части нашей эмиграции. Не углубляясь в дебри политики, приведшей Парагвай к защите своих интересов от посягательства боливийцев, необходимо упомянуть, что наиболее правдоподобной и простой целью войны, начатой последними, было вполне естественное их желание получить выход на реку Парагвай, открывающую им удобный водный путь к Атлантическому океану.
Как Боливия, так и Парагвай расположены в центральной части Южной Америки, вдали от океанских берегов, но, в то время как Парагвай владеет, хотя и частично, одним из берегов таких могучих рек, как Парагвай или Парана, дающих ему выход в океан, Боливия лишена этого преимущества, а между тем ее ископаемые богатства велики и найти им дешевый и удобный выход к океану является со стороны Боливии весьма естественным желанием.
Так или иначе, но Боливия начала войну вторжением на парагвайскую территорию, в так называемое «Чако», весьма обширную и почти не населенную область, исключительно равнинного характера (с боливийской стороны она переходит в горы), частью покрытую девственным лесом, частью же представляющую собой безводную солончаковую степь или, наоборот, сплошное болото.
К началу войны Парагвай, в сущности, имел не армию, а лишь вооруженный отряд численностью всего в несколько тысяч человек, и, как мне говорили, годный больше для внутренней охраны, чем для отражения внешнего врага, а к концу 3-летней войны Парагвай создал 50-тысячную армию, сравнительно хорошо вооруженную и снабженную (передавали, что и вооружение, и снабжение в большей своей части произведено за счет военной добычи), и 22 августа минувшего года жители столичного города Асунсиона с понятной гордостью любовались вернувшимися с фронта и дефилировавшими по улицам стройными войсковыми частями с артиллерией, пулеметами, бомбометами и даже сравнительно большим автомобильным парком.
Что же дало возможность Парагваю воевать так успешно с более многочисленным и неизмеримо более богатым соседом? Прежде всего людской материал. Парагваец в массе не только патриот своего отечества, но и храбрый природный воин, и притом воин замечательно смышленый, обладающий инициативой, неприхотливый и выносливый.
О парагвайском патриотизме свидетельствует вся история этой страны, мои же личные наблюдения сводятся к следующему: парагвайцы до самозабвения любят свою страну и народ и, по их мнению, нет на свете страны лучшей и народа, более наделенного мужеством и любовью к своему отечеству, чем парагвайцы.
Бедность парагвайца может быть возведена в поговорку, но тем не менее вы не увидите и тени низкопоклонства, каждый парагваец и парагвайка ходят с гордо поднятой головой и никого не считают выше себя, а если к этому прибавить открытое, за исключением столицы, ношение всеми гражданами оружия (револьверы в открытых, очень удобных кобурах или в крайнем случае хорошие ножи за голенищем), то станет понятным, что парагваец морально хорошо подготовлен к защите своих национальных интересов.
Будучи в Энкарнасионе, мне часто приходилось ходить мимо школы, и, к крайнему удивлению, я всегда слышал музыку и хоровое пение, и на мой недоуменный вопрос: «Когда же дети учатся?» – мне ответили: «Да ведь это поют национальный гимн и патриотические песни!» – и этим, по мнению мною спрошенных, было все сказано.
Много слышал я почти чудесного об умении парагвайца ориентироваться в девственном лесу и о его удивительной физической выносливости, и в этом отношении, как мне передавали наши офицеры – участники войны, все преимущества были на стороне парагвайцев, так как война, кроме ее конечного периода, велась в местности исключительно лесистой и равнинной, и только в последний период, когда военные действия подошли к горам, средней высоты до 800 метров и с отдельными вершинами до 2 верст, преимущества перешли отчасти к боливийцам, которые будто бы лазят по горам как обезьяны.
Итак, в смысле людского материала парагвайцы дали армии лучший состав. Состав офицерский в массе, конечно, был слабее из-за отсутствия образования, и притом не только специально военного, но и общего, но… сравнительно скоро первое было восполнено как природными качествами, так и военным опытом, и младший, а отчасти и средний офицерский состав парагвайской армии был на должной высоте.
