Он вдруг остановился. До слуха его донесся жалобный крик: «Батюшки! Задавили!» Чьи-то сани быстро повернули в боковую улицу, а на перекрестке копошилась на снегу какая-то черная фигура. Саша позабыл свою тревогу и, волоча саночки, побежал на помощь. На снегу, близко к тротуару, лежала старушка в черном салопе и капоре; она старалась подняться, но с перепугу слабые силы изменили ей. Она нисколько не была ушиблена и если закричала «задавили!», то больше от страха, что ее могут задавить.
— Спасибо, спасибо, голубчик! — сказала она Саше, помогшему ей подняться. — Постой, поддержи меня… дай вздохнуть! Ноженьки трясутся, а сердце так и бьется, ровно выскочить хочет… И какие это шальные, прости Господи, во весь дух мчатся, людей с ног сшибают!.. Я ко всенощной шла и задумалась, а они как налетят!.. Я в сторону, да и свалилась… Доведи меня, батюшка, до паперти хоть, а там я посижу, отдохну немножко.
— Извольте, — сказал Саша. — Я доведу вас, а только это не ваш ли узелок валяется тут на снегу?..
— Мой, мой!.. И память всю отшибло, так грохнулась…
— Но позвольте, из него что-то сыплется, — прервал ее Саша.
— Ах, батюшки! Это, верно, мука на пирожок, взяла муки в лавочке… так верно, как упала, мешочек и прорвался!.. Прихвати, милый, рукой, чтобы больше не сыпалось, да надобно перевязать узелок там… на паперти.
Мальчик довел старушку до ближайшей церкви и усадил ее на ступеньку крыльца, затем он занялся ее узелком, потому что сама старушка была не в состоянии сделать этого своими дрожащими руками. Развязав узелок, он увидел, что мешок с мукой лопнул в одном месте; он искусно заложил клочком бумаги лопнувшее место и, обернув крепко мешок платком, завязал двумя концами. А старушка тем временем уже отдохнула и поднялась. Она еще раз поблагодарила Сашу за все его услуги и скрылась в дверях ярко освещенной церкви. Тут в одиночестве Сашу охватило снова тревожное чувство; на время, пока он вел старушку и возился с ее мешочком, его тревога будто утихла или замерла, теперь она поднялась опять с новой силой!.. Он с тоской взглянул на церковь.
«Зайду и я на минуту… помолюсь. Ведь все равно маме отвечать придется, что запоздал… а может там легче станет! — решил он. — Я помню, как умирал отец, он говорил мне: не забывай Бога… Он сирот не оставляет».
Ему было всего восемь лет тогда, но эти слова умирающего крепко врезались в его памяти… И вот он оставил в стороне около церкви свои саночки и, держа свой мешок с мясом под мышкой, вошел в церковь.
Хорошо, светло в ней было! Священник с дияконом в богатых облачениях стояли среди церкви, где священнику предстояло совершить благословение пяти хлебов, пшеницы, вина и елея. Певчие стройно пели на клиросе. Народу было довольно, хотя и казалось просторно. Мальчик прижался у самой двери к уголку, к стенке; впереди его у выступа печки стояла та самая старушка, которой он помог, но она, видимо, не узнала его при ярком свете или не ожидала его встретить. Одну минуту она оглянулась на Сашу, а потом повернулась, закрыла глаза и зашептала что-то. И Саша стал усердно креститься, когда певчие запели радостное «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума» и т. д. Он прослушал этот тропарь трижды и тихо вышел из церкви. Да, ему стало как бы легче, не было уже того смятения в душе, он яснее, лучше мог обсудить свое положение. Какая-то мысль настойчиво возвращалась к нему, она смущала его и в церкви; какое-то решение зрело в нем… Он нарочно медленно шел за саночками, медленно вышел из церковной ограды. Но зато там на улице, среди торопливо идущих людей, под холодным небом с его далекими мерцающими звездами, мальчика охватило нетерпение, и он почти побежал к лавке Москалева.
Поставив снова между двойными дверями свои санки, Саша заглянул в лавку. Слава Богу, посетителей там поубавилось, и его тезка стоял у прилавка ничем не занятый. В глазах молодого человека отразилось удивление, когда Саша с мешком под мышкой подошел к нему, и еще большее удивление выразилось в лице его, когда мальчик заговорил с ним порывистым шепотом:
— Мне нужно с вами поговорить, очень нужно!.. Только здесь неудобно. Нельзя ли вам в сторонку отойти?..
Юноша шепнул что-то ближайшему приказчику и, выйдя из‐за прилавка, махнул Саше. Он ввел его в соседнюю с лавкой небольшую комнату, где и сам хозяин и приказчики поочередно отогревались чаем и закусывали. На столе в комнате стоял громадный самовар, уже холодный, чайник, сахарница и стаканы.
— Ну, что такое, тезка, говори скорее, а то я могу там понадобиться.
Юноша сел сам, усадил и Сашу.
Тогда на свободе и наедине Саша рассказал ему все, что с ним случилось, в какую беду попал он по своей неопытности.
— Так вот, я пришел теперь к вам попросить, чтобы вы отпустили мне опять столько же провизии, сколько я купил у вас давеча. Но только я не могу теперь заплатить, хотя, вы знаете, у меня деньги есть в кармане… У мамы не хватит денег на прожитие, если я вдвойне заплачу… Но вы скажите хозяину вашему, что я ему заработаю эти деньги!.. Я вспомнил, что умею клеить мешочки. У нас в прежней квартире жил старичок, отставной чиновник, он все клеил мешочки для лавок, коробочки для кондитерской, и меня научил этому… Я помогал ему. Ваш хозяин, может быть, не согласится на это, скажет, чтобы так отпустили мне товару, но я этого не хочу!.. Я хочу непременно заработать ему, что стоит товар. А может быть, он будет заказывать мне мешочки и потом. Мне надобно помогать матери, самому зарабатывать деньги! Попросите, пожалуйста вашего хозяина. Он останется доволен моею работой, а мешочки в лавке всегда нужны…
Юноша слушал внимательно, всматриваясь во взволнованное лицо мальчика, но никогда его ласковые глаза не смотрели с такою добротой на Сашу. Наконец, он потрепал его по плечу и сказал:
— Успокойся, милый, и подожди!.. Я переговорю с дяденькой и все устрою, успокойся!
