И Анна почувствовала, что беседа с родственником не доставит особенного удовольствия ее супругу. Она сделала вид, что не узнает кузена.
Ее неловкое молчание заставило его пройти, тоже молча, мимо них.
— Отлично, что так вышло! — сказал ей муж, вздыхая с облегчением. — Между вами не может быть ничего общего после горя, которое он причинил твоей семье.
Анне пришлось с этим согласиться. Но обоим им было как-то не по себе, когда они вышли на шумную Фридрихштрассе.
Семья Курта Сидова уже давно от него отказалась. В юности он проявлял большие способности к живописи, и его определили в академию в Дюссельдорфе. Уже с ранних лет он причинял родным много горя своим легкомысленным поведением. Анна неоднократно являлась его заступницей перед ними. Но отец Курта, занимавший видный административный пост, был преисполнен сознанием своего долга. Когда однажды юный ученик академии, отбывавший в то время воинскую повинность, уехал без отпуска в Кельн и принял участие в праздновании карнавала и в разных попойках — чем, конечно, навлек на себя справедливый гнев начальства, — отношения между отцом и сыном очень испортились. Последствия поступка оказались крайне серьезными: Курт был подвергнут строгому наказанию военным начальством, а так как все газеты прокричали о скандале, отец Курта имел крупные неприятности по службе. С тех пор Курт стал считаться блудным сыном. В довершение всего он не выказал ни малейшего стремления искренним раскаянием и изменением образа жизни, — как того требовал отец, — заслужить себе прощение. Когда и в Мюнхене, где он также не замедлил попасть в веселую компанию, он был за какую-то новую выходку исключен из академии, отец отказал ему во всякой материальной поддержке. Курту пришлось оставить дальнейшие занятия живописью. Довелось ему послужить и корабельным кельнером, и кухонным мужиком, и газетчиком. Наконец, когда все родственники отвернулись от него, он написал своей двоюродной сестре Анне, откровенно рассказал ей о своей нужде и просил ее походатайствовать о помощи перед дядей и теткой. Его собственных родителей тогда уже не было в живых: они умерли почти одновременно. Курту было послано небольшое денежное пособие. По истечении трех лет эта сумма была возвращена с процентами через посредство сан-францисской банкирской конторы, и с тех пор о Курте никто не слыхал.
Анна, чувствительная по природе, нескоро могла отделаться от впечатления, которое произвел на нее странный, серьезный, грустный взгляд двоюродного брата. Нужды он, очевидно, больше не терпел. Об этом свидетельствовала вся его внешность; это доказывало и то обстоятельство, что он жил в такой дорогой гостинице. Вероятно, в нем произошла и внутренняя перемена. «Чем он теперь?» — спрашивала она себя.
Разнообразные новые впечатления большого города, суета на улицах, блестящие магазины с роскошно убранными витринами мало-помалу вытеснили из памяти Анны встречу с двоюродным братом.
Единственно, что в глубине души волновало ее во все время странствований из магазина в магазин, — это была мысль о маленьком Фрице.
Фриц, между тем, чувствовал себя превосходно.
Няня недаром отложила для Берлина целых три талера из тех денег, которые перепали на ее долю от знакомых, посещавших дом ее господ. Наконец-то ее бедненький барчонок сегодня повеселится.
Ее всегда ужасно сердило, что господа, из‐за чрезмерной заботливости о его здоровье, лишали его всех тех удовольствий, которыми могли вволю наслаждаться все мальчики его возраста — даже гораздо беднее его.
— Ну, уж погоди, вот приедем, Бог даст, в большой город, уж покажу я тогда тебе много хорошего! — обещала она ему.
И вот, когда папа с мамой ушли к рождественскому деду, мальчик стал требовать исполнения данного ему обещания.
Няня надела мальчику пальто и гамаши, нахлобучила шапочку и, снарядившись сама в дорогу, взяла за руку своего барчонка.
Угрызений совести или страха не испытывали ни она, ни он. Для них давно было заветной мечтой прокатиться на карусели гигантских размеров, какая могла быть только в Берлине.
Но горничная, к которой няня обратилась за сведениями, вдруг объявила, что в Берлине нет никакой карусели. А вот если мальчику хотят доставить удовольствие, то можно свести его в паноптикум с восковыми фигурами, или на елочный базар, или на детское представление в цирк Ренца.
Оба были крайне разочарованы. «Нет карусели?! Во всем Берлине нет карусели!» — няня бросила на горничную не то обиженный, не то высокомерный взгляд и мрачно сказала:
— Пойдем, золотой мой, там увидим!
У выходной двери няня спросила швейцара, как добраться до цирка и не будет ли он так добр, не покажет ли дорогу.
Он кивнул головой, потом свистнул, и к подъезду мигом подкатили дрожки. Няня была этим возмущена, а Фриц закричал от восторга.
Так наша парочка благополучно добралась до цирка.
— Ах ты, Господи! — визгливо восклицала литвинка. — Народу-то, народу!
Тут заиграл оркестр, множество наездников в красных фраках выехало на арену, они принялись скакать верхом на сорока лошадях по усыпанному песком кругу.
