— Что это ты запропал так, негодный мальчишка? — встретила Сашу его мать. — Верно, по улицам слонялся, около кондитерских стоял! А я-то измучилася, ждавши… Два часа прошло, как ушел!.. Сестренки ждали-ждали тебя, да так и улеглись, не дождавшись!.. Два раза мать платок надевала и за ворота выбегала смотреть, не идешь ли… И под лошадей, думала, попал, и сани раскатились да зашибли… Чего-чего не передумала!.. Ну, где пропадал… сказывай?!
Такая встреча как холодною водой окатила Сашу. Лицо его вытянулось, он растерялся: мать редко сердилась и кричала на него.
— Извини, мама, ради Бога… Я на минутку в церковь заходил помолиться… У Москалева народу много, я дожидался… Потом к мяснику бегал…
— Да, бегал! — прервала его мать. — Целых два часа бегал! Для тебя все равно, что мать устала да у себя еще прибирать должна…
— Нет, мама, не все равно… И я знал, что мне торопиться надо, но нельзя было…
— Тебя посылать только… не облегчение, а беспокойство одно себе наделаешь… Ну, ну! раздевайся же скорее! — прибавила она, уже смягчаясь. — Озяб, что ли?
— Озяб… еще ветреннее стало, — проговорил он из уголка, где снимал свое пальто.
Чуткое ухо матери расслышало печальные нотки в его голосе.
— Так уж иди скорее, чаю напейся. Мы уже все напились, но я в самовар жару подбавляла и чайник прикрыла, чтобы не остыл.
Саша подошел к столу и, налив себе чашку, взял баранку. Несколько минут длилось тяжелое молчание; мальчик пил чай, мать сидела поодаль от стола, наконец она прервала молчание, сказав;
— Без тебя почтальон приходил, повестку мне принес на десять рублей… Это от брата; в прошлом письме он писал, что жениться задумал, ну конечно, ему в таком случае самому деньги нужны… Спасибо и за то, что прислал хоть это!.. Только теперь уж на его помощь нечего нам рассчитывать, надобно как-нибудь самим управляться… А ты… все купил, ничего не забыл? Да чего ты будто осовел! Уж не потерял ли ты денег?!
— Нет, мама, вот все деньги (он поскорее выхватил платок, и мать сама, пересев к столу, стала развязывать узелок), сорок пять копеек мяснику я заплатил и… и… Москалеву рубль восемьдесят. Всего сдачи семь рублей семьдесят пять копеек… ведь так, верно?
— Верно… Ну, погляжу-ка я, что ты купил… (она развернула мешок с говядиной) мясо хорошее, свежее! Надо снести его в кухню, там холоднее (она ушла и вернулась). Теперь провизию посмотрю. Да выпей ты еще чаю! Согрейся хорошенько! (Мать Саши делалась веселее, разговорчивее, раздражение, вызванное беспокойством и ожиданием сына, утихло.) Ну вот, полфунта чаю в восемьдесят копеек купил, а я сказала четвертку, я знала, что ты перепутаешь! Сахар! Да разве тут два фунта, тут гораздо более! Мука, ну, это, пожалуй, верно пять фунтов. Горшочек масла! Отчего же горшочек? Ведь я тебе чашку дала, куда же чашка девалась?
Саша стоял смущенный, не зная, что сказать, как приступить к рассказу. Куда девалась чашка? Он не хотел скрываться от матери, а только боялся снова взволновать ее, не хотелось ему также лгать и вывертываться, а потому он отмалчивался.
Наконец мать его выручила.
— Верно, разбил чашку или там, в лавке, разбили! Беда небольшая — недорого стоит. Хлеб, соль, крупа… А это что? Целый фунт конфет: а я тебе разрешила всего на пятнадцать копеек! А тут какой сверток, что еще может быть?! Пряники вяземские, вот как! Без моего позволения!
— Это, мама, мне подарили, — поспешил успокоить ее Саша, — знакомый приказчик… Я его не просил, он сам. И я, право, не виноват, что тут больше чаю, сахару, конфет… Я ему говорил, сколько всего, и у него на листе записано было. Он, верно, от себя прибавил… Я не виноват.
— Вот, право, чудеса! У него все знакомые; мясник знакомый и приказчик знакомый. Этак и купцы проторгуются, если тебе продавать будут по знакомству.
Она улыбнулась, сказав это, прежнего раздражительного тона уже совсем не было. Только того и ждал Саша, чтобы мать улыбнулась.
— Нет, мама, это не то… Приказчик мой тезка и ученик отца, он говорил мне, что любил его, и отец ему всегда пять ставил… И он не просто приказчик, а племянник Москалева. Потом, мама, я не хотел ничего скрывать от тебя, но ты рассердилась, закричала на меня, и я немножко струсил… Со мной случилась история, и оттого я опоздал. Только не сердись, не волнуйся и сперва выслушай меня!
И последовательно, безо всякой утайки, Саша рассказал матери приключение с саночками. В правдивом детском рассказе прошли перед ней все пережитые им тревоги из‐за пропавшей провизии: и помощь городового, и найденные им пустые саночки, и старушка, которой показалось, что ее задавили, и ее лопнувший мешочек, который напомнил Саше, что он клеить умеет, и несколько светлых минут в церкви, и мысль, что он может заработать Москалеву, и твердое намерение привести в исполнение эту мысль, наконец, последняя сцена в лавке и ее счастливые результаты.