Что касается дисциплины и отношений между солдатами и офицерами, то, на наш взгляд, они более чем просты и в обыкновенное время – будь то на улице, в вагоне железной дороги, в ресторане или в любом другом общественном месте, вы только с некоторым трудом отличите офицера от солдата, чему отчасти способствует и малое различие в форме одежды.
Что касается материальной части армии, то оно улучшалось лишь постепенно с течением войны, и главным образом за счет противника. Как довольно характерную подробность о том, что правительство, видимо, не жалело средств на должное оборудование армии, приведу свидетельство нашего доктора А.Ф. Вейса[1230], сказавшего мне, что за время войны медикаментов и перевязочного материала для парагвайской армии было закуплено столько, сколько по нашим нормам причиталось бы на 10 примерно корпусов.
Если принять во внимание, что парагвайская армия только к концу войны достигла 50-тысячного состава, увидим, что норма снабжения медикаментами была даже чрезмерной. На вооружении армии были горные гаубицы Шнейдера, крупповские 75-мм пушки и мортиры Стокс-Брандта, и все в один голос говорили, что парагвайскую армию вооружали, собственно говоря, боливийцы.
Отношение к казенному имуществу было довольно, на наш взгляд, оригинальное, что объясняется, думается мне, большой примитивностью парагвайцев, совмещавших понятие о настоящем патриотизме с безразличным отношением к казенному добру.
Что же дали Парагваю наши офицеры? Прежде всего они дали свой военный опыт Великой и Гражданской войны, и не только участием в самой войне, но и подготовкой офицерского состава еще задолго до войны, но, конечно, сравнительно небольшого их числа, чем и объясняется известная неподготовленность офицерского состава в массе.
Наши офицеры были, следовательно, преподавателями в Парагвайской военной школе; были знающими и даже учеными артиллеристами; были знающими и опытнейшими инструкторами по пулеметному делу; были знающими и даже учеными артиллерийскими техниками, наладившими работу в единственном в Парагвае Асунсьонском арсенале, особенно в его отделе взрывчатых веществ, в лаборатории и в починочных мастерских, где за время войны производили не только починку орудий, ружей и пулеметов, но занимались и выделкой авиационный бомб, ручных гранат и т. п.
Наши моряки дали свой многосторонний опыт личному составу парагвайских речных канонерок, а наши врачи и ветеринары поставили на должную высоту санитарную и ветеринарную службы в армии.
Наши топографы и частью офицеры Генштаба значительно подвинули вперед дело снабжения войск картами и планами, а наши инженеры, а также офицеры Генштаба научили и фортификационному, и дорожному строительству.
Одним словом, нет, кажется, ни одной области военного дела, к которой наши русские офицеры-эмигранты в Парагвае не приложили бы своих рук и не внесли бы своих знаний и опыта. Затем нельзя не отметить, что из эмигрантов только русские, проживающие в Парагвае, немедленно по объявлении войны Боливией предложили свои услуги парагвайскому правительству, и притом уже не только в качестве тыловых специалистов разной категории, но и как воины на поле сражения.
Так, до войны русские служили: 1) Генерал Н.Ф. Эрн – преподавателем в военной школе. Помимо преподавания, всегда, по просьбе начальника школы, участвовал в учениях и маневрах, и к советам генерала Эрна, видимо, очень и очень прислушивались. Подобающее его чину и возрасту положение пришлось генералу Эрну завоевывать лишь постепенно, с большой настойчивостью и тактом.
2) Генерал Н.Т. Беляев занимался главным образом исследованием «Чако», то есть как раз будущего театра военных действий. Составил карту, изучал племенной состав и быт тамошних индейских племен. Между прочим, благодаря отчасти и его стараниям, в Асунсьоне имеется в настоящее время «индейский» музей, многие экспонаты коего – дар того же генерала Беляева.
Невольно хочется здесь отметить, что, по словам Беляева, в свое время в Петрограде было куда больше сведений об индейцах Парагвая, чем в самом Парагвае в то время, когда туда прибыл Беляев. Беляев и до сих пор сохранил связь с индейцами, и редкое посещение его квартиры в Асунсьоне обходилось без того, чтобы не наблюдать около нее парагвайских индейцев в их живописных костюмах. Индейцы шли к нему и за материальной помощью, и за советом, а знание Беляевым их языка еще с того же Петрограда в значительной степени содействовало такому дружескому, чтобы не сказать больше, отношению тамошних индейцев к русскому генералу, заброшенному судьбой в эти края.
