Я вскакиваю и раскланиваюсь, перенимая манеры оперной дивы, которую мы слышали недавно в «Гугенотах» в роли Валентины. Как она победоносно стреляет с концертной эстрады своими бойкими глазами в губернатора и в городского голову, так же и я победоносно стреляю глазами в папу и братьев, кокетливо порхаю и приседаю; и как она игриво и резво убегает с эстрады, так и я, подбирая воображаемый шлейф воображаемого, убранного гирляндами роз, платья, игриво и резво убегаю в другую комнату.
— Ах, ты дрянь этакая! — снисходительно ворчит папа, снимая очки, чтобы вытереть проступившие от смеха слезы.
Мама от души хохочет. Громкий звонок прерывает представление.
— Визитеры! — во все горло кричит Миша и, сделав ужасное, дикое лицо, с высунутым языком, улетучивается из столовой.
Я переглядываюсь с Катей. Уж не Serge ли с Бергмалером?! И опрометью кидаюсь в свою комнату, чтобы успеть посмотреться в зеркало, прежде чем Serge увидит меня…
Мама посоветовала мне озаглавить мой сон «Встречей Нового года» и представить Виктору Николаевичу.
— Вот тебе и сочинение готово!
Я с восторгом ухватилась за эту мысль. Почему, в самом деле, не сделать так?
Не все ли равно Виктору Николаевичу, наяву или во сне встретила я Новый год! И не все ли равно ему, что тут действительно приснилось мне, что создала моя фантазия, может быть, под влиянием неотвязной заботы о заданной теме. Приснилось ли мне самой, приснилось ли моему воображению, все равно это был сон…
Да, только сон…
Но и детство, и то счастливое время, когда я была шалуньей-гимназисткой; когда все люди казались мне добрыми и хорошими; когда я воображала, что в жизни гораздо больше веселого и интересного, чем печального и скучного; когда в голове и в сердце кипели благие порывы и все казалось исполнимым — то счастливое время, когда у меня еще живы были мои милые, незабвенные отец и мать, и мысль о разлуке с ними казалась мне чем-то невозможным; одним словом, то счастливое время, когда жизнь представлялась мне чудною сказкою, и я мечтала быть доброю сказочною феей, — ведь и это все, может быть, тоже был сон?!
Да, пожалуй, и это был сон, так быстро промелькнувший, так незаметно рассеявшийся…
Счастливы те дети, счастливы те гимназистки, которым даны «золотые грезы», которые «не знают в дни своей весны, что такое слезы»…
Они не сознают, что переживают прекрасный сон и что придет время, когда они проснутся, когда они вспомнят об этом сне со вздохом, пожалеют о том, что ни один новый наступающий год не вернет его; что наяву он не может, никак не может повториться, разве только присниться, и пожалеют тех детей, тех гимназисток, у которых нет нежно любящих их отцов и матерей, нет грез и нет весны…
В. ЕвстафиеваВаня[900]
Уткнувшись своим хорошеньким розовым личиком в подушку дивана, Милочка горько плакала. Судьба так жестоко и неожиданно послала ей первое тяжелое разочарование. Она с таким нетерпением ожидала того дня, когда ей исполнится шестнадцать лет, когда она из девочки превратится во взрослую барышню, оденет длинное кисейное, «в мушки», платье и поедет на свой первый бал. Она так мечтала об этом платье. И вдруг… мать объявила ей сегодня, что платья не будет и что о бале и думать нечего, что средств на это нет.
Эти ужасные слова как громом поразили ее. Милочка к этому совсем не была подготовлена. Она так избалована, так привыкла к роскоши, которая ее окружала еще так недавно. В ее хорошенькой головке никак не могла вместиться мысль, что со смертью отца иссяк источник этой роскоши, что полтора года, прошедшие со дня его кончины, совершенно разрушили ее материальное благополучие и создали ей новую, полную горя и лишений жизнь, о которой она не имела ни малейшего представления. Она приехала из института домой на рождественские праздники с заветною мечтой о первом бале, и вот эту мечту пришлось теперь хоронить. Это было ужасно.
В доме шли приготовления к сочельнику; но Милочка, вся поглощенная своим горем, ничего не замечала. Порою она поднимала от подушки свое заплаканное личико и, обращаясь к стоявшему перед нею гимназисту лет девятнадцати, с отчаянием повторяла:
— Ты понимаешь, Ваня, это была моя мечта, заветная мечта! — и, забывая на минуту о своем горе, она продолжала:
— Мы с Таней Лукинской… помнишь Таню? Еще такая маленькая, рыженькая?..
Гимназист кивнул головой.
— Так вот, мы с Таней все мечтали о первом бале и решили, что у ней должно быть розовое кисейное платье, а у меня белое в мушки… А мама сегодня сказала… что и ей-то не в чем идти со мною, что она все… все хорошее продала. Не будет моего бала, моего первого бала… — через слезы договорила Милочка и снова, уткнувшись в подушку, разрыдалась.
Ваня стоял над плачущей сестрой и что-то соображал. Потом неровной, угловатой походкой направился в переднюю. Проходя мимо комнаты Анны Николаевны, своей мачехи, он с беспокойством оглянулся на дверь, как бы желая удостовериться в том, что он может уйти незамеченным, и стал торопливо одевать пальто.
— Ах, оставь меня в покое! — раздался в соседней комнате раздраженный голос Анны Николаевны. — Я уже тебе сказала, что елки не будет. А если ты не перестанешь хныкать, то я тебя выгоню вон из моей комнаты.
