Шлюпка с опавшими парусами лежала в заливе, между скал; пловцы начинали вытягивать оледеневшие члены, зевали и шумели, чтобы выжить холод из тела. Капитан и двое юнг остались у шлюпки, а остальные, шатаясь, пошли в теплую избу.
Там уже был пир горой. Большой огонь от сосновых дров, треща на широком очаге, освещал избу; на столе горело несколько свеч. По стенам развешаны были сети и другие рыболовные принадлежности, а в углах избы толпились белые козы и козлята. Жильцами здесь были престарелая старушка, которая сидела у стола с книгой в руках и, по-видимому, пела про себя псалмы, крестьянин средних лет с женою и пятерыми детьми, из коих четверо давали ужасный концерт на глиняных петушках, а старший аккомпанировал им на звонкой деревянной трубе. При входе нашем отец встал, сильно топнул ногою, чтоб дети перестали шуметь, а нам кивнул с принужденною приветливостию. Старушка положила книгу свою на стол и, сняв очки, вперила на нас свои проницательные глаза. «Откуда вы, добрые люди, — спросила она, — разве нет у вас своего дома, что вы скитаетесь в вечер накануне Рождества Христова, или ваше судно со всем богатством лежит на дне морском? А только уж вы не получите лоцмана, прошу не прогневаться». При этих словах она плюнула на свои сморщенные пальцы, сняла ими со свечки, встала и вдруг ярко осветила нам лица. «Ох, ох, — продолжала она, — а уж заяц должен быть чертовски бел, что за ним пригнались в вечер на Рождество. А чего бы вам дать поужинать? Есть, благодаря Богу, салакушка; Анна коз подоит хорошенько; а уж каши вам никто не сварит посереди ночи».
На этот счет мы скоро успокоили как старушку, так и мужа с женой. Сняв верхнее свое платье, мы стали греться и задобрили хозяев чашкою холодного пуншу, которая нами поднесена была радушно, а ими принята очень благосклонно. Скоро мы были как дома и очень хорошо чувствовали себя в теплой избе. Старушка хотела постлать нам постели и приказала скорее доить коз, как вдруг хлопоты ее были прерваны одним обстоятельством, имевшим последствия, каких мы никак не могли предвидеть.
Капитан, оставшийся у шлюпки, наконец привел все в порядок, подобрал паруса, привязал шлюпку, послал все вещи в избу и был готов ночевать на берегу. Но прежде, нежели вошел в теплую избу, он вспомнил то, что мы забыли, именно — выстрелил из заряженного ружья, которое было с нами. Этот-то внезапный звук и расстроил занятия старушки.
Услышав выстрел, она небрежно бросила подушку из гагачьего пуху, которую держала в руке.
«Что, вы разве не слышали выстрела? — спросила она дрожащим голосом. — „Юноне“, которая не могла перезимовать в Норвегии, непременно хочется, не дождавшись весны, отколоть себе бока о наши подводные мели. Садись в лодку, сынишка, и держи хорошенько на северо-запад, чтоб ветер был тебе по пути; мы уж посмотрим за детьми; ты о них не беспокойся, только не мешкай».
Ушам, помоложе старушкиных, нетрудно было заметить ее ошибку. Так называемый сынишка, сорокалетний ее сын, улыбаясь, прервал ее увещания и сказал тоном, в котором выражались и робость, и сострадание: «Уж тебе, матушка, вечно слышится недоброе; чай, тебе почудится выстрел и тогда, когда муха сядет на твою могилу. А коли я не ошибаюсь, так это просто кто-то из господ выстрелил у нас на берегу, а шестифунтовую пушку на „Юноне“ нам еще нескоро услышать».
«Ох, ох, — сказала старушка, — вы, молодые люди, вечно хотите быть умнее нас; я, слава Богу, в своем уме, да и родилась я не от сумасшедших. Помоги мне, Господи! Только вечер на Рождество другим радость, мне горе. Я в том не виновата, а что же мне бедной было делать? Однако ж сядьте поближе к огню, вы, добрые люди, дорогие гости, а я расскажу вам, что сделала слабая женщина и какое она за то получила награждение».
