Говоря об изображении народных святок в литературе середины XIX века, нельзя пройти мимо творчества Л. Н. Толстого: не занимаясь никогда проблемой святочного жанра, Толстой тем не менее представил вполне оригинальную трактовку святок. В 1853 году на Кавказе в период работы над «Отрочеством» он начинает повесть «Святочная ночь» (в рукописях и в дневнике она имеет и другие названия: «Бал и бордель», «Как гибнет любовь»). Работа над этим произведением не была закончена, но дошедшие фрагменты вполне отчетливо демонстрируют концепцию задуманного произведения[486]: здесь для Толстого святки становятся своеобразным мерилом этических ценностей. Руссоистская антитеза природы и цивилизации, столь характерная для раннего творчества писателя, выявляется им путем противопоставления городских и деревенских святок. Деревенские святки в изображении Толстого представляют собой гармоничный союз природы и человека, настоящего и прошлого, поэзии и жизни: это те
поэтические святки, с которыми мы с детства привыкли соединять какие-то смутные чувства — любви к заветным преданиям старины, темным народным обычаям и — ожидания чего-то таинственного, необыкновенного…[487]
Естественность деревенского праздника особенно заметна на фоне антипраздничного и ненатурального городского пейзажа, где
нет ни белых громадных сугробов сыпучего снега <…>, ни высоких черных дерев с покрытыми инеем ветвями, ни безграничных ярко-белых полей, освещаемых светлой зимней луной, ни чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здесь высокие неприятно-правильные дома с обеих сторон закрывают горизонт и утомляют зрение однообразием; равномерный городской шум колес не умолкает и нагоняет на душу какую-то неотвязную несносную тоску; <…> все составляет резкую и жалкую противуположность с блестящим безграничным покровом святочной ночи (1, 362–363).
Деревенские святки — «мир Божий», городские святки — «мир человеческий». И в этом городском, неестественном мире святки утрачивают свойственную им природную непосредственность. Невинный и наивный человек, «ребенок душою и телом», попадая в «неестественную сферу, называемую светом», самое уродливое «произведение» города, неизбежно теряет присущее ему природное простодушие. Подобной откровенно руссоистской трактовки святок не встречается больше ни у кого. Оставшись совершенно равнодушным к проблемам «святочного» жанра — его мотивам, композиции и способам его функционирования, — Толстой сосредотачивает свое внимание на сути народного праздника, который, в его представлении, наиболее рельефно воплотил в себе органичность и совместность бытия народа и природы.
Эта концепция получила развитие в «святочных» сценах «Войны и мира». Дворянское семейство Ростовых изображается писателем с неизменной любовью, вызываемой соответствием их жизни традиционным обычаям и нормам народной жизни. Для того чтобы показать близость Ростовых к народному миросозерцанию, создаются и «святочные» сцены романа, в которых наиболее органичным поведением отличается особенно любимая Толстым Наташа. Святкам посвящены четыре главы четвертой части второго тома. Толстой начинает повествование о святках в доме Ростовых с противопоставления чисто внешних признаков праздника их сути — тому, что ознаменовывает это время:
Пришли святки, и, кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме надетых на всех новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном двадцатиградусном морозе, в ярком, ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью чувствовалась потребность какого-то ознаменования этого времени (5, 297).
В наибольшей степени «потребность ознаменования» святок, которая ощущается в природе, испытывает Наташа. Тоскующая по жениху, она не может найти себе места — со скуки и тоски она просит лакея принести петуха и овса для гадания, потом отсылает его назад, и наконец ее охватывает особое состояние («состояние воспоминания»), после чего следует знаменитая сцена воспоминаний в диванной. Наташа и Николай «перебирают» «впечатления из самого дальнего прошедшего», с полуслова понимая друг друга, в то время как Соня «отстает от них», поскольку прошлое не возбуждает в ней «того поэтического чувства, которое они испытывали» (5, 287).
Приход ряженых дворовых приводит к перемене общего настроения, и скопившаяся праздничная энергия наконец получает выход:
Наряженные дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснились в залу; и сначала застенчиво, а потом все веселее и дружнее начались песни, пляски, хороводы и святочные игры (5, 290).