Он пошел к хозяину, который приходился ему дядей, и тот встретил его словами:
— Что это за мальчик и какие такие у тебя, Александр, с ним переговоры?
— Это сын бывшего учителя рисования и чистописания в нашем городском училище, где я был. Он умер три года тому назад, и я помню, как мы его хоронили и как жалели… Осталась вдова и трое детей. Этот мальчик старший, мать своими трудами поддерживает семью. Вы, может быть, заметили, он закупал у нас сегодня, но с ним беда случилась. — И тут юноша рассказал о приключении Саши, об его просьбе отпустить ему снова товар и обещании заработать за него мешочками.
— А на сколько товару-то забрано? Ты не помнишь? — спросил старик.
— Кажется, на рубль восемьдесят копеек, да я ему еще фунт пряников от себя подарил!..
— Ну, это пустяки сущие… Отпусти ему так, безо всяких заработков, что ему нужно!..
Саше не терпелось и не сиделось!.. Он давно пробрался в лавку и стоял вдалеке от хозяина, разговаривавшего с племянником. Он расслышал, как Москалев сказал: «Отпусти ему так, безо всяких заработков». Откуда у него и смелость взялась, он подошел к этому суровому на вид старику и начал говорить сам за себя:
— Нет, пожалуйста, позвольте, чтоб я заработал! Вы будете довольны моими мешочками… Право, я умею клеить их… У меня и помазок такой есть!.. Мне хочется заработать вам!.. Позвольте!
— Что же, дяденька, попробуем, — вмешался Сашин тезка, — у вас даже и комнат много свободных… Купим ему бумаги, пусть его клеит у нас… Он постарается.
— Да, да, постараюсь! — подхватил Саша, — отличные будут!.. Пряменькие, чистенькие… Только отпустите меня, пожалуйста, поскорее! Я измучился, избегался… И мама ждет меня давно и беспокоится! Вот моя записка, которую вы прежде мне дали, там записано, что и сколько.
Суровый на вид старик почувствовал себя растроганным: дрогнуло что-то в душе его, проснулись воспоминания из далекого прошлого, когда он сам остался сиротой-мальчиком и пробивал с трудом себе дорогу…
— Ну хорошо… хорошо! — сказал он. — Отпусти ему, Александр по записке; а там потом мы увидим… Может, и в самом деле закажем ему мешочки, коли он такой мастер, — и незаметно он шепнул что-то племяннику.
— Благодарю вас очень! — сказал Саша с просиявшим от счастия лицом, он радостно кивнул своему тезке и продолжал, обращаясь к старику: — Так я приду к вам на четвертый день… только дайте мне бумаги целый пуд, клейстеру, доску, чтобы стола не портить…
— Хорошо, все дам… Даже и комната, если желаешь, у нас есть отдельная, и большой стол… Пачкайся себе, сколько хочешь! Дома-то, я думаю, не так сподручно работать…
— Ну да! Тесно, сестренки вертятся, мама работает… Отрывать будут… а у вас чего уж лучше, коли комната есть отдельная…
А тезка его между тем все прислушивался и отвешивал, посматривая на записку. Наконец все готово, кулечек наполнен и завязан.
— Вот, милейший, бери!
— Все, ничего не забыли?
— Все по записке… Масло я в горшочек наложил, так как чашка твоя улетучилась. И конфеток для сестриц не забыл и для тебя пряников…
— Опять пряники!..
— А то как же? Зачем же моему подарку пропадать!.. Ну, с Богом!..
Саша оглянулся, старого купца не было за кассой.
— Прощайте, благодарю вас, — сказал Саша, — это я вам обязан, вы попросили за меня!.. Я так рад, вы не поверите, что у меня будет работа и трудовые деньги.
— Ну и прекрасно! Приходи же на четвертый день, я все приготовлю, бумагу и прочее…
— Поблагодарите от меня вашего дядю… Я приду, непременно приду… — говорил Саша, обхватывая кулек, чтобы поднять его. — Ой-ой, какой тяжелый! — заметил он. — Прежний был легче…
— Это горшочек под масло попался тяжелый, — улыбаясь объяснил ему тезка, — да и мешок с мясом тоже тяжести прибавляет…
Не помня себя от радости, что все кончилось благополучно и так хорошо устроилось, Саша не шел, а бежал всю дорогу, хотя везти все покупки было нелегко. Радость прибавила ему силы; он все расскажет матери, только выберет удобную минуту; теперь, когда все устроилось, он ничего не скроет от нее… Да и зачем же скрывать, ведь она тоже порадуется… хоть и маленький его заработок будет, а все хоть на сапоги ему пригодится… На дворе, несмотря на свою поспешность, он остановился-таки на минуту перед Арапкой и потрепал ее мохнатую голову. И опять он сказал загадочные для Арапки слова: «Ну, Арапочка, порадуйся и ты за меня!..» Собака повиляла в знак сочувствия хвостом, хотя ровно ничего не поняла, чему ей радоваться. А когда мальчик ушел, она забилась в свою конуру и сладко задремала. Она была уже стара, эта Арапка, и дремота была ее нормальным состоянием, из которого она выходила, заслышав лишь шаги «чужого» на дворе, что случалось нечасто.