на улице чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, Господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.
Вот и опять улица — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и поют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам; не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, Господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из‐за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»
— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.
Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом все куколки, — но нет, это все мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.
— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.
— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были все такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей (во время самарского голода), четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь, как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…
А внизу, наутро, дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба свиделись у Господа Бога в небе.
И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.
И. А. КупчинскийГаданье[832]
В гостиную, наполненную молодыми людьми обоего пола, вбежала или, скорее, впорхнула девушка лет тринадцати и, весело хлопая в ладоши, вскрикнула:
— Несут! Несут!
— Нина! Пойди скажи, чтобы сюда не несли, а в столовую! — сказала пожилая дама, обращаясь к вбежавшей девушке.
— Их, мама, и так принесут в столовую! Гавриловна там приготовляется их принять! — отвечала девушка.
— А ваш где же? — обратился гимназист с вопросом к Нине.
— Мне такой дикий попался, что я не могла его удержать, и он, вырвавшись из моих рук, улетел, — отвечала, смеясь, Нина.
— Очень жаль — вы не узнаете характер своего суженого!
— И не надо, я туда ходила снимать с насести петуха, — отвечала девушка, и, обратясь к собранию в гостиной, прибавила: — Господа, пойдемте смотреть, какой кому суженый достался!
— Пойдемте, пойдемте! — раздалось между молодежью, и она вышла в столовую, где посредине пола насыпана была гречиха, стояла в чаше вода, зеркало и зажженные свечи. Вскоре за приходом в столовую молодежи туда вошло и несколько девушек-барышень, и горничных с петухами в руках. Когда место, где был корм и прочее, окружили люди, туда впустили петухов. Петухи несколько минут с беспокойством озирались по сторонам и не трогались с места — один даже сел. Наконец более проворный взмахнул крыльями, потушил свечу и бросился бежать, но, видя, что окружен со всех сторон людьми, порхнул чрез их головы и забился под диван.
Комната наполнилась дружеским хохотом и послышались вопросы: «Чей петух? Чей петух?»
— Мой, — сказала, улыбаясь, девушка, принесшая петуха, забившегося под диван.
— Остерегайтесь. Ваш суженый будет большой руки забияка.
— Нет, он только будет нелюдим.
— О да, он будет крайне не общественный господин.
— Да, и к тому же дерзкий и невежда.
Петух без церемоний перелетел чрез наши головы.
— Не слушайте их, милая барышня — суженый ваш будет только нелюдим — а это не беда — мы его сделаем общественным господином, — проговорила Гавриловна, экономка в доме и распорядительница гаданьем.
Петухи осмотрелись, ободрились и начали похаживать в кругу, образуемом присутствующими при гаданьи.
— Это чей подошел к зеркалу и охорашивается? — сказала Гавриловна, указывая на петуха, подошедшего к зеркалу.
— Эго, Гавриловна, мой! — ответила одна.
— Поздравляю вас. Ваш суженый щеголь и большой франт.
— Ну, этого-то не будет. Я никогда не выйду за человека, занятого собой.
— И прекрасно сделаете. Мужчине, занимающемуся собой, некогда будет заняться женой, — заметил кто-то.
— Ой, ой, это же чей подошел к воде? — спросила Гавриловна, указывая на петуха, пившего воду.
— Это, Прасковья Гавриловна, мой, должно, мой суженый будет горький пьяница, — сказала, тяжело вздохнув, Ариша, горничная старшей дочери хозяйки.
— А ты, милая, поостерегись выходить за него!
— Эх, Прасковья Гавриловна! Да как его поостерегешься, коли уж судьба такая.
— Ну, барышни, чей это подошел прямо к корму? — спросила Гавриловна.
— Это, Гавриловна, мой, — сказала принесшая петуха, подошедшего к гречихе.
— Радуйтесь! Ваш суженый будет хлебосол и домовитый господин, — произнесла докторальным тоном Гавриловна.
— Он обжора и больше ничего, — проговорил кто-то, и в комнате опять раздался дружный хохот.
— Уж позвольте мне лучше вас знать, какой он будет, — сказала серьезным тоном Гавриловна, обратясь к сделавшему замечание насчет петуха, подошедшего к корму.
— А вы же, Варвара Андреевна, что петуха не принесли? — обратился молодой человек с вопросом к стройной красивой блондинке.
— К чему же мне приносить, когда я характер своего суженого знаю, — отвечала, улыбаясь, Варвара Андреевна.
— Но, может быть, он скрытен и выкажет вполне свой характер после свадьбы.