<…> Елка в настоящее время так твердо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придет, что она не русская[563].
Высказывание Швидченко вызывает, однако, определенные сомнения. О всеобщем признании елки не приходится говорить даже в период ее наибольшего распространения. Судя по многочисленным этнографическим записям святочных обычаев, деревня, крестьянская изба так и не приняла елку: в народном святочном обряде она не нашла себе места. Если для городской бедноты елка была желанным, хотя часто недоступным предметом[564], то для крестьян эта «барская забава» не представляла никакого интереса. Крестьяне ездили в лес только за елками для господ или же для того, чтобы нарубить их на продажу в городе. И чеховский Ванька, рождественским вечером в городе с тоской вспоминающий о поездке в лес за елкой со своим дедом, и мужичок, согласно известной песенке, срубивший «нашу елочку под самый корешок», делали это вовсе не для себя, а для господских детей[565].
В последней четверти XIX века в периодической печати вокруг елки вдруг разгорается настоящая борьба. Авторы ряда заметок ополчаются на полюбившийся обычай, считая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством настоящим бедствием. Одни противники елки, рассматривая проблему с экологической точки зрения, тем самым включаются в борьбу за сохранность лесов как за национальное достояние[566], другие же, сожалея о напрасно истраченной древесине, выдвигают на первое место экономические проблемы. К последним присоединился И. Гончаров в своем незавершенном очерке 1875 года «Рождественская елка».
А на елку не мешало бы и проклятье наложить! — пишет он. — Ведь эти елки такая же пустая трата леса! Вот хоть бы в Петербурге, примерно двадцать тысяч домов: положить на каждый дом по две елки: будет сорок тысяч елок, а в домах бывает по десяти, по двадцати квартир — Боже ты мой![567]
Распространение этого иноземного и к тому же языческого в основе своей обычая вызывало враждебную реакцию церкви. Святейший Синод неоднократно издавал указы, запрещающие устройство праздников елки в учебных заведениях, называя их «бесовскими игрищами». Против одного из таких указов, в защиту елки, выступил Розанов, сочтя вмешательство церкви посягательством на совершенно безвредный и к тому же доставляющий детям столько радости обычай[568].
Так обожаемая большинством и ругаемая меньшинством русская рождественская елка вступает в XX век, где ей суждено было пережить новые взлеты и новые падения. Она с триумфом прошла через две мировые войны, сыграв роль столь много значившей для солдат «елки в окопах». Она едва не погибла в «эпоху великих свершений». Выжив и став в конце концов объектом государственной важности, она достигает пика своего торжества на знаменитых кремлевских елках. Эпоха химизации 1970‐х годов грозила «лесной красавице», как любили называть ее в прессе, превращением в мертвый пластик, пока более насущные проблемы последующих бурных лет не заслонили собою елку, тем самым отведя от нее и эту опасность превращения живого дерева в муляж.
Весьма охотно используя новогоднюю елку в качестве сюжетного хода, советская литература в одних случаях ориентировалась на новоприобретенный ее образ[569], в других же — ностальгически завуалированным способом обращалась к давней дореволюционной традиции, в которой елка была воплощением семейной идеи и одним из символов младенца Христа[570]. В этот период, наряду с многочисленными дежурными текстами, печатавшимися в новогодних номерах периодической печати, были созданы «елочные» шедевры, впитавшие в себя (каждый по-своему) ее судьбу и многолетний опыт переживания ее образа детьми и взрослыми — «Елка у Ивановых» Введенского, «Елка» Зощенко, «Чук и Гек» Гайдара, «Вальс со слезой» и «Вальс с чертовщиной» Пастернака и некоторые другие. Сентиментальные и ностальгические чувства, которые вызывала и продолжает вызывать елка, в XX веке порою скрытые за иронией и гротеском, прорывались в литературе много раз в форме эмоциональных и наивных признаний:
Чудная, милая рождественская елка! Я люблю тебя! Твои зеленые иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, — все напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно![571]
Детская рождественская литература
К середине XIX века относится появление первых новогодних и рождественских текстов для детей. Как правило, такие произведения публикуются в праздничных номерах детских журналов, число которых с этого времени начинает быстро возрастать. Немногочисленные периодические издания конца XVIIII — начала XIX века, адресованные детям, не имели календарной структуры. «Детское чтение для сердца и разума» (1785–1789) или более поздний «Детский собеседник» (1826–1828) помещали, главным образом, нравоучительные повести, переводные и оригинальные стихотворные тексты и изложенные в популярной форме очерки по географии и истории, грамматике, естествознанию и прочим наукам. Расположение этих материалов не зависело от календарной даты выхода номера в свет.
