Плащ свободно и легко развевался за его плечами, точно крылья. Его осанка была полна гордости, энергии. Одетый, точно сказочный принц, он сам походил на принца.
Но всего прекраснее были его глаза. Красноречивые, многообещающие, они манили к себе неотразимо, вселяя в душу надежду на что-то прекрасное, волшебное, что должно непременно сбыться. Но что это будет, взор не говорил, и это-то было всего интереснее.
— О, как он хорош! — воскликнула я, и мгновенно все учителя, в которых я бывала влюблена с тех пор, пока учусь в гимназии, и все другие бесчисленные квартиранты моего обширного сердца вылетели из него.
— Мазурка, мазурка générale[893]! — вдохновенно воскликнул молодцеватый кедр, мой деревенский друг. — Cherchez vos dames s’il vous plaît![894]
Ему хотелось, чтобы новый год принял участие в танцах.
— Вот вам и дама — моя протеже, — сказал он, указывая ему на меня. — Пара за парой! Avançons![895]
Прекрасный всадник снисходительно улыбнулся, устремив на меня свои многообещающие взоры, спрыгнул с коня и подал мне руку.
О, как я гордилась!
Что бы сказали мои подруги — Вера Мусцова, Калерия Патр и Ольга Ратабынская, если б они увидали меня танцующей мазурку с таким прекрасным, таким необыкновенным кавалером и при такой оригинальной обстановке!
Что бы сказал Serge? Поделом ему, изменнику! — подумала я, но не сказала.
— Remerciez vos dames![896] — воскликнул кедр, когда все фигуры были исчерпаны.
Новый год очутился опять на своем коне.
— Проси у него скорее, чего желаешь, — подталкивала меня елка, — какого тебе нового счастья? Скорее, а то он улетит.
Но я тщетно старалась припомнить, какое из всех моих желаний самое важное, самое лучшее. Мысли вихрем закружились в голове. Мало ли чего я хочу! Но что выбрать? Пятерки из арифметики?.. Чтобы папа позволил участвовать в спектаклях у Дарловых?.. Хорошо бы иметь волшебную трубу, в которую можно бы видеть всех, кого пожелаешь… Или еще лучше превратиться по желанию в муху, в птицу, в Дюймовочку из сказки Андерсена, в русалку, в кочующую цыганку, в шарманщика, в лягушку… Изъездить весь свет?.. Иметь шапку-невидимку? То-то бы я попроказничала! Ах, что же самое интересное? Служить в кондитерской тоже недурно… Крылья хорошо иметь: привяжешь их и куда захочешь, туда полетишь… Вот бы что интересно: иметь власть оживлять статуи и картины, и портреты, а людей превращать в статуи…
— Ну, что же ты? Что же ты? — торопила меня елка. — Придумывай скорее… Опоздаешь!.. Ах!.. Разиня!..
Пока я копалась в своих желаниях, выбирая самое заманчивое, Новый год улетел в город.
— Ах, — жалобно вскрикнула я, простирая вслед ему руки, — теперь я вспомнила, вспомнила: хочу быть феей, доброй феей сказок!
Но мой голос был заглушен шумом, поднявшимся в лесу. Ветер свистел, деревья шумели, воробьи чирикали, вороны каркали: с Новым годом! С новым счастьем!
— Ура! — кричали кавалергарды, бросая вверх свои шапки с околышем.
Бледный Гюбнер стоял передо мною, держа в руке ледяной бокал с шампанским и, подав мне другой, чокнулся со мною и сказал:
— Je vous félicite, mademoiselle![897]
Облака неслись с необыкновенною быстротою и протяжно пели: «О, новое счастье! О, чудные упования! Восторг! Восторг! Восторг!»
Откуда ни возьмись, прилетела старая, знаменитая музыкантша Вьюга, с седыми развевающимися волосами и черными сверкающими глазами. Она разогнала галок и воробьев, взяла в костлявые руки волшебный инструмент, приложила его к громадному рту, дунула, свистнула, заревела, и понеслись дикие звуки, заражающие своею бешеною удалью. Кавалергарды — контрабасами, ветер — свирепым свистом, да издали волки страшным воем аккомпанировали ей.
И все закружилось вокруг в бешеной пляске. Плясали и птицы и звезды, и месяц, и облака, и сами кавалергарды, и их капельмейстер… Я сама превратилась в снежинку, и, подчиняясь воле волшебной музыкантши, точно завороженные ею, путаясь и перегоняясь, мы носились вправо, влево, вверх, вниз, то взлетая под самые облака, то низвергаясь в сугробы, то скользя по ледяной поверхности озера, то порывисто прячась между зеленых хвои, то догоняя тройку лошадей и со смехом осыпая запоздалых проезжих пригоршнями ледяных конфетти, от которых они глубже зарывали лицо в меховые воротники.
Натешились вволю!
— Пора! — сказала, наконец, утомленная елка. — Уже рассветает.
Я тотчас превратилась из снежинки в прежнюю девочку-гимназистку.
— Досыта ли наплясались, душа моя? — спросила меня Вьюга своим резким голосом.
— О, до упаду, до изнеможения, благодарю, благодарю вас, — сказала я, делая почтительный реверанс.