Мы исполнили желание старушки, а между тем наши гребцы и молодая хозяйка вместе готовили ужин и грели холодное кушанье, которое мы привезли с собою. Старушка начала.
«Раз, это было давно, так давно, что многие из вас (судя по вашим лицам) и не припомнят этого времени, раз, накануне Рождества Христова, вечером я, как и нынче, одна была дома, в этой избе. Могу сказать одна, потому что двое моих ребятушек, которые прыгали вокруг меня, сами требовали еще помощи, а мне ни в чем не могли помочь. Как теперь, меня окружало открытое море, но хотя, правда, и нынче ветер воет в чердачное окно, только этот ветер как дыхание против тогдашней бури. Мы не ожидали домой ни одного судна, и муж мой с своими товарищами поехал в город, чтобы в праздник Рождества идти к заутрене и, может быть, повеселиться вечером. В ту пору у меня лицо было еще краснее нынешнего и таки довольно храбрости для женщины. Я сидела за псалмами, как сегодня при вашем входе; дети только что отужинали и забавлялись игрушками, которые им подарили для Рождества. Старший — тогда ему было десять лет, а теперь он и стар и умен — водил по полу корабль из коры; младший ездил верхом на деревянной лошадке и восхищался бисерным ожерельем с золотым сердечком, которые муж мой подарил ему, а я вечером повесила мальчишке на шею. Вдруг я услышала с моря выстрел. Помилуй меня, Господи, если я не так поступила; но тогда мне казалось, что я сделала должное. Я взяла с собою старшего сына для управления фок-штогом, отвязала одну из лодок и отчалила. Младший следовал за нами до берегу. Я приказывала ему воротиться в избу, но он остался и, рыдая, звал меня громко, пока буря и волнение моря не заглушили голоса его. Доплыв до подводных мелей, я заметила огонь на корабле, который в темноте шел прямо к северу на бурун, как будто бы прежде никогда не бывал в нашей гавани. Я вовремя подоспела, взошла на корабль, поворотила руль — и корабль пошел как лосось, оставляя в стороне мели и бурун. Таким образом мне, слабой женщине, удалось безопасно в гавань провести большое судно старого господина Адольфа. С радостью вспоминала бы я во всю жизнь этот вечер, если б только дома все было благополучно. В 4 часа утра я возвратилась в эту избу; думала отдохнуть — но мой отдых стал горше прежней работы. Меньшого сына моего не было в избе. Я с фонарем всю ночь искала его на наших скалах. Я громче бури звала его по имени, но поиски и крики мои были как на дне морском. На рассвете я увидела голую сваю, к которой другая наша лодка была привязана; но лодки и мальчика с тех пор я не видала: лодка стоила золота, а сынок-то был мне дороже жизни».
Старушка замолчала и залилась слезами. Во время рассказа ее вошел капитан, но он, казалось, почти не обратил внимания на слова ее. Вместо того он быстрым взором окидывал стены, потолок, весь скарб в избе, но в особенности старую для рыбы доску, висевшую у очага, и которая в середине почти совсем уже была разрублена, хотя некоторые украшения на концах еще довольно хорошо сохранились. Когда старушка окончила свой рассказ, он встал однако ж, подошел к ней и, отстегнув сертук и жилет, вынул бисерное ожерелье, которое положил ей на колена. Старушка несколько времени рассматривала ожерелье, потом подняла глаза и с удивлением стала глядеть на капитана. Вдруг она встала, обвила его шею руками и тихо зарыдала, не говоря ни слова. Когда она потом подняла лицо, радость сияла во всех ее морщинах. «И так похож на отца, как будто сам он воскрес, — сказала она наконец, — только гораздо красивее его. Боже сохрани тебя, буйная голова! Кто просил тебя пускаться в море, когда ты остался один-одинешенек? Разве погода была по тебе? Да и я сама была дура: могла бы привязать тебя к постели; тогда бы ты поневоле остался дома. Слава Богу! Теперь я могу спокойно умереть, и никто не спросит на могиле моей, куда я девала свое дитятко».
Легко представить себе наше удивление; так этот вечер на Рождество, который начался было так скучно, стал для нас веселее многих других.
Ф. М. ДостоевскийМальчик у Христа на елке[831]
Но я романист и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось накануне Рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.
Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями;