— Ну, вот видите его? — расслышала через несколько мгновений Долли.
— Где? — вопросительно прошептала девочка.
Она никого еще не отличила и с трудом разыскивала глазами и не находила мать.
— Мамашу-то видите? — спросила няня. — Да вот, вот они!.. Вы не туда смотрите. Вот поближе… Тише! Не шумите… Видите?
Минуты через три Долли освоилась и с темнотой хор, и с ярко освещенным пятном внизу, и с красновато-розовыми лицами и руками, и по этим рукам отыскала глазами свою мать с ее высоко причесанной темной головкой, в сапфирового цвета бархатном платье и с крупной брильянтовой брошью и с крупными брильянтами-солитерами в ушах, и отца, и высокопоставленную особу, и дальше, дальше старшую гувернантку, а рядом с ней и — его.
Долли чуть не засмеялась, увидев его.
Он сидел в новой, туго накрахмаленной, казавшейся бумажной манишке, в своем поношенном фраке и старой, очень открытой жилетке, «прибранный», как говорила няня, то есть, очевидно, побывавший у куафера, и, стараясь показать, что то общество, в котором он находится, ничуть его не смущает, любезно говорил что-то Алиде Федоровне, занимал ее, как свою даму, и весь сиял от удовольствия. Подавали ему, — Долли это заметила, — последнему, но он не обращал на это внимания, брал себе большие порции и ел за двоих.
Долго стояла Долли и с улыбкой, переглядываясь с няней, молча смотрела на «обед».
Потом няня тихонько взяла ее за руку и привела к мисс Гаррисон.
Бабушкина подушечка была уже кончена и вместе с другими подарками, предназначавшимися родителям и родственникам, лежала на столе.
Долли поглядела на подарки; они казались ей необыкновенно изящными; она хотела, но в то же время боялась дотронуться до них, и стала ожидать елку.
Елка — огромное шестиаршинное густое дерево — блестела огнями. Все подарки были уже розданы.
Бурнашов, веселый и довольный, с ножницами в руках, в сопровождении постоянно евшего и пившего в его доме полковника, начинал срезать украшения, бонбоньерки, мандарины, розмариновые яблоки, pommes d’Api[859] и раздавать их приглашенным.
Дети с пунцовыми щеками и блестящими глазами или стояли группами, разглядывая и сравнивая свои подарки с подарками других детей, или в одиночку ходили вокруг дерева и высматривали то, что на нем им нравилось больше всего и что они хотели бы получить. В залах и гостиных сидели и ходили, разговаривая и смеясь, нарядные дамы и мужчины.
Мосье Братьэ несколько раз подходил к Екатерине Николаевне и, сияя радостью, что-то оживленно ей говорил, а раз даже (Долли видела это) взял руку Екатерины Николаевны в обе свои и, будто благодаря за что-то, долго тряс эту руку и под конец разговора поднес ее к своим губам.
Сама Долли, счастливая, радостно-взволнованная, то подбегала к матери и прижималась к ней, то, по приказанию отца, переходила от одного маленького гостя к другому, наделяла всех бонбоньерками и фруктами, стараясь угодить каждому, то разговаривала с ласкавшими ее взрослыми, то издали кивала «своему» гостю. В душе ей было очень весело: ей подарили все, что она желала: и куклу, и кукольную колясочку, и ящик с музыкой, и книги на всех языках. Даже от высокопоставленного лица получила она дорогую безделушку. Но тревожило девочку — где же солидное платье? Зачем же заперли на ключ классную, если там ничего нет. Разве для того только, чтобы обмануть ее, Долли?..
Выбрав свободную минуту, девочка раз даже стрелой побежала наверх и подергала ручку двери, желая войти в классную; но комната оказалась по-прежнему запертой, и войти в нее не было никакой возможности.
Сгорая от любопытства, чувствуя, как громко говорила о чем-то таинственном, прекрасном тишина, царствовавшая наверху (классная, как и все жилые комнаты, помещалась во втором этаже), Долли вернулась к гостям и бросилась к матери. Но мать не удовлетворила ее любопытства. Екатерина Николаевна была занята и, положив руку на плечо девочки, легким движением показала ей, чтобы она шла к детям и отцу, все еще срезавшему украшения с елки.
Только после двухчасового ожидания Долли наконец почувствовала, что близится конец ее терзаниям, предположениям и радостно взволнованному настроению. Бурнашов, раздав всем угощения и подарки, проводив некоторых важных гостей и усадив других за карточные столы, подозвал ее к себе и, улыбаясь, сказал что-то насчет того, что она уж большая; затем он взял ее за руку и повел в классную.
У Долли захватило дух. Подымаясь по лестнице, она уже представляла себе, как на нее наденут малиновое шелковое платье с длинным шлейфом и как она сойдет в нем вниз к удивлению и восхищению других детей… Только на верхних ступеньках нашло на нее вдруг сомнение в возможности осуществления желания и вместе с тем такого великого, как ей казалось тогда, счастья. Она совсем застыдилась, опустила глаза и попятилась, вызвав удивленный вопрос отца:
— Что такое?.. Что?