— Ты слишком любишь плясать; больше, чем есть, — заметила старуха и, дико захохотав, осыпала ворохом инея, от которого я чуть не задохнулась. — Убирайся подобру-поздорову, если хочешь остаться жива, иначе заверчу тебя до смерти, — прибавила она, — позову сейчас молодчину-кавалера, того самого, которого вы, жалкие люди, так нежно зовете — Морозцем. С ним потанцуешь, так как раз замерзнешь.
Я и без того совсем замерзла и с мольбой смотрела на елку. Она закутала меня своей хвоей, и опять ветер понес нас.
Дикие песни вьюги и ее злобный хохот неслись за нами вслед, но мне было тепло в объятиях доброй елки.
Чуть слышно донесся до меня прощальный возглас деревенского кедра.
— Добрый путь! До свидания! — кричали деревья и птицы.
Рассвет бледный, таинственный и безмолвный светил нам. Снежинки шаловливым, резвым роем старались нас перегнать.
Теперь я уже не боялась смотреть вниз.
— До свидания! — шептали нам задумчивые, покрытые холодной пеленою снега, необозримые поля.
— До свидания, — лепетали попадавшиеся навстречу чахлые, дрогнущие от ветра одинокие кустики.
— Добрый путь! — восклицали окованные льдом речки.
— Приятного сна! — говорили нам вслед спокойные горы.
Мы обгоняли длинные медленно тянувшиеся по дороге обозы с запрятавшимися в тулупы иззябшими мужиками.
Мы обгоняли торопившихся домой путников, сидевших в возках, закутанных до того, что они едва могли пошевелиться. Они, конечно, спешили домой к родным, и я нарочно кричала им с вышины: с Новым годом! С новым счастьем! А они высовывались и смотрели по сторонам, недоумевая, откуда слышится им это неожиданное поздравление.
Из одного возка высунулись знакомые лица Андрея Ривсова, Речняева и Serge’a. Неудержимое желание подурачиться охватило меня: я изо всей мочи тряхнула усыпанной ледяными каплями веткой елки и окатила путников.
— Бррр… — сказал Речняев, — ich bin zufrieden, und zufrieden sein ist am besten[898], а все-таки надо сознаться, что чертовски морозит.
— Восторг! — воскликнул Serge, ежась от холода.
А Андрей Ривсов пробурчал:
— Разве вы не знаете, чьи это проказы! Это все Марфинька тешится. Ах, дитятко! Дитятко!
Два-три волка показались нам навстречу и при виде нас оскалили зубы, страшно сверкнули глазами и завыли, но я не испугалась их: ведь мы летели так высоко и так быстро, что волчьи зубы никак не могли бы поймать и растерзать нас.
Когда мы прилетели домой, Катя еще не вернулась. Рассвет простился с нами. Да это был вовсе не рассвет: это был Serge с его бледным лбом и с тусклым фонарем в руке.
От души поблагодарив добрую елку за доставленное редкостное удовольствие, я с наслаждением протянула в постели усталые ноги.
Елка исчезла. Сухой шорох игл и звон подвесок замер в отдалении.
— С Новым годом! С новым счастьем! — сказала Беатриче, улыбаясь мне со стены.
А у постели моей стояла прекрасная стройная женщина в бледно-зеленой одежде, с длинными распущенными волосами и, подавая мне обвитый водяными лилиями жезл, говорила: «Я передаю тебе мою власть. Будь феей, доброй феей сказок!»
Таков оказался сон в моей передаче. На самом же деле он, конечно, был бессвязен, сбивчив и туманен, как все сны. Войдя, что называется, во вкус своей фантазии, не довольствуясь одним только повествованием, я старалась, кроме того, наглядно, в лицах изобразить весь свой сон, и я не могла спокойно сидеть на месте: то вскакивала, то садилась, то бегала по комнате, кружилась, танцевала…
Всеобщий смех, мамино восхищение мною и даже усердная жестикуляция Миши, в карикатурном виде повторявшего мою собственную жестикуляцию, все только сильнее воодушевляло меня. Надо же было дать им всем понять о том, как танцевали деревья, и как танцевала я мазурку с Новым годом; как ожил и заговорил чугунный Державин; как старый год уморительно повесил нос, сидя на поляне, и как я пересмеивалась с кавалергардами…
Я представила и элегантный поклон Гюбнера, когда мы чокались с ним ледяными бокалами; энергично помахивая линейкой, изобразила, как он дирижировал оркестром; представила, с каким свирепым вдохновением кедр предлагал: avançons! И все, не разбирая препятствий, неслись вперед; как он восклицал: avançons![899] И так же стремительно, не разбирая ни сугробов, ни ям, ни льда, мы неслись назад.
Наконец, с пафосом представив, как добрая сказочная фея передает мне свой волшебный жезл, я падаю в кресло с измученным видом актрисы, только что исполнившей трудную сложную роль перед многочисленной публикой.
Несмотря на усталость, я в упоении: во-первых, мне нравится воображать, будто я актриса; во-вторых, мне уж кажется, что все рассказанное мною не только не преувеличенный моим изобретательным воображением сон, но даже совсем не сон, а быль, и что действительно добрая фея сказок передала мне свою власть.
Бис! — шумно аплодируют братья, вызывая меня, и у Павла выскакивает толстая жила на лбу, что бывает с ним только тогда, когда ему уж чересчур смешно.