[764], в нескольких пародиях Чехова и И. Н. Потапенко[765], в текстах, рассказывающих о сложностях процесса создания святочного рассказа («Что надо делать» С. А. Сафонова[766], «Рождественский рассказ» <С. В. Потресова> С. Яблоновского[767]) и, наконец, в многочисленных святочных анекдотах и сценках юмористических журналов, где высмеивались избитые святочные сюжеты, а заодно — писатели и читатели, получившие нервное потрясение, одни — от писания, другие — от чтения «страшных» святочных рассказов[768]. Юмористические журналы конца века часто помещали шутки на тему святок и святочных рассказов, впрочем, по преимуществу довольно плоские. Особенно обильны такие шуточные святочные заметки в журнале «Осколки», юмористы которого из года в год неустанно высмеивали штампы «страшных» святочных историй. Приведу только один пример. В рождественском номере «Осколков» за 1896 год содержится следующий текст:
В купеческом доме.
— Ты что это, Варвара, за обедом читаешь такую поганую газету?
— Да чем же, маменька, она поганая?
— Как чем, коли это рождественский номер и там сегодня про чертей да про мертвецов все написано?.. Брось сейчас газету и ступай руки вымой![769]
«Святочный ажиотаж» высмеивался также и в карикатурах праздничных номеров юмористических еженедельников[770]. Настало время, когда без пародийных материалов не обходилось ни одно издание — их можно было найти и в серьезных газетах, и в толстых журналах, и, конечно же, в массовых и юмористических еженедельниках[771].
Кризис святочного рассказа проявился и в размывании его границ, неизбежно следовавшем за расширением количества святочных мотивов. Мотивы, связываясь по ассоциации, один за другим «притягивались» к этому жанру как в большей или меньшей степени соответствующие теме Рождества и святок. Поиск оригинальных решений приводил писателей к расшатыванию формы и к слиянию праздничных рассказов с теми, которые и не претендовали на связь с календарем. В рождественских выпусках периодических изданий могли печататься тексты, сюжетно не приуроченные к празднику, но тем или иным способом содержательно с ним связанные. Примечательно, что само время опубликования начинало «высвечивать» в произведении именно те черты текста, которые могли быть рассмотрены как святочные. Этот феномен восприятия художественного текста срабатывал в периодике неоднократно: текст, внесенный в праздничный номер, воспринимался как святочный, а вынесенный за его пределы утрачивал (или заглушал) в себе мотивы, которые могли быть рассмотрены как святочные[772]. Так, например, Чехов, посылая в 1890 году в «Новое время» рассказ «Гусев», писал о нем Суворину как о тексте, «подходящем» для «Рождественского выпуска». И действительно, праздничная дата опубликования этого рассказа акцентировала в нем те мотивы (воспоминания, родины, семьи, русской зимы), которые при чтении его в собрании сочинений писателя вовсе не воспринимаются как святочные. В таком почти безграничном расширении количества мотивов таилась определенная опасность для святочного жанра: бесконечно увеличивая корпус святочных текстов, новые мотивы неизбежно разрушали его.
Сборники святочных рассказов
В природе восприятия читателем святочного жанра многое объясняют сборники святочных рассказов. Обычай издания к святкам и Рождеству специальных книг возник в 20–30‐х годах XIX века. Одни из них, как, например, «Подарок на святки 1820–1821 годов» (СПб., 1820), представляли собой практические рекомендации к проведению зимних праздников; другие же, как «Святочные вечера, или Рассказы моей тетушки» Н. И. Билевича (М., 1835), предлагали читателю специальное «праздничное» чтение. Такие издания, адресованные взрослым или детям, рекомендовались в качестве рождественского подарка. Появление подобных книг свидетельствует об осознании издателями и авторами представления о том, что «потребление» текста (слушание или чтение) должно проходить в соответствующей обстановке и в определенное (суточное и календарное) время. Согласно этим представлениям, вечер и ночь (в пределах суток), зима и особенно святки (в пределах календарного года) больше подходят для рассказывания и слушания «страшных» и таинственных историй, чем день и утро или весна и лето. В результате и возникают сборники с названиями, имитирующими время рассказывания, — «Вечера…» или «Святочные вечера…»: «Вечер на Кавказских водах» Марлинского, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Святочные вечера» Билевича, «Вечера на Карповке» Жуковой, «Вечер на Хопре» Загоскина, «Зимние вечера» Савельевой-Ростиславич и многие другие[773]. Принцип объединения текстов в такой сборник состоял в содержательной их однородности — принадлежности к типу рассказов, подходящих для рассказывания вечерами, в особенности зимними и святочными.
