удача приходит неожиданно в критический момент жизни героя либо в виде материальной помощи, либо как результат простого везения или чьей-либо благотворительной деятельности[737]. Характерная особенность таких текстов — эффект неожиданности: неожиданно полученные или найденные деньги[738], подарок[739], медицинская помощь[740], желательный исход какого-либо затруднительного дела, чудесная перемена в судьбе героя, которая происходит из‐за участия в его судьбе благородного и всемогущего покровителя[741], и т. п.
Другой разновидностью мотива «рождественского чуда» можно считать мотив чудесного спасения на Рождество. Сюжеты таких рассказов обычно строились на благополучном выходе из той опасной ситуации, в которой оказываются герои, — спасение во время бури на море[742], на войне[743], во время метели, бурана[744], выздоровление[745] и т. п. Этот мотив нередко переплетался со святочным мотивом «нечистой силы», в роли которой выступала природная стихия, побеждаемая рождественской ночью Божественным промыслом.
Как вариант «рождественского чуда» может быть рассмотрен и мотив примирения на Рождество. Рассказы с этим мотивом преимущественно связаны с семейной тематикой: примирение происходит между мужем и женой, родителями и детьми, мачехой и пасынком и т. д.[746] Этот мотив, так же как и ряд других, появившихся в русской литературе под воздействием диккенсовских повестей, связан с художественной реализацией основных евангельских идей. Праздник Рождества, ставший праздником единения людей, и в особенности членов одного семейства, неизбежно должен был породить рассказы с мотивами возвращения блудного сына[747], встречи родных и близких после долгой разлуки[748], раскаяния[749], нравственного перерождения[750]. Обычно раскаяние героя приводит его к мгновенному исправлению, которое совершается в течение рождественской ночи. Герои рассказов с этим мотивом наделены комплексом характеристик, который можно назвать «комплексом Скруджа» — это выбившиеся в люди бедняки, старые холостяки, забывшие свое детство, не признающие праздников, не имеющие близких и любимых ими людей. Их духовное перерождение происходит в результате какого-либо потрясения, пережитого ими в канун Рождества. К рассказам с мотивом «раскаявшегося скряги» примыкают рассказы о раскаявшихся преступниках[751]. Мотив раскаявшегося грешника/преступника настолько прочно связался со святочной литературой, что иногда в декабрьско-январских номерах печатались тексты с этим мотивом, приуроченные к другому календарному времени[752]. В некоторых произведениях праздник Рождества, возбуждавший в человеке чувство любви к ближнему, провоцировал героев не только на раскаяние, но и на совершение благородных поступков[753]. К этой группе примыкают рассказы о «жертве», принесенной человеком на Рождество[754].
Тексты с мотивом «рождественского чуда», как можно заметить, давали достаточно разнообразный спектр сюжетов, но все они, однако, могут быть объединены на том основании, что в них рождественский праздник оказывался временем, неожиданным и чудесным образом разряжавшим критическую и, казалось бы, безвыходную ситуацию или же способствующим духовному перелому в сознании человека. В таких рассказах рождественское время провоцировало неожиданное и резкое улучшение ситуации, в результате чего противостояние отрицательных сил сводилось к нулю.
Мотив «рождественского чуда» отнюдь не исчерпывает все сюжеты рождественского рассказа. Рождество всегда пробуждало в человеке потребность обращения мыслями в прошлое, особенно в детство, которое вспоминалось как время полного благополучия и счастья, противопоставленное тому, что он переживает в настоящее время. Отсюда и мотив «воспоминания», служивший своеобразной компенсацией «чуда» — его замены[755]. С этим мотивом оказался тесно связанным мотив одиночества, который сопровождал обычно мотив воспоминания и встречался в рассказах о людях, острее всего осознающих свое одиночество именно в Рождественский сочельник[756].
