а тем временем путь и расчистят.
Володин принял предложение Худокормова, и вскоре новые знакомцы сидели за кипевшим самоваром и разговаривали — о военных событиях, а еще более — о Гончаровых.
Наконец пришла телеграмма, что путь расчищен, и начальник станции, простясь с Володиным, отправил поезд.
— Ну, так после Крещения пируем на вашей свадебке, — крикнул начальник станции, когда поезд тронулся и Володин стоял на площадке вагона.
— Да, да, непременно. Я почту за особое удовольствие видеть вас, — крикнул в ответ Володин.
Через три четверти часа поезд был уже на станции, к которой прилегало имение Гончаровой. Володин оставил свой багаж на станции до утра, поспешно нанял лошадей и поехал к Гончаровым.
— Господи! Да это никак вы, барин? — всплеснувши руками, тихо сказала Ариша, встретив Володина в коридоре.
— Я, Ариша, я… Что барышня, здорова? Почивает?
— И, барин, до сна ли им теперь? — отвечала Ариша, весело улыбаясь.
— Где же она? Что делает?
— Оне гадают о вас.
— Гадает? Как?
— За зеркалом сидят. Больно-то уж она соскучилась по вас.
— Она в своей комнате?
— Нет; на антресоли — в нашей. Ох, уж как-то оне будут рады вам!
— Она одета? Можно к ней взойти?
— Можно-с, только не сказать ли им о вашем приезде?
— Не нужно. Я явлюсь к ней как суженый.
— Ох, не попритчилось бы им что от неожиданной радости.
— Ничего, Ариша! От радости не умирают, — сказал Володин и стал тихо подниматься по лестнице к комнате, где сидела с зеркалом гадающая невеста.
Уже около часа сидела Варвара Андреевна перед зеркалом и, хотя зрение ее начинало утомляться и застилалось как бы туманом, а мысли были всецело поглощены Володиным, тем не менее не только образ его, но и никаких предметов в зеркале не появлялось.
«Что же это такое? Откуда это могло появиться верование в то, что в зеркале или даже в комнате, где гадают на зеркало, что-нибудь появляется?» — подумала Варвара Андреевна, и в ее памяти невольно стали воскресать рассказы о страшных явлениях гадающим на зеркале. Пришла ей на память Людмила Жуковского[833], и ей даже становилось как-то неловко и жутко, так что она хотела было оставить гаданье; но вдруг слышит тихие шаги по лестнице и затем скрип двери. Она вздрогнула. «Кто бы это мог быть? Маша? Ариша?.. Но нет, они не решатся войти сюда. Кто-нибудь другой?.. Так нет! Ариша ревниво оберегает доступ ко мне. Кто же это мог войти сюда? Или все это мне чудится?.. Я слышала ясно шаги и скрып двери… Неужели рассказы правы?» — подумала Варвара Андреевна и потом быстро прибавила:
— Нет, нет! Шаги и скрып двери мне почудились: их вовсе не было.
Она хотела было оглянуться, но, увы, голова ее отказалась повиноваться. Она вздрогнула всем телом и словно превратилась в статую. Рассказы о сверхъестественных явлениях разом воскресли в ее памяти.
Володин с минуту постоял на пороге и потом, чтобы не испугать свою невесту, тихо назвал ее по имени.
«Варя», — слышит за собой Варвара Андреевна чей-то словно знакомый голос. Мороз пробежал по телу; сердце забилось крепко и часто.
Володин, видя, что гадающая не отзывается — верно заснула, — называет ее громче и делает несколько шагов вперед. «Варичка», — уже явственно слышится ей знакомый голос, затем шаги, и видит она в зеркале чье-то знакомое, но загорелое и обросшее бородой лицо.
Кровь стынет в жилах ее. Пораженная испугом, как ударом грома, она падает со стула, как подкошенный стебель.
— Воды, воды, спирту! — кричит Володин, бросаясь подымать упавшую Варвару Андреевну. В доме поднялась тревога, забегали, засуетились. Началось брызганье, растирание и другие приемы для приведения в чувство Варвары Андреевны; но увы! все оказалось тщетным: Варвара Андреевна была мертвая.
Пришлось начальнику станции Павлу Михайловичу Худокормову пировать, но только не на свадебном пиру, а на похоронном.
Володин после смерти невесты недолго прожил: он направился в Ахал-Текинскую экспедицию и там убит при штурме Текинских укреплений.
Е. А. БекетоваВ старом доме[834]
Все было тихо. Тихо сиял на зимнем небе яркий месяц; тихо горели крупные звезды.
— Постой… Пусти меня, милый… Пусти! Кто-то идет…
— Не бойся, моя радость! То обледеневшая веточка упала на землю. То хрустнул снег под нашими ногами… не бойся!
— Мне кажется, я слышу шаги! Кто-то идет…
— Мы одни, совсем одни!.. Никого нет…
Никого не было. Только заяц пробирался по белоснежной поляне, бросая черную тень на сверкающий снег. Только волчьи глаза мелькали красными искрами далеко-далеко за рекой, скованной морозом.
Высокие деревья окутались кружевом инея, поля оделись снеговой пеленой, и все сверкало и искрилось от лунного света. Ледяная бахрома звенела от дыхания морозного воздуха; снег хрустел под ленивыми шагами влюбленных.
Они шли, прижавшись друг к другу. Он крепко обвил ее стан могучей рукою. Маленькая и воздушная, она прильнула к нему, высокому и сильному.