Показательно, что у Толстого стимулом к перемене настроения в дворянской семье явился приход людей из народа, что и настроило всех на праздничный лад. Показательно также и то, что именно Наташа первая задает «тон святочного веселья»:
и это веселье, отражаясь от одного к другому, все более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз и, переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани (5, 291).
И далее следует поездка к Мелюковым, во время которой восприятие изменившегося мира дается глазами Николая: в окружающем происходит сдвиг, в результате которого все прежние предметы, явления, люди как бы изменяют свою сущность, становясь волшебно прекрасными. И это новое, праздничное, ви'дение Николая придает окружающему впечатление новизны, перемены и волшебства: «Это прежде была Соня…»; «Это что-то новое и волшебное», «Это, кажется, была Наташа…» (5, 292–294) — мысли Николая передают состояние святочного инобытия. Святочное веселье продолжается у Мелюковых, где после плясок и хороводов ряженых устраиваются общие игры, рассказывается «святочная история» о гадающей барышне и идет разговор о гаданиях. Проводя героев через все эти события, Толстой как бы «испытывает» их святками. Особенно показательно «испытание гаданием на зеркале»: Наташа, несмотря на все свои старания, не увидела в зеркале никого и призналась в этом, в то время как Соня, не увидев ничего, сделала вид, что видела, чтобы не разочаровать веривших в ее способность увидеть соучастников гадания[488].
Точность бытовых зарисовок, многократно подтвержденная мемуарами, передача психологического состояния, которое охватывает человека на святках, и, наконец, испытание героев святками — вот путь, которым идет Толстой. Поведение человека в этот временной промежуток высвечивает его характер и сущность, как лакмусовая бумажка. Органичное погружение в атмосферу веселья, обряда, суеверия, что в наибольшей степени характерно для Наташи, противопоставляется поверхностному и даже лживому переживанию святок Соней. Персонажи Толстого оцениваются исходя из заявленной еще в «Святочной ночи» руссоистской трактовки святочного праздника.
Christmas stories Чарльза Диккенса и русский рождественский рассказ
Середина XIX века ознаменована появлением в рассказах зимнего календарного цикла новой и очень важной темы — темы Рождества. В 1830‐х годах, по моим наблюдениям, лишь два текста в какой-то степени отразили ее — «Ночь перед Рождеством» Гоголя и повесть малоизвестного московского актера и писателя К. Н. Баранова «Ночь на Рождество Христово»[489]. Однако гоголевская повесть в основном посвящена не Рождеству, а языческим малороссийским святкам: рождественская тема возникает в ней лишь в финале, когда изображается победа добра над силами зла. Здесь рождественские мотивы появились, скорее всего, под воздействием западной традиции — в народном праздновании украинских святок влияние западных праздничных обычаев было очевидно заметнее, и в результате этого рождественская тема в самом праздновании святок звучала сильнее: и в обычае колядования, мало известном в центральной России, и в самом восприятии Рождества как времени, которое побеждает и изгоняет злые силы. В повести Баранова традиция европейской литературы сказывается еще отчетливее: Рождество, к которому приурочено начало повести, используется автором для реализации рождественского сюжета; здесь — сюжета о мальчике-сироте, жизнь которого рождественской ночью чудесным образом изменяется к лучшему. Но в целом в первые десятилетия XIX века рождественские тексты были единичны и не играли в литературе заметной роли. С середины 40‐х годов все изменилось.
К Рождеству 1843 года в Англии выходит первая Christmas Book Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе»; через год — вторая, «Колокола», а еще через год — «Сверчок на печи»[490]. Во второй половине 1840‐х годов Диккенс создает еще несколько рождественских текстов. Так он ответил на обращенную к нему просьбу написать статью о социальном неравенстве в Англии. Повести Диккенса имели большой успех у европейского читателя. Почти одновременно с их опубликованием на родине писателя они становятся известными и в России. Уже в 1844 году под названием «Святочные видения» журнал «Репертуар и пантеон» печатает перевод «Рождественской песни в прозе», и отдельным изданием выходит ее литературное переложение под названием «Светлое Христово Воскресенье», принадлежащее, как недавно убедительно доказал В. А. Кошелев, перу А. С. Хомякова[491]. В следующем году «Москвитянин» помещает перевод «Колоколов», а в 1846 году был опубликован и «Сверчок на печи». В 1845 году «Отечественные записки» печатают первую рецензию на святочные тексты Диккенса[492]