Появление мотивов с отрицательной эмоциональной окраской характерно именно для русской святочной традиции, где рассказы с несчастливыми концами встречаются не реже, а может быть, даже чаще, чем со счастливыми. Такие мотивы можно назвать антирождественскими. Они возникли как своеобразный протест против несоответствия жизни самой сути праздника. Согласно идее Рождества, должно свершиться чудо, но оно не свершается: человек не выздоравливает, а умирает или кончает жизнь самоубийством[757], помощь не приходит, и люди погибают в стихийных бедствиях[758], примирение родных и близких не происходит[759], нравственное перерождение не совершается[760], родные и возлюбленные не встречаются[761], а вместо чудесной перемены в судьбе героев, которую можно ожидать к Рождеству, их жизнь или заходит в тупик, или же меняется к худшему[762]. Как можно заметить, каждая разновидность мотива «рождественского чуда» породила свою противоположность. В этом типе рождественских рассказов, свойственном, как кажется, в такой сильной мере только русской литературе, проявилась черта, отмеченная еще Белинским, сказавшим как-то, что в ней «дифирамбы восторга» никогда не заглушали «вопли страдания»[763]. Не святочная утопия, как в западной диккенсовской традиции, а рассказ о вопиющей несправедливости устройства современной жизни во всех ее сферах, столь не соответствующей сущности великого христианского праздника, начинает преобладать в русской святочной литературе.
Необходимость обязательного поставления к Рождеству и святкам специальных праздничных материалов приводила к тому, что накануне праздника сотрудники периодических изданий вынуждены были буквально «вымучивать» их из себя. Жесткость жанровой формы святочного/рождественского рассказа, о которой говорил Лесков, обязывала писателей придерживаться определенных композиционных и сюжетных рамок, что создавало дополнительные трудности при его написании. Именно эта жесткость формы и привела в конце концов к однообразию сюжетных схем, породив избитость и заштампованность святочных сюжетов. Если непритязательному читателю, который еще только недавно пристрастился к чтению и который в восприятии письменного текста продолжал опираться на эстетику фольклора, заштампованность была незаметна или даже желанна, оправдывая его ожидания, то образованный читатель, ориентированный на новизну художественного текста, быстро обнаружил ущербность святочного жанра. Святочный рассказ, выросший из фольклорного текста, неизбежно должен был прийти к кризису, что и произошло в период его наибольшего расцвета и распространения.
Действительно, последние десятилетия XIX века были не только временем окончательного оформления и становления святочного/рождественского рассказа, но и временем его кризиса. С первым случаем рефлексии над этим жанром мы встречаемся у Лескова, который с горечью отметил, что святочный рассказ быстро «испошлился» и что он сам больше не может писать этой формой. Некоторые другие писатели тоже начинают замечать избитость святочных сюжетов. Все чаще и чаще в тех же праздничных номерах периодики встречаются тексты, повествующие о сложностях написания святочных рассказов и о том трудном положении, в котором оказался писатель, получивший на него заказ от издателей газет и журналов. Появление этих по большей части шутливых и юмористических текстов весьма показательно. С одной стороны, писатели, не желавшие увеличивать и без того большое количество банальной святочной продукции, сделав темой своего святочного текста размышление над природой жанра, таким, как им казалось, оригинальным способом выходили из затруднительного положения. С другой стороны, эти тексты-рефлексии свидетельствовали о неудовлетворенности более или менее образованного читателя и писателя состоянием святочного жанра. Далеко не каждый писатель был способен неожиданной трактовкой святочного события придать рассказу новый поворот, не нарушив при этом законов жанра, что удавалось Лескову.
Еще одним свидетельством кризиса, переживаемого святочным рассказом, является появление пародий на него, которые во множестве начинают встречаться в праздничных номерах периодики в последнее десятилетие XIX века. Появление пародии на жанр всегда означает осознанность этого жанра и его освоенность, а иногда и изжитость. В таких пародийных текстах обычно изображались писатели, перебирающие в своем сознании сюжеты и «антураж» для очередного святочного рассказа, или же описывались муки газетчика, «вымучивающего» к празднику очередной святочный текст. Эти процессы, происходившие внутри святочного жанра, нашли отражение в «Рождественских рассказах» В. М. Дорошевича о покупке писателями на Большом базаре рождественских сюжетов