[698]. Рассказы с этими мотивами приурочивались к святкам, и события, в них изображенные, тем самым начинали восприниматься как проявление особой мистики святочного времени, обладающего способностью порождать таинственные и необъяснимые явления.
Играя в образованном обществе ту же самую роль, которую в народе играли былички и бывальщины, подобного рода тексты удовлетворяли «потребность психической тренировки»[699], и весьма показательно, что эта потребность обострялась именно на святках. Многочисленность таких сюжетов, а значит, и популярность, которой они пользовались, объясняется, кроме того, непреходящим и неизменным интересом человека к таинственным, необъяснимым случаям. Как писал в 1880 году автор одного «Святочного фельетона»,
возможность вмешательства тайной сверхъестественной силы в нашу прозаическую жизнь нам так заманчива, так интересна, что нет ни одного человека, даже самого отчаянного атеиста, который бы не нашел в своей жизни хотя одной минуты, хотя одного маленького факта, когда ему пришлось испытать нечто необъяснимое[700].
Святочные сюжеты о таинственных явлениях в свою очередь потянули за собой рассказы с мотивами разнообразных форм расстройства психики — лунатизма[701], летаргии[702], безумия[703] и т. п.
Более непосредственно с устными историями оказались связанными святочные рассказы с мотивом покойника/мертвеца. В одних текстах с этим мотивом развивался популярный фольклорный сюжет о мести покойника за нанесенную ему обиду[704], в других же — рассказывалось о встающих из гробов и могил мертвецах, пугающих людей[705]. К рассказам с «покойницким» мотивом естественно примыкали тексты с мотивом привидения/призрака, в которых привидение (или принятый за привидение человек) пугало людей на кладбище[706], появлялось на святках в домах, где кто-либо умер насильственной смертью[707], приходило во сне, прося погрести по каким-либо причинам незахороненное его тело[708], являлось своим возлюбленным, родным, друзьям, выполняя данное при жизни обещание[709], и т. п. Довольно распространенным был также святочный сюжет о лжепривидениях, когда распространившийся слух о появляющемся где-либо привидении оказывался ложным, и таинственное явление получало в конце концов вполне реальное объяснение[710]. Закрепленность мотива привидения за святочным временем подтверждается также публикациями в праздничных номерах периодики очерков о домах, посещаемых привидениями[711].
Появление в святочных рассказах мотива опьянения также представляется вполне логичным: к этому мотиву писатели прибегали как к одному из способов построения фантастического сюжета. Его популярность в русской святочной литературе объясняется не только непреходящей актуальностью «алкогольной» темы, но и тяготением писателей к реалистическим мотивировкам — отталкиванием от чистой (немотивированной) фантастики. Святочные рассказы с этим мотивом по преимуществу бывали юмористическими[712].
В такой же степени представляется логичным и закономерным возникновение святочных рассказов с мотивом сна. Широко известно, что в народном представлении святочные сны и видения считались пророческими. Чаще всего включение в текст этого мотива предоставляло автору возможность ввести, как и в случае мотива опьянения, фантастический сюжет, не нарушив реальную основу рассказа, причем граница между сном и явью либо затушевывалась, либо сознательно делалась автором расплывчатой[713]. Из этой группы мотивов можно выделить предсмертные сны[714], сны-воспоминания[715], сны-видения о собственной смерти или смерти близкого человека[716], сны о посмертных приключениях героя[717], видения о будущем России[718], сны-предупреждения, рассчитанные на моральное исправление человека[719], сны-антиутопии[720] и др.
Мотив гадания, ставший, как было показано выше, ходовым уже на ранних этапах формирования святочного жанра, продолжал оставаться излюбленным и в конце XIX века. Чаще всего в рассказах с этим мотивом изображалось гадание на зеркале[721], но порою для развития сюжета использовались и другие способы гаданий — «гадание у омута»[722], «гадание на воске»[723], «на паперти»[724], «на кристалле»[725]. В основном этот мотив встречается в святочных рассказах с реалистическими мотивировками — в момент гадания героини на зеркале появлялся не черт в образе суженого, как это бывает в быличках, а сам герой, случайно оказавшийся в этот момент в месте гадания[726]. Поза гадающей на зеркале или на воске девушки обладала для русских писателей и читателей таким неотразимым обаянием, что «тиражирование» мотива «гадающей Светланы» продолжалось не только в святочных текстах, но и во многих мемуарах, романах, повестях[727].
Ряженье, как одна из характерных особенностей святочного поведения, также нашло себе место в святочном рассказе. Мотив ряженья использовался в текстах этого типа либо как фон, на котором разыгрывалось действие, порою выполняя чисто этнографические функции[728], либо как основной элемент сюжета[729]. С помощью этого мотива авторы святочных рассказов легко могли создать всевозможные ситуации недоразумения или ошибки, когда святочного ряженого принимали за то лицо, в которое он нарядился[730]. Производным от мотива ряженья явился мотив маски. Особый и весьма солидный корпус святочных текстов с этим мотивом, получивший распространение еще в 1830‐х годах, прочно закрепился за святочным рассказом. «Маска», делая человека неузнаваемым, изменив лицо, согласно народным представлениям, меняла и его сущность, тем самым сближая замаскированного человека с инфернальными силами, отчего поведение маски приобретало провиденциальный смысл. В одних случаях «маска» брала на себя функции поучения или разоблачения[731], в других — разыгрывала героев[732].
Мотив путаницы (недоразумения, ошибки, розыгрыша) не столь непосредственно связан со святочной семантикой, но тем не менее авторы обращались к нему весьма охотно еще со времен М. Д. Чулкова. Пристрастие к нему объясняется возможностью его использования для создания веселых, комических сюжетов, имитирующих характерную для народных святок обстановку веселья и шутки. Я полагаю, что он по происхождению связан со святочными быличками о розыгрышах на святках (псевдобыличками)[733].
Органично выглядит в святочных текстах и «матримониальный» мотив. Его появление вполне естественно и закономерно, если вспомнить, что святки считались праздником молодых людей и сближения будущих супружеских пар. Как уже говорилось, одной из самых распространенных святочных игр была игра в свадьбу, а основной целью святочных гаданий было стремление увидеть своего «суженого»/«суженую». Свадьбой заканчивались и многие святочные тексты конца века[734].
Таковы основные мотивы рассказов, опирающиеся в своем построении на семантический комплекс народных святок.
Рассказы конца XIX века, связанные со смыслом праздника Рождества, предоставляли самые разнообразные варианты мотива «рождественского чуда». Этот мотив имел широкий смысловой диапазон — от трактовки «чуда» как сверхъестественного явления, вызванного вмешательством божественных сил[735], до сугубо бытового осмысления этого понятия — как обыкновенной жизненной удачи. Иногда читателю предоставлялась возможность двоякой трактовки произошедшего события — как «чуда божественного» и как результата благоприятного стечения обстоятельств[736].
В подавляющем большинстве текстов «рождественское чудо» предстает в виде простой жизненной удачи, счастливой случайности, которая выпадает на долю героев именно на Рождество, — вызволения их из затруднительного или безвыходного положения. По законам жанра Рождественский сочельник воспринимался как промежуток времени, обладающий способностью репродуцировать счастливые события в жизни героев, способствовать успеху, что и воспринималось как чудо. Поэтому мотив «чуда» порождал ряд его разновидностей. В некоторых рассказах