3) Генерал Бобровский, как большой инженер и специалист по дорожной части, разрабатывал и руководил дорожным строительством Парагвая, занимая весьма значительное место в чиновном мире столичного города.
4) Артиллерист-химик Зимовский[1231] работал в Асунсьонском арсенале, единственном на всю страну. Общее ведение арсеналом находилось в руках итальянца Басарно, Зимовский же заведовал отделом взрывчатых веществ; у него работали и два русских же помощника.
При этом отделе находились: лаборатория, литейная мастерская и починочные мастерские, сыгравшие такую значительную роль во время войны. В этом же арсенале работали и братья Оранжереевы – сибирские артиллеристы. Они же служили и преподавателями в военной школе по артиллерии.
5) Князь Туманов служил во флоте, ведал личным составом в тамошнем подобии морского министерства и, кроме того, занимался преподаванием наук у морских кадет. Другой русский моряк, лейтенант Сахаров[1232], преподавал радиотелеграфное дело.
6) Наш военный врач А.Ф. Вейс служил по врачебной части и, безусловно, именно он наладил санитарно-врачебную часть парагвайской армии.
Это, конечно, отмечены лишь наиболее видные русские военные, служившие в Парагвае до войны, и притом по военной же специальности.
На войне приняли то или иное участие: 1) Генерал Эрн, произведенный в генерал-лейтенанты парагвайской армии со всеми правами и преимуществами этого чина, почти всю войну провел в должности полевого инженера, укрепляя все оборонительные позиции. Оставался на войне до декабря 1934 года.
2) Генерал Беляев, также произведенный в генерал-лейтенанты, состоял в распоряжении начальника всей парагвайской артиллерии.
Вышли на войну капитанами парагвайской службы и произведены в майоры: 3) Леш[1233], командовал полком.
4) Касьянов, псковский драгун, убит.
5) Салазкин, Текинского конного полка, командовал полком, убит.
6) Серебряков-Арефьев, Донского казачьего войска, убит.
7) Корсаков, смоленский улан, командовал полком.
8) Ширков, архангелогородский улан, командовал полком.
9) Ходолей, л. – гв. Литовского полка, командовал полком.
10) Бутлеров, л. – гв. 1-й артбригады, командовал полком.
11) И. Оранжереев, начштаба 4-й дивизии.
Капитаны:
12) Н. Блинов, Донского казачьего войска.
13) Б. Дедов.
14) Г. Чиркин[1234].
15) Б. Жураковский.
16) Б. Фрей[1235], топограф; сперва командовал эскадроном, затем работал топографом. После войны стал начальником топографической группы по съемке Парагвая.
17) И. Пушкаревич.
18) Г. Озоль, топограф.
19) Керн, служит и ныне в Генштабе.
20) Высоколян, тоже.
21) Бауер.
22) Брывалин, московский драгун, командовал саперной батареей и теперь работает по инженерной части, состоя окружным инженером в городе Виллерике.
23) Корнилович, погиб на войне (будто бы застрелился).
24) Емельянов, псковский драгун, ранен.
25) Барон Унгерн-Штерберг[1236], Дроздовской конно-горной батареи, ранен.
26) Гольдшмит, Марковского пехотного полка, убит.
27) Малютин, Кубанского казачьего войска, убит.
Поручики:
28) Эрн[1237], сын генерала Эрна.
29) А. Таранченко, наш гусарский унтер-офицер.
30) Л. Оранжереев.
Лейтенанты: 31) Капитан 1-го ранга князь Туманов.
33) Сахаров. 34) Де Гире.
В Арсенале продолжали работать:
35) Арт. Зимовский и с ним несколько русских.
Врачебная часть:
36) Доктор Вейс.
37) Садов-Ретивов.
38) Тимченко.
39) Грамматчиков.
40) Гайдуков.
41) Горкин, работал на одной из двух речных канонерок.
42) Женщина-врач Попова.