Мать слушала его молча, только изредка покачивая головой; но в ее собственном правдивом и честном сердце не раз шевелилось сознание, что и она сама немножко виновата, послав его, неопытного, в такую тесноту и многолюдство навстречу разным случайностям. Она же посоветовала ему взять саночки, но забыла предупредить, чтоб он никому не доверял их. Был доля ответственности и на ее стороне, а потому ей ли было укорять сына в том, что случилось, тем более что он сам же нашел возможность поправить дело.
— Итак, мама, — сказал напоследок Саша, — я заработаю им, что стоит эта провизия… На праздниках много времени будет. А потом я надеюсь постоянно иметь эту работу… Вот я и помогу тебе хоть сколько-нибудь, не все же тебе одной трудиться для нас, — хоть на сапоги себе выработаю, все тебе легче будет!.. Ну а теперь, мама, когда ты все узнала, ты не сердишься больше, ты простила меня?
Вместо ответа мать обняла, поцеловала его и тихо промолвила:
— Помощник ты мой!..
Но этими тремя словами как много сказала она и как успокоила мальчика.
На второй день праздника Саша занимал сестренок, устроив им дома какую-то игру, но сам только изредка принимал в ней участие, — он тревожно ждал возвращения матери. Она отправилась на почту получать присланные ей деньги, оттуда же хотела пройти к Москалевым в лавку поблагодарить их за то, что они выручили из беды ее сына, а также узнать, согласны ли они предоставить ему клеить мешочки.
Наконец она явилась и рассказала Саше все, что интересовало его.
— Письмо с десятью рублями, как и говорила, от брата; извиняется, что по случаю свадьбы больше выслать не может. Это, пишет, твоим детям на гостинцы. Потом зашла в лавку к Москалеву, вижу, старик сам сидит в пальто теплом… сильно морозит сегодня!.. Ну и тот, твой тезка, тут же. Я и говорю, так и так, пришла вас поблагодарить — вы моего сынишку третьего дня в сочельник выручили, отпустили ему без денег товару, только, говорю, там больше всего оказалось, чем он брал у вас. А старик указал на племянника: «Это, — говорит, — его штука, сударыня, я в это не вмешивался». А племянник улыбается и говорит: «Мне дяденька приказал отпустить побольше…», и не разберешь их, право!.. Ну, я обоих и поблагодарила… А как же, — говорю потом, — насчет мешочков, — дадите Саше поклеить? Он умеет, говорю, будете довольны… А старик на это мне: «Да это уж решено у нас, пусть послезавтра приходит и начинает. А только вы, сударыня, ему скажите, что сколько он заработает, за все деньгами получит поштучно. Не дошел я до такого стыда, чтобы с ребенка вычитать за такой пустяшный товар. Так и скажите, если согласен на это, то пусть приходит». — Так вот я, Сашура, шла и думала: ты свое дело сделал, предложил им заработать мешочками за товар их, но коли они не хотят, — это их дело… Нельзя же насильно заставить их! И потом как я уходила, старик Москалев еще мне сказал: «Пусть ваш сын доучится в училище, а потом вы его ко мне, сударыня, отдайте в мою торговлю… Я его жалованьем не обижу и вам большое подспорье будет».
Не того хотелось Саше; не о том мечтал покойный отец его, он надеялся, что сын пройдет гимназию, получит высшее образование… А вместо того вот что выпало на долю Саши: городское училище и место приказчика в колониальной лавке… А некоторые товарищи, Степа, например, переходят с будущего года в гимназию! И ему бы хотелось, он способен, желает учиться… Но мать, сестры!.. Надо их успокоить, поддержать… Он помощник матери, он старший в семье!.. Где же тут думать о самом себе?..
А. БачмановаРождественская ночь[836]
Степа сидит на лавке в избе у дяди Фаддея и лениво стругает деревянную ложку.
Дядя Фаддей задумал обучить Степу своему ремеслу.
— Зимой много свободного времени, чем так болтаться, паренек, приходи-ка лучше ко мне постругать, — сказал он ему. — Сначала будешь ложки долбить, потом чашки, а там что и помудренее; поглядишь, шутя, лишнюю копейку и зашибешь.
Рад был Степа зашибать копейку; охотно начал ходить к дяде Фаддею. Одна беда: скоро надоело. Он думал, будет все новая работа, думал, дядя Фаддей его за токарный станок посадит, и копейки так и посыплются ему в карман — а вышло не то. К станку дядя Фаддей его не подпускает, сам за ним сидит и работает, а на долю Степы все одно и то же дело, скобли да стругай, стругай да скобли. Скоро ли так доберешься до своей копейки? Пропала у Степы охота учиться новому ремеслу. Скучно ему тут у дяди Фаддея. Хочется ему в лес, на улицу, хочется туда, где все другие ребята… Хочется домой…
И постылая работа сама собой опускается в колени, а глаза пристально глядят в окно.
Что-то теперь дома? Небось, мать Арина, засучив рукава, моет, скоблит, чистит? А то у печки возится, пироги, ватрушки печет?.. Завтра ведь большой праздник… Рождество Христово… разгавливаться будем…
Степа смотрит в окно, дядя Фаддей смотрит на Степу и хмурит седые брови; не выдержал наконец:
— В окно-то глядя, брат, далеко не уедешь, — сказал он сурово, — ворон считать и дома можешь, за этим сюда приходить не стоит.