Традиция издания таких сборников наиболее полное развитие получила в конце столетия. В подавляющем большинстве случаев они составлялись из рассказов, уже опубликованных в «святочных» номерах периодических изданий. Так сделал, например, Лесков, подобрав специально для своего сборника «Святочные рассказы», по его мнению, наиболее подходящий для такого издания корпус текстов. Свой принцип отбора рассказов писатель объясняет наличием в них элемента «фантастического», который он считает одним из основных элементов святочного рассказа.
Едва ли не массовое появление в конце XIX века сборников с названием «Святочные рассказы» многое объясняет в природе становления и восприятия читателями святочного жанра. Рассказы, включавшиеся в сборник с этим названием, подавались писателем и воспринимались читателем как некое единство, объединенное в цикл. Основанием для их объединения становился как функциональный принцип (время чтения текстов), так и содержательный (тематическая и композиционная их общность). Первым книгам подобного типа была свойственна ориентация на сказовую форму: осознавая жанровую связь текстов с устной традицией рассказывания, авторы и в письменной форме стремились воссоздать иллюзию устной речи, передав слово рассказчику и наделив его при этом индивидуальными речевыми особенностями. И у Гоголя, и у Билевича эти рудименты устного жанра играют первостепенную роль. Ориентация на фольклор, сохранявшая остатки устного функционирования текста, поддерживала в читателе память о первоначально устной его природе. Единый рассказчик (тетушка Соломонида Патрикеевна у Билевича и пасечник Рудый Панько у Гоголя) и единое время рассказывания (святочные вечера у Билевича и зимние вечера у Гоголя) сознательно связывали тексты с устной традицией.
Со временем, по мере того как формировался жанр святочного рассказа, произведения, входящие в такие «святочные» циклы, все более утрачивали черты устного функционирования, сохраняя порою лишь формальный его признак — рамочную композицию, в которой создавалась обстановка «святочной беседы». Тем самым рассказ, не являясь уже «сказом», содержал, однако, «сигнализацию на рассказчика», которая, согласно утверждению Ю. Н. Тынянова, указывала на то, что «жанр, с которым автор соотносит свое произведение, стабилизован». Поэтому рассказчик в таких случаях становился лишь «жанровым рудиментом старого жанра»[774]. Утрачивалась и «практическая» рекомендация, выраженная в заглавии с временным обозначением их функционирования: «Святочные вечера».
В «Святочных вечерах» Г. П. Данилевского (1879) такая сигнализация на рассказчика еще присутствует[775]. Этот сборник особенно интересен своей связью с украинской традицией первой половины XIX века. В отличие от других сборников святочных рассказов конца столетия, он имеет заглавие, перекликающееся с циклами Билевича, Гоголя, Загоскина («Вечера…»). Во вступлении к нему Данилевский тщательно имитирует обстановку рассказывания: во время ветлянской чумы святочными вечерами собираются вместе «любители сказок о привидениях и духах» и делятся друг с другом всевозможными историями о «бесовщине вроде старинных рассказов». Называются и примеры этих «старинных историй» — это «Вечера на Хопре», «Пан Твардовский» и «Вечер на Кавказских водах»[776]. Помимо ориентации на украинскую традицию, у Данилевского заметна также перекличка с «Декамероном» (не просто святки, но святки во время чумы), что придает всему циклу дополнительный смысл. Сами же тексты весьма напоминают те, которые нам уже известны по «Разговору на святках» Полевого и «Святочным вечерам» Билевича, разве что они имеют более «цивилизованный» характер — как рассказчики, так и герои принадлежат к «образованному» кругу общества, а сюжеты представлены и «полицейскими» рассказами («Счастливый мертвец»), и историческими анекдотами («Мертвец-убийца»), и антиутопиями («Жизнь через сто лет»). И все же в рассказах Данилевского иногда заметно проступают сюжеты быличек о мертвецах («Прогулка домового», «Мертвец-убийца», «Счастливый мертвец»), используются популярные в святочной традиции рассказы о привидениях и духах («Призраки», «Проказы духов», «Таинственная свеча»), даются этнографические описания малороссийских святок («Чумаки»). Данилевский, начавший свою литературную деятельность в массовой и детской периодике 40‐х годов («Иллюстрация», «Звездочка», «Полицейская газета»), был еще тесно связан с первыми этапами становления жанра календарного рассказа и не забывал о его устной природе.