Ветеринарная часть: 43) Буткевич.
Возможно, что я кого-нибудь пропустил. (В данном случае генерал Стогов прав – например, он забыл полковника паравайских вооруженных сил Л.В. Оссовского[1238] и другого офицера – Н.П. Керманова[1239]).
Итак, русские не только приняли участие в войне, но некоторые были и ранены, а пятеро пало смертью храбрых. Не говоря уже о таких лицах, как генералы Эрн и Беляев, занимавших во время войны большие сравнительно посты в административно-командном персонале, был период, когда четверть командиров полков и отдельных батальонов (саперных), а именно 7 из 28 были русские.
К концу войны число отдельных войсковых частей дошло до 36–39 полков и 3 саперных батальонов. Это при численности армии всего в 50 тысяч человек показывает небольшой, на наш масштаб, штатный состав войсковых частей.
Как русские командовали вверенными им полками и батальонами, показывают неоднократные случаи, когда парагвайские солдаты умоляли свое высшее начальство назначить их в один из тех полков, коими командовали русские, выказавшие на этой войне не только особо присущую русскому доблесть, но и больше знания, умение и полученную в родной армии хорошую закваску, в смысле заботы о подчиненных.
Минувшая война велась в «Чако», весьма лесистой местности, и, как мне передавали, кавалерия ни разу не имела случая действовать на поле сражения в конном строю. Война велась обходами по лесам, для чего приходилось прорубать многоверстные просеки и обходящим колоннам далеко отрываться от своих баз, и вот тогда-то во весь рост и выявлялись те трудности, которые только при выносливости парагвайца и удавалось успешно преодолевать.
Был период, что воду приходилось подвозить за 140 километров, да еще по каким дорогам, а вернее, и без дорог. Были случаи, что по нескольку дней обходились и совершенно без воды, и это при 40-градусной жаре в тени.
Спасались сосанием «кактуса» и особого корня «каракути». Опытные люди говорили, что это сосание до 4 дней проходило сравнительно безболезненно, а затем отражалось на здоровье и даже прямо на возможности продолжать начатую операцию. Как я имел случай упомянуть, в парагвайской армии к концу войны было до 39 отдельных войсковых частей.
Интересны названия полков: например, полк «черной обезьяны» или еще лучше – полк «дохлого муравья». Говорили, что названия эти,3для нашего уха более чем странные, сохраняются в парагвайской армии исторически еще со времен так называемой отечественной войны 70-х годов прошлого (XIX. – Ред.) столетия, когда, как известно, было перебито почти все мужское население.
Еще одна особенность. При описании сражений, происходивших в этой войне, часто можно было встретить название «форт»… что вот, мол, парагвайцы или боливийцы взяли такой-то форт. А что такое форт в «Чако»? Это в большинстве случаев заплывший окоп и две-три соломенные крыши, как прикрытие от солнца, да небольшой огород, для гарнизона и… это все.
Говорили мне, что и в настоящее время всего один форт в «Чако» напоминает нам то, что мы привыкли понимать под этим названием, и этот форт носит имя одного из наших офицеров, убитых в эту войну. Это форт «Серебряков».
Кстати сказать, парагвайцы умеют чтить своих героев; помимо форта, коему присвоено помянутое выше имя, в Парагвае построена дорога, которой дано имя другого нашего офицера – Касьянова, его же именем назван и один из лучших парагвайских мостов и, наконец, в память третьего – Салазкина написана пьеса, носящая название «Майор Салазкин».
Здесь будет уместно отметить, что инициативой генерала Эрна и иждивением русской колонии Асунсьона в тамошнем русском храме во имя Покрова Пресвятой Богородицы установлено пять памятных мраморных досок, в честь пяти убитых русских офицеров в войне Парагвая с Боливией.
А как парагвайцы чтили своего главнокомандующего, победоносно закончившего тяжелую войну? Положительно во всех магазинах столицы продавались его бюсты или портреты, они красовались, кажется, во всех окнах. Сам генерал Эстигарибиа ездил по всем городам, и везде его чествовали как народного героя. Но судьба изменчива: после революции этот генерал не то был принужден бежать в Аргентину, не то сидит в тюрьме.
