‑за отражения в зеркале. – Значит, у меня получилось. Я хотел создать образ, который у всех вызывал бы чувство, что этого человека они знают, что этого человека уже где‑то встречали, – гример все смотрел в потолок, будто это были небеса и он благодарил их за свою удачу, потом, помолчав немного, он наконец‑то вспомнил о Шешеле, – простите за этот маленький эксперимент.
– Да что уж. Спасибо вам. Признаться, мне вы сильно помогли.
Шешель отдал гримеру парик и усы. Гример проверил – не испортились ли они, подошел к стеллажу, достал одну из коробок, все в нее упаковал и положил на прежнее место.
– А вот это без надобности, – сказал он, когда Шешель протянул ему что‑то прозрачное морщинистое, похожее на помятый бычий пузырь, которым в древности заделывали оконные проемы за неимением денег на покупку стекла.
– Я думал, вам все надо принести.
– Спасибо, конечно. Представляю, каких усилий стоило вам отклеить это от лица, не порвав.
– Нет. Отошло все очень легко. Я и цели‑то не порвать не ставил перед собой. Само все получилось. Сунул лицо под горячую воду, пленка и отошла.
– Вода тогда была очень горячей. Не обожглись?
– Нет.
– Прошу прощения, но найти этому применение я не смогу.
Гример скомкал пленку в комок, так, чтобы он поменьше места занимал, точно снежок катал, бросил его в мусорную урну к тампонам и вате, со следами стертого грима. Но комок, подлетая к урне, развернулся, повис на краешке и проваливаться внутрь не собирался.
– Ладно, – сказал гример, – потом уберу.
Дверь в гримерную открылась. В проеме возникла вначале голова Томчина, а потом и весь он сам, но границы гримерной пересекли лишь его руки, да и то в воздухе. Ручку двери он не отпускал, как за спасательный круг держался. Не удивительно, если к поясу у него была привязана веревка, которую держала парочка техников. В случае чего – они вытянут владельца студии прочь из гримерной. Сам Томчин не входил, будто боялся чего‑то. Переступишь порог, набросятся на тебя местные мастера и сам себя потом не узнаешь.
– Как, вы еще не готовы? – заверещал Томчин, зарделся весь от возмущения, как помидор, налившийся соком, – Спасаломская уже на съемочной площадке. Ждет вас, господин Шешель. Хочет проститься перед долгим вашим полетом на Луну. Извольте поторопиться. Не заставляйте великую актрису ждать вас, а то к другому космонавту уйдет.
– К кому это? Есть претенденты? – придав строгость голосу, спросил Шешель.
– Пока нет. С вами никто не сравнится, но не советую гордиться этим, и поторопитесь.
– Уже, уже, – залепетал гример, обмакнув кисточку в пудру, и размашисто, как маляр, заводил ее коником по лицу Шешеля, – глаза закройте, – тихо прошипел гример, но сделал это поздновато и пудра в глаза Шешеля все же попала, отчего они стали еще краснее, – пара минут, и все будет готово. Только тон наложу.
– Вот и хорошо. Давно бы так, – сказал довольный произведенным эффектом Томчин, прикрывая за собой дверь.
На этот раз она заскрипела, и в этом скрипе затерялись последние слова владельца студии. Но Шешель все равно не услышал бы их, пудра забила ему нос, и он сильно чихнул, выгоняя ее.
Шешель ворвался в комнату так стремительно, что Спасаломская, сидевшая за столом и пившая чай, и привстать‑то не успела, а сделай она это, то наверняка выплеснула бы чай прямо на свое красивое платье, да что там на платье – его отстирать можно, а вот если на ноги попадет, то обожжешь кожу и она покраснеет как от загара, будет зудеть и шелушиться. Она только оглянулась, а Шешель уже стоял подле нее, улыбаясь так широко, что мог порвать краешки губ.
– Что случилось? – спросила она.
Судя по радостному настроению Шешеля, не иначе тому перед полетом вручили орден или в звании повысили, авансом так сказать, потому что задание у него столь необычное, что и до выполнения его надо как‑то подбодрить, напомнить, что за ним стоит Империя и десятки миллионов людей смотрят на него с надеждой. Что же будет, когда он вернется? Но лучше не гадать. Вот вернется, тогда и посмотрим, как встречать его будут.
Он мысленно прокручивал в голове сцены, предшествующие его появлению в этой комнате. Вот он входит в большой двухэтажный дом, приближается к изгибистой лестнице, взбегает по ней, опираясь рукой на мраморные перила, но не потому что ему трудно подниматься, а просто прикасаться к их гладкой отполированной поверхности очень приятно. Мрамор холодит кожу на ладони. Ему становится грустно. Дом этот арендовали на время съемок, а у Шешеля не хватит денег, чтобы купить себе такой же и когда‑нибудь зажить в нем, устав от суеты. Но сейчас он космонавт Империи. Она сделает все для него. Все. Он должен отплатить ей тем же. Но чуть позже.
Он хотел чуть задержаться, осмотреться получше, но везде, куда ни кинь взор, вместо слуг на глаза попадаются техники, устанавливающие аппаратуру, похожие на защитников замка, которые, прослышав о приближении вражеской армии, готовятся к отпору возле своих хитроумных орудий.