Это энергичное предупреждение, однако, не помогло. Через минуту до слуха Вани долетел еще более резкий возглас мачехи: «Так ты так слушаешь маму?.. Марш в детскую!..» На пороге с шумом отворившейся двери появилась Анна Николаевна, ведя за руку упиравшуюся и горько плакавшую девочку лет пяти. «Марш!» — Повелительно повторила Анна Николавна, толкая девочку по направлению к детской.
— А ты куда это опять отправляешься? — недовольным тоном спросила Анна Николаевна, увидев Ваню в пальто и с фуражкой в руке.
— Я сейчас… то есть скоро приду, — ответил Ваня, угрюмо смотря в сторону и неловко напяливая на себя фуражку.
Анна Николавна остановила на юноше свой холодный, почти враждебный взгляд и тем же недовольным тоном произнесла:
— Мне очень не нравится твое постоянное отсутствие. Не понимаю, куда ты все ходишь? Вот уже два месяца, как ты дома бываешь только во время еды. Ты даже не считаешь нужным говорить мне, куда ты идешь. А ведь вся ответственность за твое поведение лежит на мне. Посторонние люди могут сказать, что я для тебя злая мачеха, что я не занимаюсь твоим воспитанием, что я не уберегла тебя от дурного влияния.
— Но, уверяю вас, мамаша, что я ничего дурного не делаю. Я иду на репетицию.
— Ну, сегодня-то уж мог бы посидеть и дома. Ведь знаешь, что перед праздником много работы. Мог бы в чем-нибудь помочь мне. Да, кстати, почему это ты всегда запираешь на ключ дверь в свою комнату?
Юноша смешался; густой румянец покрыл его щеки.
— Так… у меня там… боюсь, что Соня и Митя мои книги попортят… бумаги порвут…
— Какая заботливость! Давно ли ты стал беречь свои книги? — поджимая губы, процедила Анна Николавна и, круто повернувшись, пошла в свою комнату.
Ваня посмотрел вслед уходившей мачехе и, нахлобучив фуражку, поспешно вышел из дому.
В столовой все еще плакала Милочка. В детской Соня и семилетний Митя, перебивая друг друга, рассказывали старушке няне, какая у них была давно-давно чудная огромная елка. Они с огорчением жаловались няне, что Боженька взял их папу и что мама говорит, что елки уже больше никогда не будет. Личики их печальны.
Старушка-няня ласкает детей, гладит их головки и в утешение рассказывает о чудном Божественном Младенце, который много лет тому назад родился в пещере. Что большая звезда появилась тогда на небе и привела пастухов и волхвов в ту пещеру, где в яслях на сене почивал Спаситель мира. Долго говорит няня о чудном Младенце. Дети жмутся к старушке и, забыв о своем горе, с восторгом и любопытством слушают простой и таинственный рассказ своей няни.
А в это время в спальне на неубранной постели сидит Анна Николавна и думает свою невеселую думу. Мысли вереницей проходят в печально склоненной голове. Вспомнилась ее девичья жизнь в доме родителей, жизнь безбедная, беззаботная, годы учения, подруги по гимназии; вот и желанные шестнадцать лет — она уже была взрослая барышня. Каким ясным, заманчивым казалось ей будущее. Сердце радостно билось и рвалось навстречу этому неизвестному, но милому будущему. Семнадцати лет она страстно влюбилась и вышла замуж за молодого вдовца. Муж ее любил и баловал. Ничто, казалось бы, не должно было омрачать счастливых дней новобрачных; но, однако, у семейного очага их нередко происходили горячие вспышки, а порою и продолжительные ссоры. Анна Николаевна, безумно любившая своего мужа, не могла примириться с мыслью, что другая женщина была еще так недавно близка и дорога ее мужу. Что эта женщина оставила, как залог своей любви, годового ребенка, которого отец обожал. Этот ребенок, этот капризный, некрасивый и вечно пасмурный ребенок, Ваня, кидавший на нее исподлобья злобные взгляды и отвечавший на каждую ласку отца самой горячей порывистой лаской, казалось ей, отнимал от нее сердце ее мужа. Этот ребенок и был всегда причиной разлада в их жизни. Она возненавидела его и с трудом сдерживала в себе это неприязненное чувство. И теперь вот, сидя на кровати, вспоминая свою прошлую жизнь, она ни на секунду не задумалась над своим несправедливым, недружелюбным отношением к пасынку. Она думала только о своих детях, о грозившей им бедности. Она находила, что судьба несправедлива и к ней.
«Вот до чего я дожила, — думалось ей, — до того, что сижу одинокая, всеми забытая. Дочь Людмила еще слишком молода, слишком эгоистична для того, чтобы понять всю тоску разбитого сердца, все заботы и огорчения матери-семьянинки, оставленной на тяжелом жизненном пути без средств к жизни, без подготовки к самостоятельному труду».
И вспомнилось ей, как много лет тому назад, молодая, цветущая, окруженная богатством, нежной заботливостью мужа и толпою поклонников, она проповедовала идею равенства. Она страстно увлекалась этой идеей и тоном непоколебимого убеждения утверждала, что давно прошло то деспотическое время, когда жена зависела от мужа, что теперь жена — такой же равноправный член семьи, как и муж, и что даже жена и мать — гораздо больше значит в семье, чем муж…