Бедная мисс Гаррисон начала оправдываться.
Вдруг веселый голос раздался в комнате:
— Что за сборище такое? Мамаша с дочкой так заняты, что отца не замечают… Хорошо! Нечего сказать!.. Ну, выбрала ты себе брошь? — обратился красивый, изящный господин лет сорока, подходя к жене и мимоходом весело здороваясь с англичанкой. — Да что это за слезы?..
— Вот, я думаю, эту, — сказала Екатерина Николаевна, показывая мужу сапфировую брошь с крупными брильянтами. — Эта хороша будет… к темно-синему бархату!.. — И, будто не придавая особенной важности своим словам, она добавила: — Да! Вот слезы! Представь себе, — беду натворила, да еще какую! Это она перед тобой виновата. Я надеюсь, впрочем, что все обойдется благополучно. Представь… она пригласила сегодня к обеду и на елку Братьэ!
Наступило молчание.
Бурнашов, не на шутку удивленный, взглянул на жену, потом на дочь.
Мисс Гаррисон бесшумно вышла из комнаты.
Долли, невыразимо страдая, крепче и крепче прижималась к плечу матери, удерживая слезы и не замечая тех взглядов, которыми обменивались родители, и той улыбки, которая появилась на губах Екатерины Николаевны.
— Как же это ты? — раздался наконец голос Бурнашова. — Разве дети смеют приглашать без позволения? А-а?.. Что-о?.. Нет, то-то нет!.. Взгляни на меня, нечего портить платья матери… Да как тебе это на ум пришло?.. Non, et toi tu souris…[857] — обратился Бурнашов к жене. Он, видимо, начинал раздражаться. — C’est vraiment impossible!..[858] И как это Гаррисон допустила! А та где?.. Алида?.. Две гувернантки… В самом деле… Это невозможно!..
Бурнашов в досаде наморщил лоб и махнул рукою.
Екатерина Николаевна беспомощно пожала плечами. Улыбка не исчезла с ее губ.
— Ну, что ж, ему объяснили?.. Я не могу его допустить… Да и места нет за столом… — продолжал Бурнашов, все более и более возвышая голос. — Это Бог знает что!.. Надо послать к нему!.. Напиши письмо… Вот я всегда говорил, что твоя Алида ни за чем не смотрит… Кто там? — крикнул он с сердцем, слыша стук в дверь и прерывая начавшую что-то объяснять жену.
— Алексей Степанович, вам письмо от… (послышался голос камердинера, и камердинер назвал, от кого было письмо).
Бурнашов не то вздрогнул, не то встрепенулся всем существом. Письмо было от того, для кого делался обед.
«Отказ!.. Не приедет!..» — мелькнула у него та же мысль, как и у жены, и он, невольно переглянувшись с Екатериной Николаевной и потом тщательно избегая встретиться с нею глазами, старался казаться равнодушным, подошел к двери, приотворил ее и стал читать письмо.
Екатерина Николаевна с беспокойством, зная, как отказ повлияет на мужа, глядела на него, а Долли, почувствовав, что происходит нечто особенное, что мать ее, за минуту вся поглощенная ее проделкой и желанием спасти ее от гнева отца и наказания, теперь точно забыла ее, Долли, и ее вину, и озабочена чем-то другим, — приподняла голову и одним глазком стала смотреть на отца.
Лицо его было непроницаемо. Казалось, он умышленно томил кого-то (Долли смутно догадывалась кого) неизвестностью.
— Прочти! — наконец проговорил он отрывисто, подавая письмо Екатерине Николаевне и стараясь даже интонацией не выдать того, что он чувствовал.
Екатерина Николаевна нервно, быстро схватила письмо и углубилась в него. Долли вновь уткнулась лицом в плечо матери. Перед глазами ее мелькнул только красивый, черный с золотом герб.
Несколько секунд длилось молчание, и вдруг над самым ухом девочки раздался голос Бурнашова:
— Ну-с, а ты что это тут, матушка, матери читать мешаешь? Принцесса Иоркская?.. A-а! Подыми голову!.. Я уж тебе говорил, что ты матери платье портишь!.. Ты слыхала?.. A-а? Что-о?.. Подыми голову!.. Семилетняя хозяйка!.. Я вот тебе дам в другой раз приглашать к обеду… А сегодня бери Братьэ к себе и корми его своим супом и котлеткой!.. Что-о? Не хочешь?.. Ну и марш из комнаты, а Братьэ жди к себе обедать… Слышишь, герцогиня Кентерберийская!..
Долли, давно по приказанию отца подняв голову, видела, что он полушутит с ней, что он чем-то ужасно доволен, и видела, что его удовольствие передалось и ее матери; но и удовольствие, и шутливый тон были так неожиданны, что девочке вдруг почему-то стало ужасно жаль себя.
— Что ж ты стоишь?!. — продолжал между тем Бурнашов. — Марш, марш в детскую! Ну, мигом, ступай, ступай, — да по дороге не пригласи еще кого-нибудь!.. — крикнул он уже совсем весело и засмеялся.
Долли взглянула на отца, потом на мать, прочла в ее глазах любовь и нежность, в глазах отца — удовольствие, и, вся красная, выбежала из будуара.
— Няня, а ты меня пустишь?.. Душечка, только на хоры пусти! — проговорила Долли вечером того же дня русской, уже не молодой няне, одевавшей ее к елке в белое кружевное платьице. — Апипа, пусти, милая! Я только посмотрю, где он сидит… Ведь ты «взаправду» говоришь, что он пришел?
Няня молчала.
