После ухода Хайдена мои коллеги по Министерству юстиции Джек Голдсмит и Патрик Филбин заметно выдохнули. Затем они объяснили мне, каким образом на самом деле работала эта программа слежки, и почему по большей части она была абсолютно провальной, как с точки зрения закона, так и с точки зрения практики. Они утверждали, что АНБ делает вещи, не имевшие правовой основы, потому что они не соответствовали принятому поколение назад Конгрессом закону, регулировавшему электронную слежку внутри Соединенных Штатов. Президент нарушал тот статут, одобряя слежку. К тому же, АНБ делала другие вещи, которых не было даже в президентских указах, так что совсем никто не одобрял их. Это не было провалом генерала Хайдена. Он не был юристом или технологом, и, как и генеральный прокурор Эшкрофт — которому было запрещено обсуждать программу даже со своими сотрудниками — Хайден был строго ограничен в том, с кем он мог консультироваться по этой программе. Программа была принята в качестве краткосрочного ответа на чрезвычайное положение, потому что даже Эддингтон знал, что это была чрезмерная трактовка президентской власти, так что президентские указы принимались на короткие периоды времени, обычно около шести недель. Данный президентский указ истекал 11 марта. Голдсмит сказал Белому дому, что не может поддержать его очередное одобрение.
Учитывая то, что я знал, я должен был убедиться, что у моего босса есть все факты. Много раз за прошедшие два с лишним года Эшкрофт одобрял «Звездный ветер», и он должен был знать, что это была ошибка, которая не могла больше продолжаться. В четверг 4 марта 2004 года я наедине встретился с генеральным прокурором Эшкрофтом, чтобы детально рассказать о связанных с этой программой проблемах, и почему мы не можем одобрить очередное продление. Мы отобедали вместе за маленьким столиком в его кабинете. Я принес с собой купленный в магазине завернутый в бумагу сэндвич. (Это то ли была индейка, то ли тунец. Я так занят был в те дни, что дал деньги своей помощнице Линде Лонг вместе с поручением постоянно чередовать эти два сэндвича). У генерального прокурора была более прихотливая сервировка от его повара, что было замечательно, так как мне понадобились солонка, перечница и столовое серебро для изображения частей программы. Я показал ему, в поддержку каких частей мы могли бы привести разумные доводы, а каких просто не могли, и они должны быть прекращены или изменены. Эшкрофт внимательно слушал. В конце обеда он сказал, что этот анализ показался ему логичным, и нам следует изменить программу, чтобы та соответствовала закону. Я сказал ему, что мы держим Белый дом в курсе, и теперь я выйду и все сделаю, опираясь на его полномочия.
После нашего обеда Эшкрофт направился в офис генерального прокурора Соединенных Штатов по ту сторону Потомака в Александрии, чтобы провести пресс-конференцию. Но у него не получилось. Он упал, и был поспешно доставлен в Университетскую клинику Джорджа Вашингтона в округе Колумбия с острым панкреатитом, чрезвычайно болезненным состоянием, которое даже может привести к смерти. В это время я направлялся коммерческим рейсом в Финикс на правительственное совещание. Я узнал о состоянии генерального прокурора, едва сойдя с самолета. Мой руководитель аппарата, Чак Розенберг, позвонил сказать мне, что поскольку Эшкрофт недееспособен, то я теперь исполняю обязанности генерального прокурора, и должен вернуться в Вашингтон. Они направляли правительственный самолет, чтобы забрать меня.
Вернувшись в Вашингтон, я в пятницу встретился с Голдсмитом и Филбином. Они озвучили Белому дому позицию Министерства юстиции. Датой продления было 11 марта, через неделю, и мы не собирались поддерживать продление программы в текущем ее виде. Голдсмита в выходные вызвали на встречу с Гонсалесом и Эддингтоном, но не было достигнуто никакого прогресса. Гонсалес, как обычно, был добрым. Эддингтон, как обычно, был злым. Никто из них не смог объяснить Голдсмиту, в чем мы ошибались. Голдсмит также проинформировал их, что я принял обязанности генерального прокурора.
Во вторник 9 марта меня вызвали на совещание в офис руководителя аппарата Белого дома Эндрю Карда. Кард был приятным человеком, обычно тихо сидевшим на совещаниях, на которых я присутствовал. Он видел свою роль в том, чтобы обеспечить работу процесса поддержки президента. Он не был советником, по крайней мере, не на моей памяти. Со мной были Голдсмит и Филбин. Председательствовал вице-президент. Он сидел во главе стола переговоров. Мне предложили сесть сразу слева от него. За столом также были генерал Хайден, Кард, Гонсалес, директор ФБР Боб Мюллер и высокопоставленные сотрудники ЦРУ. Кресла Голдсмита и Филбина оказались в дальнем конце, слева от меня. Дэвид Эддингтон стоял, прислонившись к подоконнику позади стола.
Первая часть встречи совещания собой презентацию персонала АНБ, которые при помощи диаграмм демонстрировали мне, насколько ценной была эта программа слежки в связи с продолжающимся заговором Аль-Каиды в Соединенном Королевстве. Собранная разведывательная информация позволила составить схему связей между членами террористической ячейки. Это было важным делом. Конечно же, я достаточно знал эту тему, чтобы серьезно сомневаться, нужна ли была эта программа АНБ, чтобы обнаружить те связи, учитывая другие правовые инструменты, которыми мы обладали. Тем не менее, я ничего не сказал. Наша озабоченность касалась не полезности этой программы. Это было другим решать; нашей работой было убедиться, что эта программа имела приемлемую правовую основу.