Над их головами сплетались хрустальные ветки, образуя сияющий белый свод. Под их ногами расстилалась серебряной скатертью широкая дорога, спускавшаяся к реке. А за рекой белела необозримая степь, поросшая кустарником, окутанная снежной пеленой.
Они идут, попирая звезды на земле, любуясь звездами над головой, любуясь друг другом.
Он наклоняется к ней.
— Ты не озябла? Тебе не холодно?
— О нет, нет, мне не холодно!
— Но ты вся дрожишь… Я боюсь, что тебе холодно! Мороз так силен. Скажи правду — холодно? Тогда мы вернемся.
— Нет, нет — право, не холодно! Но мне страшно: каждую минуту нас могут хватиться… Посмотри, как мы далеко ушли: дома уже не видать за деревьями… Как хороши эти деревья! Что за ночь!
Они остановились; они забыли всё.
Нежным, серебряным звуком звенел над ними белоснежный свод, уходя фантастической аркой вглубь морозного неба. Таинственно улыбалась святочная ночь. Она окружила влюбленных блеском и молчанием; она сияла и искрилась.
Заяц выскочил из‐за куста, зашумел обледенелыми прутьями шиповника, увешанного красными ягодами, и промелькнул на снегу черной тенью.
Влюбленные встрепенулись…
— Пора, пора, милый… Вернемся!
— Постой. Надо же придумать, как нам видеться. Так невозможно! Дом полон гостей — ни минуты не пробудешь с тобой наедине. А я не могу… Я умру.
Она засмеялась. Она крепче прижалась к нему.
— Нет, нет, живи! Мы устроим это как-нибудь…
— Одно средство — сказать всем о нашей…
— Ни за что в мире! Теперь совсем не время. Ни за что…
— Ты права, лучше подождать. Особенно пока она здесь…
— Лидия?
Она быстро подняла головку. Месяц осветил нежное личико с глазами газели, тонкие сдвинувшиеся брови и озабоченный вопросительный взгляд.
— Ну да, Лидия… Нечего так смотреть на меня. Ведь ты знаешь, что этого хотел только мой отец. Я ему уж давно сказал, что никогда я на ней не женюсь!
— Но она сама…
— Что за дело! Тебе ли заботиться об этом, мой ангел?
Глаза газели загорелись огнем любви; горячий вздох раскрыл розовые губки… Они были слишком близко от его страстных уст. Его бледное лицо вспыхнуло под лунным светом, он наклонился, и опять жаркий поцелуй заставил их забыть холод морозной ночи.
— Довольно, довольно… милый! Нам пора! Идем скорее!
— Но мы так и не придумали ничего…
— Знаешь что? Будем встречаться в угловой комнате, наверху? Ведь она совершенно пустая?
— В самом деле! Туда никогда никто не входит. Она стоит запертою с незапамятных времен. Только одно…
— Чего же лучше? Разве это не блестящая мысль?
— Пожалуй… Хотя, может быть, лучше бы было не тревожить этой комнаты…
— Кому же она нужна?
Он не отвечал; на минуту его блестящие глаза под длинными ресницами подернулись задумчивостью. Но ненадолго; беспечная усмешка снова осветила молодое лицо, и он весело отряхнул серебристый иней с темных кудрей.
— Пусть будет по-твоему! Как только выдается удобная минута — сейчас в угольную комнату, и отыскивай нас, кто хочет!
— А теперь домой! Надо торопиться — уж поздно… Пусти меня… ты меня совсем задушишь…
— На прощанье!.. Моя радость… Моя звездочка…
— Ну, теперь идем…
Алмазы неба горели над их головой, алмазы инея сверкали у их ног и сияли в воздухе, на опушенных деревьях.
Они оглянулись еще раз на волшебное царство зимы и пошли, обнявшись, углубляясь под своды белоснежной аллеи. А впереди, из‐за осеребренной чащи столетнего сада, сиял старый деревенский дом бесчисленными огнями.
Дом был полон гостей.
С незапамятных времен этот дом славился своим широким гостеприимством. Поколения за поколениями собирались праздновать святки в его патриархальных стенах. Со всех сторон, на двадцать верст в окружности, спешили туда веселые люди в погоню за весельем и находили его в старом доме.
Чудный это был дом!
Он стоял среди глухой степи со своими бесчисленными службами и со своим вековым, огромным садом. Кругом простиралась степь, и далеко-далеко ничего не было видно, кроме гладкой степи. Но усадьба сама составляла целый город, а сад составлял целый лес. Под садом протекала быстрая река; она катилась и извивалась, и уходила в голубую даль, пробираясь по голубым пескам, по разноцветным камням, среди частых кустов, обвитых летом зеленым хмелем.
Старый каменный дом со своими колоннами и бельведером, со своими террасами и крытыми подъездами возвышался монументально и величаво между садом и обширным двором, обставленным службами и флигелями.
И внутри старого дома благодатно жилось большой семье; жилось прохладно и привольно знойным летом, тепло и уютно холодной зимой. Были там и большие, высокие залы с хрустальными люстрами в белых чехлах, с тяжелой штофной мебелью и старым дубовым паркетом. Были там и уютные, смеющиеся комнатки, где сладко спалось свежей молодости в бурю и в метель, и сладко мечталось ей в полные аромата весенние вечера, когда ветер приносил в открытые окна благоухание сирени и снежные лепестки вишневых и яблочных цветов.