Приказчик отвесил всего, уложил в кулек и начал уже связывать, как Саша вскрикнул:
— Ай, подождите! Еще одно забыл, для сестренок угощения — карамели на пятнадцать копеек.
— Абрикосовских и разных?
— Абрикосовских и ландрина — это все равно, было бы только сладко.
Приказчик что-то повозился в ящиках и банках, а затем прибавил два сверточка, один на другой не похожие.
— Что же вы не один, а два сверточка положили? — спросил Саша.
— А это и для тебя угощение, милейший, фунт самых свежих вяземских пряников… Мой подарок тебе на завтрешний день… Прошу принять и кушать на здоровье.
— Благодарю вас очень… только… вы очень добры… только… — лепетал Саша, радостными глазами смотря на своего тезку.
— Однако, что значит это «только»? — улыбаясь спросил тот, завязывая кулек. — Может, тебе мало одного фунта или ты не любишь пряников, чего-нибудь другого желаешь?
— Ах, какой вы, право, все шутите. Я очень люблю пряники, и слишком довольно с меня фунта. Благодарю вас за подарок! Ну, теперь сосчитайте, пожалуйста, что все стоит, и дайте мне этот счет маме показать.
Приказчик начал считать на клочке бумаги.
— Рубль восемьдесят копеек, — сказал он, подавая листок Саше, а тот тем временем развязал из платка и отдал ему десятирублевую бумажку.
— Ай, какие капиталы! — пошутил приказчик, принимая ее, и пошел к хозяину.
— Рубль восемьдесят копеек получите, дяденька! — сказал он ему и, приняв сдачу, вернулся к Саше. — Вот, дружище, восемь рублей двадцать копеек тебе сдачи! Завяжи покрепче в платок. Ну, теперь с Богом! Что прикажете, матушка, — обернулся он к старушке, только что подошедшей к прилавку.
— Две сальные свечки и ваксы маленькую банку, — ответила та.
Саша подхватил свой кулек и вышел из лавки. Тут в пространстве между двух дверей, внутренней и наружной, боком стояли его саночки. Как показалось холодно на свежем воздухе и как темно после яркого освещения лавки! «Ну, теперь к мяснику, — подумал Саша вслух, — и домой! Вот обрадуются сестренки! Как раз все, чего они желали, и конфеты, и пряники у нас будут… Я себе только один пряник оставлю, остальное же подарю маме, пусть она делит всем». И рассуждая так, он положил кулек на санки и прикрыл мешком сверху. «Ну, нуу! — крикнул он самому себе, — вези, лошадка, вези! Не ленись!»
Лавка мясная была в конце той же улицы и стояла на углу. На ступеньке ее крыльца сидел какой-то мужичок, весь закутанный и, видимо, усталый; из-под надвинутой на лицо шапки виднелась только седоватая борода, которая доказывала, что мужичок был уже не молод.
— Дедушка, — сказал ему Саша, — ты тут еще посидишь?
— Посижу… устал очинно, отдыхаю. А тебе-то что?
— Я вот саночки свои оставлю тут с кулечком, да боюсь, чтобы кто не увез, присмотри, дедушка, пожалуйста! Я сию минуту… Вот только к мяснику зайду.
— Иди, иди себе! Присмотрю! Будут целы саночки.
— Ну, спасибо, дедушка, дай Бог тебе! Я сейчас!.. — и он поспешил в лавку мясника.
Но там было также много народу, а тесноты больше, так как товар висел на стенках и приказчиков было всего трое. Пока покупатели берут, что им нужно, пока сговорятся, пока им отрежут, отрубят и взвесят, — время все идет. Однако сам хозяин скоро заметил Сашу и обратился к нему.
— Вам тоже мясца, сколько желаете?
— Маменька велела пять фунтов от ребер.
— А вот мы сейчас… Эй, Петров, отруби от ребер пять фунтов живей! У вас кулечек с собою? А! Мешок, ну, это все равно! Сколько тут весом? — спросил он у работника, подававшего ему кусок
— Пять с походцем, Павел Степанович.
— Ну, это ровно за пять мы посчитаем. Подержите ваш мешочек, молодой человек, мы вам говядинку положим… Товар отличный! Пять фунтов по девяти копеек. Сорок пять копеек с вас получить.
Саша подал ему мелочью и, раскланявшись, хотел уже уходить, как хозяин сказал ему:
— Соберитесь к нам, молодой человек, на праздниках со Степой поиграть! У нас в саду гора устроена. Из ваших товарищей многие приходят кататься.
— Покорно вас благодарю! Я не знаю… Если мама отпустит; я постараюсь.
Он говорил это робко и нерешительно. Степа был хороший веселый товарищ; и гора — завидное удовольствие, и мать, может быть, отпустила бы, но являлось большое препятствие: сапоги Сашины требовали сильной починки, а идти в гости в худых сапогах, да еще кататься с горы было не совсем удобно, и он, уходя, говорил себе, что нечего и думать о невозможном.
— Боже мой, что это? — вдруг вскрикнул мальчик уже на крыльце лавки. Ни старичка на ступеньке, ни саночек у тротуара не оказалось, — они вместе исчезли. Саша до такой степени растерялся, что не мог сразу сообразить, что это такое, как это случилось и что ему теперь делать.
Место было бойкое, и лавка мясника как раз приходилась на перекрестке; много народу шло и ехало мимо. Куда, в какую сторону кинуться? Может быть, он и догнал бы обманщика, тогда только закричать, и другие помогут ему остановить вора… Он узнал бы свои санки и этого старика. Он бросился наудачу в одну сторону; тут неподалеку стоял закутанный городовой, и Саша подбежал к нему.