— Ну, «взаправду», нянечка? Ну так пусти, золотая, — повторила Долли и повернула к няне умоляющее лицо.
— Ну что смотреть-то, милая, — отозвалась наконец няня. — Увидят вас снизу Алида Федоровна, и только и будет, что рассердятся. А сидит он себе за столом, как все люди сидят, и кушает.
Лукаво-радостная улыбка по обыкновению сморщила губы девочки.
«Сидит и кушает!» — мысленно повторила она с восторгом.
— Апипа, а с кем он сидит рядом?
— Ну, милая, я и не рассмотрела. Видела, что сидит, а с кем — Бог его ведает! Только видела, что там он.
Няня замолчала и стала завязывать девочке широкий светло-розовый шелковый пояс.
Долли стояла не шевелясь.
Самые разнородные мысли и мечты теснились в ее детской головке.
— Няня, а отчего дверь в классную заперта?
Эта дверь, запертая с утра, весь день интересовала и мучила девочку, вызывая в ее головке самые несбыточные предположения.
— Разве там будет елка?
— Ну какая там елка!.. Сами знаете, что елка внизу…
— А что там, няня? Скажи! Ну скажи, нянечка! Ты ведь знаешь!..
Няня Афимья, или Апипа, как в младенчестве прозвала ее Долли, замахала руками.
— Не скажешь? — щуря свои длинноватые глаза, спросила Долли, заливаясь тихим, шаловливым смехом. — Не скажешь?.. (Она повернулась и стала гладить и нежно хлопать няню по щекам.) Тогда… Я тебе сама скажу! Там…
Но Долли вдруг смутилась и замолчала. Она не могла решиться выговорить то, что представлялось там ее воображению. А представлялось ей там разложенное на стульях «солидное», то есть великолепное, темно-малиновое шелковое платье, покрытое тончайшими кружевами шантильи. Такое платье было у ее матери на последнем балу, и отец при ней сказал (это отлично помнила Долли), что оно — вещь солидная. Такое именно платье Долли и надеялась получить в подарок потому, что когда отец ее перед Рождеством спросил ее, что она хочет на праздники, она, вся зардевшись, но не смутившись, отвечала: «Солидное». Отец тогда почему-то очень смеялся ее словам. А теперь дверь в классную была заперта, значит…
И самые розовые мечты проносились в голове Долли.
Через несколько минут она, совсем одетая, шла с няней по коридору в игрушечную, где дожидалась ее мисс Гаррисон.
— Няня, — уже подходя к комнате, прошептала вдруг Долли, прижимаясь головкой к старухе. — Няня! Пусти, золотая, меня на хоры, одним глазком на него посмотреть… Пустишь, да? Там темно. Алида Федоровна снизу ничего не увидит. А я буду стоять тихо-тихо… Я так люблю смотреть с хор, и на маму хочется посмотреть… Пустишь?
По лицу няни пробежала какая-то тень. Она начинала сдаваться.
— Ну хорошо. Если можно будет — пущу, — отвечала она тоже шепотом. — Только вы, матушка, сидите в детской смирно. Слушайтесь мисс. Не шалите, платья не мните… А я уж постараюсь…
Долли весело закивала головой, поцеловала в шею, в лицо нагнувшуюся к ней няню и степенно вошла в игрушечную.
Мисс Гаррисон, кончавшая Доллин подарок бабушке, подняла голову, оглядела девочку, заставила ее повернуться во все стороны и велела ей присесть к столу.
Няня, значительно взглянув на Долли, вышла.
Долли села. Мысли ее опять разбегались. То она видела «солидное» платье и себя в нем, то ее начинало тревожить, что несколько рядов в подарке бабушке еще не кончены, а скоро позовут на елку, и как же тогда?.. То начинал мучить вопрос, поведет ли ее няня на хоры или обманет, то приходило в голову: «а как же куклы-то в классной, не разбили ли их, когда раскладывали платье на стульях», и было жаль кукол.
Прошло минут десять, показавшихся девочке вечностью.
Мисс Гаррисон все так же шила и вышивала, изредка давая наставления и спрашивая то о том, то о другом, — вдруг дверь из коридора приотворилась, и няня, в ее гладком коричневом шелковом платье и черной шелковой мантилье с бахромой, показалась на пороге.
— Долли, пойдите сюда на минутку, — подмигивая девочке, позвала она самым спокойным голосом.
Долли быстро спрыгнула со стула и, не спросясь, побежала к няне.
— Dolly! — певучим тоном окликнула ее было молоденькая гувернантка, но, видя, что девочка выходит уже из двери, вдруг передумала и вместо того, чтобы вторично кликнуть ребенка, погрузилась в свою работу.
А Долли между тем, замирая и волнуясь, бежала на цыпочках вслед за няней по коридору.
Добежав до хор, она схватила няню за платье и, слыша снизу, через запертые на хоры двери, таинственный гул, смех и говор голосов, — уткнулась в это платье лицом.
Няня подождала немного, погладила девочку по голове, потом бесшумно отворила дверь на темные хоры, бесшумно ввела в них Долли и затворила дверь. Гул, смех и говор в это мгновенье усилились и, как что-то страшное, поразили слух Долли.
Несколько секунд она стояла смущенная, ничего не понимая, ничего не отличая.
Внизу, в парадной столовой, через сквозные перила хор, она увидела в ярком световом пятне стол, уставленный вазами, фарфором, и вокруг этого стола много незнакомых людей в темных фраках, мундирах с золотом и серебром и цветных платьях, с ярко освещенными лицами и руками.