— Царица небесная! — взвизгивала няня. — Фриц, они танцуют, лошади-то! Глянь-кась!
Мальчик сидел со сложенными ручонками. Он едва осмеливался дышать. Того, что говорила няня, он и не слышал. Большими блестящими глазами смотрел он на белое пятно арены, где в каком-то безумном вихре, смешиваясь и перепутываясь, вертелись лошади и красные фраки; потом он боязливо оглядывал соседей. Почти на каждом месте сидел взрослый с мальчиком или девочкой на коленях. Он начал считать. Но он знал счет только до двадцати. А здесь было, верно, много-много миллионов. На всех скамейках — до самого круга книзу, а сзади них на необыкновенную высоту — всюду виднелись большие головы, потом поменьше; на самом верху не было голов: виднелись только какие-то светлые пятна.
Появлялись все новые и новые лошади и на них разные наездницы.
Наконец, арена опустела, и вдруг внимание мальчика было поглощено новым, в высшей степени странным явлением.
Из-за красной занавеси кубарем выкатился клоун и раз двадцать перекувырнулся через голову по белому песку арены. У него были широчайшие белые панталоны, остроконечный войлочный колпачок и пресмешное, вымазанное чем-то белым, лицо.
Посреди цирка он встал на голову и заболтал ногами в воздухе; одной ногой он высоко подбрасывал свой колпачок и ловил его другою; при этом он все время приговаривал: «Ге-гопля!» Потом он вскочил на ноги без помощи рук, которые все время держал в карманах своих панталон. Очутившись на ногах, он скорчил преуморительную гримасу.
— Бонжур! — воскликнул он.
И все дети — а за ними и Фриц — захлопали в ладоши, затопали ногами, засмеялись и закричали:
— Бонжур! Бонжур!
Тогда он низко поклонился, но при этом шлепнулся и перевернулся несколько раз вокруг всей арены, строя все время невероятные рожи.
Тут на арену вышел один из служителей во фраке; Бонжур погнался за ним, тот хотел дать ему пощечину, но Бонжур ловко от нее уклонялся, плашмя падая на землю, — тогда и служитель, теряя равновесие, тоже падал. Наконец служителю удалось схватить бедного отбивавшегося клоуна за голову, он принялся колотить его по конусообразной шапочке, а Бонжур преспокойно разгуливал себе взад и вперед, оставив в руках служителя только свой головной убор. Глупый служитель наконец- то заметил, что его провели, и пустился вдогонку за клоуном, которому, между тем, кинули большой резиновый мяч; он головой отбросил его прямо в служителя, тот швырнул его таким же образом обратно; тут еще появились пудель и другой резиновый мяч, и мячи принялись летать взад и вперед между всеми тремя, и Бонжур все время покрикивал «Эй, братец, ну-ка еще!», пока, наконец, оба мяча не полетели прямо в зрителей. Тогда клоун, быстро очутившись во вторых местах, обежал весь цирк; догнав мяч, он опять его отталкивал, спотыкался, подбрасывал его ногой — и мяч опять летел дальше — мимо самого Фрица. Возбуждение среди детей достигло высшей степени: они кричали, визжали и смеялись до упаду.
Бонжур исчез. Опять появились лошади в платьях и в шляпах, точно люди: они ехали в экипаже, и на козлах по-настоящему сидела белая лошадь и правила. Потом лошади показывали разные штуки. Потом вышли еще какие-то люди и проделывали гимнастические упражнения и в конце концов построили целую человеческую пирамиду. Но Фриц больше всего радовался, когда выходил смешной Бонжур и всех дурачил.
Его шутки не всегда проходили ему даром.
Один раз кто-то хотел схватить его за бороду — да у него вовсе и не было бороды. Потом принесли целую кадку мыльной пены и выплеснули ему прямо в лицо.
Няня ликовала: «Ого, сейчас его будут брить!»
Действительно, пришел человек с длинным ножом. Хотя это тоже был клоун, но Фриц его терпеть не мог. Бедный Бонжур увертывался и кричал, а тот ударил его ножом, и вдруг Бонжур остался без головы. Он бегал по цирку и искал свою голову. Все ему помогали, но так ее и не нашли; тогда он лег на землю, потому что теперь его нужно было хоронить. Это было ужасно, и Фриц, да и многие другие дети, расплакались, когда приехали дроги и увезли его. Но другие клоуны и не заметили, что Бонжур соскользнул с дрог и остался лежать на дороге, а когда все скрылись, он встал, потянулся, встряхнулся — и опять был с головой! Ее вовсе не отсекли ножом: просто-напросто он втянул ее в брыжжи своей рубашки.
Вот-то было ликованье. Многие дети кидали ему апельсины, а он играл с ними, точно с мячиками — с девятью штуками зараз; потом он вертелся на одной ноге и корчил смешные гримасы, а другой ногой, которую поднял кверху, вдруг уцепился за трапецию, повис на ней и закачался; он подлетал все выше, выше, выше — и вдруг исчез над головами зрителей.
Потом откуда-то потекла вода, зажглись огни, появились солдаты, забил фонтан; но Фриц уже ничего не видал: у него страшно жгло глаза и пересохло в горле, и он расплакался.