— Не видали вы… Не проходил ли тут старик с санками? — спросил он в волнении.
— Нету, не видал, кажется, а может, и не заметил… Мало ли тут идут и все почти с санками. А тебе что такое до этого?
— Да он, этот старик, мои санки увез… с кулечком, там провизия разная; мне к мяснику понадобилось зайти, а он тут на крыльце и сидит. Старый, седая борода и закутанный… Я его как доброго и попросил: присмотри, говорю, дедушка, за моими саночками, а он мне: иди, говорит, присмотрю, а как вышел я — уже никого и нет, ни его, ни санок!
— Ах, ты простота! Как же это первому встречному свои санки поручать? Слыханное это дело? Мало ли тут пьяниц и жуликов разных ходит? Вот и нарвался на такого… Своими руками ему отдал… Эх ты!
— Да ведь он совсем старый был, седая борода… Как я мог подумать, что он меня обманет, да еще накануне такого праздника! — грустно говорил Саша. — Что же мне теперь делать? Кабы я знал, куда он пошел, в какую сторону, я бы, может, догнал его.
— Да! Лови ветра в поле!.. Я думаю, он давно удрал… Да ты долго ли был у мясника?
— Не больше пяти минут, мне сейчас же отрубили мяса и отпустили.
— Да тут и одной минуты довольно, чтоб увезти санки… Какой он из себя, высокий?
— Не знаю, он сидел, у него шапка совсем на глаза нахлобучена, пальто рваное и воротник высоко поднят и шарфом красным повязан. Седая борода…
— Он только все про седую бороду толкует!.. Да она, может, у него и привязана, — заметил городовой. — Он, может, теперь бравым молодцом шагает с твоими санками… Ну, ну, не огорчайся! Поди-ка ты вон по той улице, а я по этой пойду, потом опять тут сойдемся… Только очень далеко не уходи! Ясное дело, не догонишь! На молодца напал… И я-то, чтобы тебя успокоить, пойду, а сам знаю, что напрасно…
Они разошлись по разным направлениям.
«Господи Боже мой! Вот какая беда мне выпала! — думал, шагая и смотря по сторонам, Саша. — Кто бы мог подумать, старик, и на такое дело пустился, и накануне такого праздника?! Вот ко всенощной заблаговестили!» Но это вздор говорит городовой, что он, может быть, стариком представился, бороду седую к себе подвязал! У него и голос был старческий, слабый… Ах, Боже мой! Кто его знает, каков он… и может, от нужды страшной… может, с голоду!.. ведь бедность и хуже нашей бывает… Нищета ужасная, люди по нескольку дней не едят… может, и он! Но мне-то что делать? Мне-то не легче от этого. Идти домой, рассказать все маме, она расстроится! Я ей праздник испорчу!.. Для нас и рубль восемьдесят копеек большие деньги… «И конфетки для сестер, и мои пряники! — вспомнилось ему. — Все пропало из‐за моей неосторожности».
Он всматривался в идущих, которых он нагонял, глядел и на другой тротуар улицы. «Нет, все нет… не такие, как он! И санки не те… Я свои сейчас бы узнал… Делать нечего, и напрасно идти дальше. Вернусь лучше! Городовой не напал ли на след?» Он возвращался с тяжелым сердцем; городовой явился на условном месте, волоча за собой санки.
— Вот, не твои ли это санки? — сказал он Саше, — я нашел их под забором на углу улицы…
— Мои, мои! — закричал Саша, — вот тут одной дощечки внизу нет… Она вывалилась, и я собирался все новую положить.
— Ну, да! Разумеется, он санки бросил, — заметил городовой, — к чему лишнюю обузу ему? Взял кулек под мышку, да и был таков… А как его теперь узнаешь и где догонишь? Не останавливать же всякого с кульком, мало ли таких теперь ходит: всякий с провизией к себе домой торопится… А много ли у тебя в кульке-то было, да что именно?
— Чаю немножко, сахару, мука, черный хлеб, соль… так, разная провизия.
— Ну, батюшка, уж не взыщи! Теперь ничего не поделаешь: что с возу упало, то пропало. Вперед в оба гляди, да всякому встречному не доверяйся… Ничего теперь не поделаешь…
Саша печально побрел назад, таща за собой пустые саночки. Да! конечно, он сам виноват, что не захватил с собою кулька и доверился незнакомцу. Хорошо, хоть саночки отыскались! Это было бы таким горем для Маши с Соней, если б они затерялись, — они завтра, наверное, будут кататься на них по двору: у них это первое удовольствие. Но что же мне делать? что делать? как достать опять всю провизию, мучила его неотступная мысль. У него деньги остались, это правда, купить есть возможность, но ведь ему надобно полностью отдать матери всю сдачу с десяти рублей, все семь рублей семьдесят пять копеек. Для нее двойной расход будет все-таки чувствителен, а главное, она расстроится, огорчится его потерей. Если б он мог взять в долг опять ту же провизию у Москалева и потом заработать как-нибудь рубля два, чтоб отдать свой долг. Но должать тайком от матери, разве это хорошо? Москалев, может быть, и отпустит опять провизию и не захочет взять с него денег, но ведь это будет почти милостыня, и он как будто сам напросится на нее. «Ведь это не то что пряники, которые подарил мне тезка, — раздумывал Саша, — тот сам бедный человек и говорил как-то раз, что знал моего отца, учился у него; я не просил пряников, он сам подарил мне их, так просто, он добрый, и ему хотелось утешить меня… Что же мне делать? Я не знаю, что мне делать! А мама ждет, велела приходить скорее!..»