Глядя на нее, Бурнашов отворил в классную дверь и, выпустив руку девочки, остановился на пороге.
Долли исподлобья быстро оглядела комнату (в ней, у окна, стояла кучка людей, глядевших в сторону ее, Долли) — увидела, что ни трюмо с зажженными свечами, ни покрытого кружевами платья, разложенного перед ним на стульях, не было, и, услышав слова отца: «ты хотела солидное: вот тебе вещь на всю жизнь», — взглянула на эту вещь и, закрыв лицо руками, залилась горькими слезами.
У противоположной двери стены темным пятном выделялся силуэт кабинетного рояля.
Бурнашов, ожидавший совершенно иного эффекта, поглядел на девочку с недоумением.
Все, бывшие в комнате, всполошились. Екатерина Николаевна приблизилась к дочери и с досадой стала спрашивать ее, что с нею. Алида Федоровна, находившая, что этот подарок — непозволительное баловство, с неудовольствием оглядывала неразумных родителей. Мосье Братьэ басом уверял всех, что это слезы d’émotion et de joie[860]; какая-то старушка вторила, покачивая утвердительно головою, а Долли плакала и плакала, прижимаясь к матери.
— Э-э, мой друг, — проговорил наконец Бурнашов. — Я думал, ты правда большая, а оказывается…
Он не докончил, повернулся и пошел из комнаты.
— Ай, Долли, Долли, как тебе не стыдно! Ты обидела отца! — заговорили все. — Беги, проси прощения!
Но Долли и сама чувствовала это. Она бросилась за отцом, поймала его в коридоре и, схватив его руку, стала порывисто ее целовать.
— Eh bien, eh bien, mon enfant![861] — говорил мосье Братьэ, когда все взрослые вслед за Бурнашовым ушли, и он, выйдя вместе с другими, вернулся из коридора и остался один с Долли, старавшейся проглотить свои слезы, чтобы, согласно приказанию Екатерины Николаевны, идти вниз. — Mais qu’est-се qui vous fait pleurer de cette manière?.. Hein? Voyons, voyons[862].
Улыбаясь своей грустной улыбкой, старик подошел к девочке и так же, как днем, стал гладить ее по длинным распущенным волосам.
— Voyons, dites-moi — est-се que vous n’aimez-pas la musique? Eh?..[863]
Долли и хотела отвечать, и не знала что.
— Нет, я люблю музыку, — пролепетала она наконец.
— Так что же, что же? Что заставляет вас так плакать? Вы хотели другого подарка? Eh?.. Voyons, voyons…[864]
Старик сел и, приблизив к себе девочку, поставил ее между своих колен.
— Voyons, dites-moi autre chose? Oui?[865] А я уже представлял себе, — продолжал он, видя, что голова Долли еще ниже поникла при его последних словах, — я представлял уже себе, как чьи-то маленькие пальчики будут бегать по этой клавиатуре и играть Малинору… Да! А другие чьи-то длинные пальцы будут играть Carillon и не будут бояться, что им скажут «довольно», как сегодня… Помните?.. И второго стакана чаю я так и не получил?..
Долли подняла голову и сквозь слезы стала прислушиваться к болтовне старика.
— А тут, — продолжал мосье Братьэ, — тут моя маленькая Долли будет угощать меня чаем каждый урок. И нам будет так хорошо… А кстати, сыграть им там Carillon? — спросил он вдруг, меняя голос. Ведь меня пригласили во дворец на квартетные вечера… Вы слышали?.. Oui[866]. И сама маленькая Долли не знала, да?.. Она не знала, ma petite Dolly[867], — он полузакрыл глаза, — к чему поведет ее приглашение, к каким последствиям…
Долли, не понимая всей важности рассказываемого факта, все же почувствовала, что случилось что-то хорошее для Братьэ, и улыбнулась.
— Да! — мотнув головой, сказал француз, открывая глаза, и, взяв платок девочки, он осторожно стал вытирать ей глаза и мокрые от слез щеки. — Да!.. — он тихо засмеялся. — Eh bien, oui, je leur jouerai ça, ma mignonne[868]. А вот пока я вам хотел не сыграть, а подарить кое-что на память, моя маленькая Долли… C’est un souvenir que vous aurez de moi[869], когда меня уж больше не будет…
Мосье Братьэ засунул руку за жилет, лицо его сделалось серьезным, и он стал доставать оттуда какой-то предмет. Руки его дрожали, и вдруг, видимо, его охватило волнение.
— Tout à l’heure, mon enfant, — прошамкал он, — tout à l’heure[870]. Я хотел бы, чтобы вы… чтобы вам… полюбился мой подарок… Вот, вот…
Он остановился, передохнул и, откинув назад длинные седые волосы, после долгих усилий достал из внутреннего кармана старый большой, черной кожи, бумажник и открыл его.
Долли внимательно смотрела на него. Слезы ее высохли. Лицо светилось любопытством.