По моим наблюдениям, первым детским периодическим изданием, широко ориентированным на календарь, стал журнал детской писательницы А. О. Ишимовой «Звездочка», который выходил с 1842 по 1863 год[572]. В «Звездочке» сотрудничала группа женщин-литераторов — именно с этого времени женщины, писательницы и педагоги, начинают энергично завоевывать область детской литературы и журналистики. Журнал Ишимовой никогда не достигал высокого художественного уровня и не отличался хорошим художественным вкусом, за что нередко подвергался вполне справедливым нападкам критики, но Белинский однажды отозвался о нем вполне одобрительно, сказав, что он доставляет «своим маленьким читателям сколько приятное и разнообразное, столько и полезное чтение»[573].
Для темы настоящего исследования «Звездочка» особенно интересна: она может быть рассмотрена как пример многочисленных впоследствии периодических изданий для детей («Детский отдых», «Семейное чтение», «Задушевное слово», «Мой журнал. Журнал для девочек», «Мир Божий» и др.). Почти для всех журналов «женского» направления русской литературы и педагогики середины и конца XIX столетия были характерны некий общий тон (сентиментально-поучительный и слащавый) и общие принципы структурной организации. В распределении материала они, как правило, опирались на календарь (исключение составляют, пожалуй, только «Журнал для детей», издававшийся в 1850‐х годах М. Б. Чистяковым и А. Е. Разиным, и более серьезное педагогическое издание 1870‐х годов «Семья и школа»). В них всегда строго соблюдался принцип «сезонного» и «праздничного» расположения материала. Действие рассказов, очерков, стихотворений в том или ином номере неизменно совпадало с календарным временем, на которое приходился соответствующий выпуск. Этот устойчивый структурный принцип детской периодической печати основывался на уверенности издателей-педагогов в том, что переживаемое в настоящий момент время года или праздник поможет маленькому читателю правильно понять, осмыслить и усвоить материал. Видимо, по мнению издателей, такое построение «журнального года» приучало читателей-детей к календарным ритмам, необходимым для нормального функционирования человека. Этот принцип расположения материала в изданиях для детей сохранился до настоящего времени, что можно заметить как по современным детским журналам, так и по учебникам-хрестоматиям для младших классов — он планируется таким образом, чтобы в процессе изучения он по своей сезонной тематике совпадал с соответствующим календарным временем: например, стихотворения об осени изучаются осенью, о зиме и Новом годе — зимой, о весне — весной[574].
В «Звездочке» особо «календарно» отмеченными оказываются декабрьские и январские номера. Зима, елка, Рождество и Новый год — вот тот тематический комплекс, который оказывается в центре декабрьско-январских выпусков этого журнала. Так, например, в первом номере «Звездочки» за 1842 год помещается статья с описанием рождественских обычаев разных народов и повесть в письмах. Письма пишут друг другу две девочки, одна из которых, жительница Петербурга, описывает празднование Рождества в своем городе, другая, живущая в это время в Вене, рассказывает о праздничных обычаях Австрии[575].
Тема народных святок из детских журналов, как правило, исключалась. Причиной игнорирования языческих святок, видимо, является убежденность издателей в несоответствии народных обычаев и верований учебно-педагогическим задачам детской журналистики. Народные святки с их суеверием, гаданием, ряженьем и нередко — с разнузданным поведением противоречили общепринятым в образованном обществе нормам, отчего изображать их считалось непедагогичным и вредным. Отсюда и те объяснения, которые даются народным обычаям и обрядам, по преимуществу иностранным, когда они все-таки попадают на страницы «Звездочки». Говоря, например, о швейцарском обычае рождественским вечером рассказывать детям всевозможные истории о колдунах, волшебниках и «даже мертвецах», автор пишет: «Все это делается для того, чтобы посмешить и позабавить молодежь»[576]. Швейцарцы, по мнению автора заметки, рассказывают эти истории с целью отучить детей от страха. От страха и трусости стараются излечить маленького читателя и поучительными рассказами о детях, боящихся привидений и мертвецов, как, например, в рассказе «Трусливая Соня»