Сундуковы, прожив в Москве около месяца, собирались в деревню. Однажды утром приехали к ним гости. Анюта, которую мать приучила к хозяйству, разливала в это время наливки. Она тотчас покинула свои занятия, стала умывать руки и положила в рот обручальное кольцо свое. «Барыня спрашивает вас в гостиную; пожалуйте поскорее!» — вскричал вбежавший в двери слуга. Анюта хотела сказать «Иду!», заторопилась и проглотила кольцо.
Кольцо, по несчастью, остановилось в горле. Напрасно старается она от него освободиться. Силы скоро ее оставляют, дух занимается; бедная девушка упадает на руки окружавших ее женщин и в мучениях умирает.
Смятение распространяется в доме: прибегают злополучные отец, мать и испуганные гости; плач и рыдания наполняют комнату, целый двор; возвещают соседям о случившемся несчастии; но плач и рыдания не достигают уже до слуха Анюты, распростертой на руках матери и няни.
Врачей в Москве тогда было немного, да им и плохо верили в то время; однако ж один из гостей догадался и поскакал за лекарем; ездил часа два, наконец привез его. Жрец Эскулапа, немец, в большом распудренном парике, взглянул на бездыханную девушку, пощупал пульс, приложил руку к вискам ее, к сердцу и объявил, что нет никакой надежды, но что он ручался бы за жизнь ее, если бы успел приехать ранее получасом; последние слова произнес он с важным видом.
Анюту одели в белое атласное платье, то самое, которое готовили ей к венцу, распустили по плечам темно-русые волосы и положили ее на стол. Отчаянных родителей увели в отдаленные комнаты. Две старушки из близких знакомых приняли на себя хлопоты о нужных приготовлениях к погребению. Обязанность печальная, тяжкая для чувствительного сердца. И хотя есть люди, которые сами на нее напрашиваются, но не менее достойная полной благодарности тех, коим оказывается сия горестная услуга.
Весть о нечаянной кончине прекрасной дочери Сундуковых разнеслась по городу и в тот же вечер достигла до ушей Кудрина; сердце несчастного любовника, в котором стараниями няни начинала воскресать пагубная надежда, глубоко было поражено ею. В эту минуту для него казалось легче вообразить Анюту в объятиях Хабарова, легче было бы умереть от мучений любви безотрадной, нежели так рано, так преждевременно оплакать милую, прелестную девушку, к которой он привязан был всею душою.
После первых движений горести он решается во что бы то ни стало видеть покойную, проститься с нею и потом на целую жизнь заключиться в отдаленном монастыре. Но каким образом без шума проникнуть в дом Сундуковых? На протекцию няни нельзя теперь положиться: огорченная кончиною барышни, она забыла о нем, она ни о чем другом не помышляет, кроме своей потери. Кудрин думал, думал — и выбрал следующее средство, лучшего не пришло ему в голову.
Он едет к церкви того прихода, в котором жили Сундуковы, отыскивает дьячка, спрашивает, скоро ли очередь его читать псалтирь по умершей дочери владимирского помещика. Узнает, что в одиннадцать часов. Сказывает ему за тайну, что он сделал обет прочитать псалтирь над двенадцатью покойниками и, наконец, вызываясь принять на себя его обязанность в настоящем случае, просит у него дьячковского кафтана.
Дьячок, изумленный предложением незнакомого человека, смотрел на него во все глаза и медлил согласием, но когда из рук Кудрина высыпались на стол десять звонких рублевиков — значащие в то время деньги, — он с поклоном подал ему синий кафтан свой и после долго рассуждал с женою о странном, неслыханном обете молодого дворянина.
В простой, смиренной одежде церковника, с сжатым сердцем, с бледным лицом входит несчастный Кудрин в залу дома Сундуковых. Он едва устоял на ногах при взгляде на печальный предмет, поразивший его взоры. В переднем углу комнаты, на столе, окруженном шестью высокими подсвечниками, под богатым парчовым покровом, под белою на лице кисеею лежала та, которую любил он более всех на свете! Надлежало скрепиться: в зале были люди; с трепетом подходит он к налою, раскрывает псалтырь и, перекрестясь, дрожащим голосом, начинает медленное чтение, стараясь изменить себе. Напрасно силится он приковать взоры свои к разогнутой перед ним книге — они против его воли скользят по налою и часто упадают на тонкое кисейное покрывало на лице покойницы.
В полночь все разошлись из комнаты; осталась одна старая служанка, более других преданная барышне, и скоро заснула на стульях. Где ж няня? Она не могла указать подобного усердия! Она слегла от горести в постелю.
Когда все таким образом замолкло, Кудрин оставляет свое место, приближается к столу, падает ниц и горько плачет. «Я любил тебя, — говорит он тихо, — любил, лишенный надежды владеть тобою! По крайней мере, мог иметь утешение молиться о твоем счастии, радоваться ему, если б молитвы мои были услышаны! А теперь!..» Он встал, откинул покрывало с лица Анюты. Красота небесная! Никаких признаков смерти! Губы сохраняли прежний цвет свой; в щеках алел остаток румянца; казалось, она почивала тихим глубоким сном. Недвижим, безмолвен, несколько минут смотрел он на ангельские черты усопшей; наконец снова залился слезами; с тяжким удушающим вздохом произнес последнее «прости» и, опершись руками на край стола, бросился целовать; уже губы его коснулись губ покойницы, горячие слезы орошали хладное лицо ее, как вдруг ветхие ножки стола подломились и он обрушился со всею своею тяжестию; в испуге, в смятении, Кудрин хватает мертвую, поднимает, держит в своих объятиях; стук падения прерывает сон старой служанки, будит людей, спавших в соседней комнате; они сбегаются, смотрят и цепенеют от страха.