После того как аналитики скатали свои диаграммы и покинули комнату, слово взял вице-президент. Мы с ним сидели достаточно близко, чтобы касаться друг друга коленями, а Эддингтон находился вне поля зрения позади Чейни. Вице-президент тяжело посмотрел на меня и сказал, что как ясно я могу видеть, эта программа очень важна. На самом деле он сказал: «Тысячи людей могут погибнуть из-за того, что вы делаете».
Казалось, что в комнате стало не хватать воздуха. Очевидно, целью этого заседания было надавить на меня, хотя никто прямо этого не говорил. Чтобы вице-президент Соединенных Штатов обвинил меня в опрометчивом провоцировании нового 11 сентября — даже, кажется, предполагая, что я делаю это намеренно — это было оглушающе.
Он не хотел слышать другую сторону. Похоже, он не принимал очевидную истину о том, что есть другая сторона. Для него, он был прав, а все остальные ошибались, а кучка безвольных и, скорее всего, либеральных юристов не собиралась говорить ему обратное. Моя голова плыла, от гнева кровь прилила к щекам, но я восстановил самообладание.
— Это мне не помогает, — сказал я. — Это портит мне настроение, но не меняет правового анализа. Я принимаю то, что вы говорите о ее важности. Наша работа заключается в том, чтобы сказать, что закон может поддержать, а он не может поддержать эту программу в том виде, в каком она есть.
Затем Чейни выразил разочарование, что было совершенно справедливо. Он указал, что Юрисконсультская служба Министерства юстиции в 2001 году написала докладную в поддержку программы, и что генеральный прокурор за прошедшие два с половиной года неоднократно подтверждал законность программы. «Как вы теперь можете менять позицию по чему-то столь важному?» — спросил он.
Я сочувствовал ему, и сказал ему об этом, но добавил, что мнение 2001 года было настолько плохим, что являлось «номинально недействительным». Я сказал: «Ни один юрист не смог бы опереться на него». Со стороны подоконника послышался резкий голос Эддингтона: «Я юрист, и я смог».
Я не нарушал зрительный контакт с вице-президентом. «Ни один хороший юрист», — добавил я.
Для меня была несвойственна подобная недоброжелательность. Но Эддингтон напомнил мне кое-кого. Он вел себя как задира, в определенном смысле не сильно отличаясь от тех ребят, что дразнили меня в школе, или даже от меня, когда я громил комнату того бедного новичка в колледже. Мне это не нравилось. Я жил в индивидуальном окопе с Голдсмитом и Филбином те недолгие несколько месяцев, что был ЗГП. Я видел влияние угроз и издевательств Эддингтона на этих измученных глубоко порядочных людей. По моему мнению, его заносчивость являлась причиной того, что мы оказались в подобной неприятной ситуации, а эти два парня были по-настоящему хорошими людьми. С меня было достаточно. Я был недоброжелательным. Неудивительно, что встреча вскоре после этого подошла к концу, и решение так и не было принято.
Руководитель аппарата генерального прокурора Эшкрофта Дэвид Айрес постоянно информировал меня о состоянии нашего босса. Ситуация была мрачной. Он испытывал ужасную боль в реанимации, с болезнью, которая в тяжелых случаях вроде его могла вызвать отказ органов и смерть. Доктора прооперировали его в тот самый день, когда я встречался с вице-президентом.
Та среда была удивительно тихой на фронте «Звездного Ветра», несмотря на тот факт, что действовавший ордер истекал на следующий день. А затем в конце дня позвонил Айрес, чтобы передать срочное сообщение Джанет Эшкрофт — Энди Кард с Элом Гонсалесом планировали обойти меня. Они были на пути в клинику, и мне нужно было понять, что делать.
По дороге в Университетскую клинику Джорджа Вашингтона я позвонил своему руководителю аппарата Чаку Розенбергу. Я глубоко доверял ему и его суждениям. Я рассказал ему, что происходит, и попросил приехать в клинику. Затем я добавил: «Возьми как можно больше наших людей». Не уверен, почему, но думаю, что это сработал инстинкт с тех времен, когда я был федеральным прокурором на Манхэттене. Когда прокурор боролся в суде, в те дни раздавался клич: «Все в зал суда X». Получив это сообщение, все мы встаем из-за своих столов и идем, понятия не имея, о чем речь. Один из наших коллег нуждался в нашей поддержке, так что мы шли.
Каким бы ни был источник моего инстинкта, Чак Розенберг дал ему жизнь. Он побежал к моим сотрудникам, и вскоре дюжина юристов направлялась в клинику, понятия не имея, зачем едут, кроме того, что нужны были мне там. После этого я позвонил директору ФБР Бобу Мюллеру, который был в ресторане с женой и одним из детей. Я хотел, чтобы Боб Мюллер был свидетелем происходящего. Мюллер и я не были особо близки и никогда не виделись, кроме как на работе, но я знал, что Боб понимал и уважал нашу правовую позицию, и глубоко заботился о верховенстве права. Вся его жизнь была посвящена тому, чтобы все делать правильно. Когда я поведал ему, что происходит, он сказал, что немедленно будет там.