«Нам не страшен Рим. У нас есть свой Архимед», – читается в их глазах.
Орудия такие странные, что по их внешнему виду неприятель и не догадается, по какому принципу они действуют. Он поймет это, только приблизившись к ним на убойное расстояние, и когда в него полетят заостренные брусья, каменные ядра и тучи стрел. Лучше не подходить к ним, держаться подальше, а то за последние два тысячелетия наука ушла далеко вперед. Неизвестно, чем встретят Шешеля, когда он попробует подойти к этим приспособлениям. Чем его встретят? Ослепительным светом? Огнем? Нет, лучше держаться от них подальше и не замечать. Может, и они тогда его не заметят.
Окно, вырезанное в стене, хоть и не вело на улицу, но все равно в него заглядывали ветви деревьев и светило солнце – это техники старательно направляли в комнату лучи одного из прожекторов.
Шешель молча протянул Спасаломской журнал, на обложке которого красовалось его улыбающееся лицо, но улыбка эта была чуть поменьше той, что сверкала на его лице сейчас. Позади него стоял отливающий металлическим блеском моноплан, похожий на ракету, положенную набок, и к которой приделали крылья и колеса. Смелая конструкция, учитывая, что никто пока не смог довести металлические аэропланы до уровня, когда они стали бы надежными машинами, а не игрушками в руках ветра, летать на которых было так же опасно, как гулять по минному полю.
Шешель сам не успел рассмотреть этот журнал, потому и заглядывал через плечо Спасаломской.
Шешелю его всучили в руки в гримерной. Он его отложил в сторону, а потом и совсем о нем забыл. На такой случай и сделаны дополнительные экземпляры. Томчин предвидел ротозейство на съемочной площадке. Но хорошо, что гример заметил журнал у себя на столике, побежал за Шешелем, крича ему в спину, чтобы остановился и подождал, но пилот, увлеченный повторением слов своей роли, ничего не слышал. Нагнал его гример почти возле павильона, запыхавшись и почти на последнем дыхании.
– Вот, – сказал он. На лбу у него выступила испарина.
Шешель удивленно посмотрел на гримера, потом на журнал, стал рыться в карманах, похлопывая себя по бокам.
– Ручка есть? – спросил Шешель.
– Зачем? – удивился гример.
– Как же, разве вы не автограф просите?
– Нет, – еще больше удивился гример, руки у него опустились и уже не тянулись к Шешелю.
– Ладно, ладно, – сказал пилот, взял журнал, причем пришлось прямо‑таки вырывать его из рук гримера, который, услышав первые фразы Шешеля, отчего‑то сильно вцепился в журнал и отдавать его не хотел, – шучу я так. Спасибо.
– Да что уж там. Пожалуйста, – руки гримера наконец разжались.
Под фотографией шла надпись, набранная громадными буквами: «Мы первые на Луне».
– Не рано ли? – спросила Спасаломская, посмотрев на Шешеля. В глазах ее появился страх. – Я суеверная.
– Это сигнальный экземпляр. Тираж отпечатают к моему возвращению. В продаже он появится в тот же день. Иначе – не успеют.
Все диалоги Томчин задумал написать титрами внизу кадров. «Не будет ли это отвлекать от просмотра? – спрашивали его. – Зрители начнут читать диалоги и не уследят за действием». «Уследят, – уверял Томчин сомневающихся, – и потом – мои герои должны говорить».
Обложку журнала, которую Шешель показал Спасаломской, отпечатали накануне вечером. Сделали десять экземпляров на тот случай, если часть из этого тиража во время съемок испортится. Кроме обложек, все в журналах осталось точно таким же, что и в тех, которые через неделю окажутся на прилавках. Издатель расценил это как рекламу своего журнала и был крайне удивлен тем, что Томчин не попросил у него за это денег. Томчин тоже был удивлен тем, что не подумал заранее потребовать у издателя денег, но после эту тему поднимать не стал. Отпечатали нужную обложку – и на том спасибо.
– Хорошо, – прозвучал, усиленный мегафоном, голос Томчина, точно это был глас небесный. Все видящий и все знающий.
– Рад вас видеть, – тихо сказал Шешель Спасаломской и улыбнулся.
– Взаимно, – прошептала актриса.
– Все разговоры на отвлеченные темы после окончания съемочного дня.
Голос небес стал еще громче оттого, что Томчин чуть приблизился, но мегафон из рук не выпускал и ото рта его не отводил. Заметив это, он удивленно повертел перед глазами мегафон, точно впервые видел эту непонятную штуковину и не знал, для чего она предназначается, потом опустил руку. Спасаломская не вставала, держала в одной руке блюдце, а другой изредка подносила ко рту чашечку с чаем и делала маленькие глотки.
– Кто заваривал чай? – огорошила она Томчина, когда он подошел к ней.
– А? Что? А чай? Прикажете выяснить?
– Уж не сочтите за труд. Очень он хорош. Выведаю секрет и сам буду заваривать его вам каждое утро, а того, кто мне раскроет секрет приготовления, – убью, чтобы конкурентов не оставлять.
– Какой вы жестокий.
– А вы великолепны. И знаете, о чем я думаю, когда смотрю, как вы играете, как говорите? Не знаете?