Да, Парагвай чтит военные подвиги: за все время моего там пребывания я не видел, кажется, ни одного номера местных газет без помещения в нем описания какого-либо подвига. Часто можно было видеть и фотографию того, кого в этот день можно было вспомнить и чью память почтить.
Как хотите, а это трогательно, и мое солдатское сердце радовалось за Парагвай и парагвайскую армию. Что же война дала русским, принявшим в ней такое видное участие? Часть офицеров была оставлена на военной же службе, часть была устроена на службу гражданскую, но… некоторые, по увольнении в запас, были предоставлены своей судьбе, и мне пришлось слышать довольно горькие жалобы на этот счет, что вот, мол, «не пришлось бы идти пионами (рабочими) к своим же бывшим подчиненным – сержантам». Хорошо и то, что жалобы эти были лишь единичными…
Говорят или, вернее, пишут из Парагвая, что теперь, с приходом к власти полковника Франко, бывшего начальника военной школы и, следовательно, бывшего непосредственного начальника нашего генерала Эрна, как преподавателя в этой школе, положение улучшилось, и многие наши офицеры снова приняты на военную службу. Дай бог!
Несколько слов о революционном движении в Парагвае. Сказать, что происшедшая в Парагвае революция, произведенная так называемой военной партией во главе с полковником Франко, случилась совершенно неожиданно, никак нельзя.
Люди, следившие за парагвайской жизнью и особенно там побывавшие, не могли не почувствовать то глубокое недовольство, которое оставили в сердцах всех парагвайцев, сражавшихся с Боливией, результаты этой безусловно славной и вполне победоносной войны.
И надо быть справедливым и сказать, что война, несмотря на полный успех на полях сражений, не дала Парагваю ничего, кроме славы, потери нескольких тысяч убитыми, тысячи-другой калек и значительного вздорожания жизни.
Приведу характерный в отношении недовольства случай. В одну из поездок по парагвайским дебрям пришлось встретить парагвайского лейтенанта запаса, который с горечью говорил: «Присмотритесь хорошенько и увидите, что каждый толстый – это пленный боливиец, а худощавый, в чем душа, это парагваец».
Кстати, о пленных. Последних в Парагвае было до 30 тысяч (парагвайцев же в Боливии не больше 2–3 тысяч). Пленные доставляли Парагваю много и хлопот, и забот, и едва ли их содержание окупалось той работой, которую эти пленные исполняли.
Я не знаю, получил ли Парагвай денежное вознаграждение в возмещение затрат, произведенных им за содержание пленных, но работу, ими производимую, я видел, видел также и те мытарства, которые испытал Парагвай в связи с наличием у него пленных боливийцев.
В конце, например, октября прошлого года по всем местам содержания пленных путешествовала особая комиссия с представителями не только Аргентины, куда ни шло – соседка, но и САСШ (США. – Ред.), в лице их военного агента в той же Аргентине (в Парагвае, конечно, Штаты своего агента не имеют), причем в состав комиссии входил ни мало ни много помощник начальника Генштаба парагвайской армии, и надо было видеть старания парагвайцев, чтобы убедить могущественных контролеров, что пленные содержатся не только хорошо, но и во всех отношениях гуманно.
Насколько же в Парагвае настроение тревожно-революционное в смысле коммунизма, что иногда как будто проскальзывает в нашей повременной печати? На этот вопрос приходится ответить так: местных коммунистов в Парагвае нет или почти нет, но нельзя поручиться, что из какой-либо соседней страны, и прежде всего из Аргентины, не появятся агенты III интернационала и не попробуют вызвать народное волнение…
В заключение думаю, что не погрешу против истины, если скажу: жаль, конечно, что русская кровь пролилась на парагвайских полях за совершенно чуждое нам, русским, дело, но кровь эта и вообще добровольное участие русских в войне Парагвая с Боливией создали нашим соотечественникам в глазах парагвайского народа совершенно особое привилегированное положение, в сравнении с прочими иностранцами, и если, несмотря на это, русские и испытывают некоторые стеснения со стороны закона, то отношение к ним самого народа, безусловно, доброжелательное, и народ в русских видит людей, наиболее ему близких».