Общий ужас возрастал постепенно, когда явственно послышались болезненные стоны покойницы, когда она, открывая глаза и озираясь на все стороны, слабым голосом произнесла слова сии: «Где я? Кто, зачем держит меня так крепко?.. Для чего нет со мною ни матушки, ни моей няни?» В сию минуту они стояли перед нею в одинаковом, как и все, оцепенении. «Но мне никто не отвечает… Теперь вспоминаю, догадываюсь… Меня сочли умершею. Ах! посмотрите, посмотрите: я жива, вот и кольцо роковое!» Она указала, все взглянули на пол, все увидели и кольцо, от которого освободилась несчастная действием падения. Все закричали в один голос «Она живая!» и бросились к Анюте, которая, стоя уже на ногах, простирала к матери руки.
В одну минуту не стало ни подсвечников, ни других украшений печального позорища. Радость сияла на всех лицах; Анюта переходила из объятий в объятия, и никто не обнимал ее с сухими глазами; наконец, общее внимание и любопытство обратилось к церковнику, который с восторгом в сердце, но с робостию во взоре стоял на прежнем месте. При первом вопросе Сундукова о случившемся он упал пред ним на колена и все рассказал откровенно.
— Тимофей Петрович и Аграфена Ивановна! — с чувством произнес он в заключение. — Любовь моя возвратила вам дочь. Она воскресла на моих руках! Неужели и теперь не согласитесь признать меня вашим сыном?
— Батюшка! Матушка! — сказала Анюта, смотря на Кудрина с выражением величайшей нежности. — Он мой спаситель; ни за кем, кроме его, не буду, никогда не надену кольца жениха моего, которым обручили меня смерти.
Что оставалось делать растроганному отцу, рыдающей матери после таких сильных убеждений? Они красноречиво взглянули друг на друга и обняли Кудрина как милого сына.
Когда слух о сем необыкновенном происшествии разнесся по городу, все одобрили согласно Сундукова. Старика тревожило несколько нарушение данного слова, но сам Хабаров избавил его от такого беспокойства: из Тулы вскоре было получено известие, что молодой ветреник, проезжая сей город, влюбился в одну прекрасную вдовушку и тайно на ней женился.
Нужно ли, как говорится, досказывать сказку? Нужно ли уверять читателей, что Кудрин и Анюта, во всем достойные друг друга, были счастливыми супругами? Они сами и все посторонние признавали в завидной судьбе их действие Всевышнего Промысла.
И.-Л. РунебергВечер на рождество в лоцманской избе[830]
Слишком усердная работа в шкерах и поднявшийся потом противный ветер с бурей помешали нам, к крайнему прискорбию нашему, возвратиться в город к вечеру на Рождество. Напротив, весь вечер качало нас на открытом море, что, конечно, было бы опасно, если б не было у нас отличной лодки, и очень неприятно, если б один из наших собеседников своею веселостию и своими рассказами не умел рассеять нашей скуки: этот человек был иностранец, шкипер и хозяин корабля, с которым перезимовал он в нашей гавани. Он менее других желал встретить вечер накануне Рождества на твердой земле, потому что не имел родных, которые бы ожидали его на кашу и пирог. Сверх того, он был совершенно закален против всего, что называется бурею, холодом или водою, к чему мы опять вовсе не привыкли — и, сидя у руля собственной своей шлюпки, он едва ли стал бы увертываться и тогда, когда бы на каждой волне была опасность задеть за луну.
Между тем наше плавание никак не могло казаться приятным. Мы лавировали, делая повороты в 2¾ мили, а очень мало подвигались вперед по причине сильного волнения, беспрестанно противодействовавшего парусам. Наконец, совсем оставив надежду достигнуть твердой земли, мы решились на ночь пристать к голой, обросшей елями скале на открытом море, называемой Лоцхольм, и искать пристанища у лоцманов, выстроивших на ней избу. Мы издалека видели огонек в окнах избы, и веселый капитан пустил свою шлюпку туда по ветру.
«Теперь, господа, — сказал он, втянув в себя обильный прием холодного пуншу, — не хвастая можно сказать, что у нас свежий ветер. Однако ж, я помню, была такая же погодка, если еще не лучше, когда мне было лет пять от роду и когда вдобавок я был в море один-одинешенек. Надобно знать, что со мною совсем другое дело, нежели обыкновенно бывает с другими людьми: я лучше знаю, куда повезет меня на свете, нежели откуда пришел. Одним словом, когда мне было около пяти лет, а это должно быть, как мне сказывали, лет за тридцать тому назад, я в одну ночь очутился на открытом море, как теперь, с тою только разницею, что я тогда был во власти ветра и волн, а теперь у меня два распущенных паруса, что тогда я окостенел от холода, а теперь мне, слава Богу, тепло. Я много уже забыл из этой первой экспедиции моей; помню только, что меня оставили одного на скале среди бурного моря и что я хотел отправиться вслед за теми, которые таким образом покинули меня. Мрак был густой, как теперь, и когда я стал гресть, первый вал вырвал весла из рук моих. Долго ли меня в таком положении носило по морю, не знаю, но то верно, что я наконец попал к добрым людям. Я, стало быть, знаю, как вы изволите видеть, немного более Адама, были ли у меня родители или нет. Те, которые призрели меня и возвратили мне жизнь, были зажиточные крестьяне, а по ремеслу контрабандисты. Я рос между ними и участвовал в их ремесле, пока не показалась у меня борода; тогда я сел на купеческое судно и сделался честным человеком. — Эй, взять багор, прицепиться! Уж не черт ли сам показывает мне дорогу здесь между камнями!»