Однажды, получив от градоначальника предписание удовлетворить просьбу некой полковницы Сидоренко, я немедленно распорядился вызвать ее в сыскную полицию. Прошло достаточно времени, и я успел совершенно забыть и о предписании, и о самой полковнице, как вдруг мне докладывают, что полковница Сидоренко желает меня видеть.
— Проси в кабинет!
Чрез минуту предо мной явилась высокая и плотная женщина, лет под 50, с маленькими черными усиками и свирепым видом. Я предложил ей сесть и задал обычный вопрос:
— Чем могу быть полезен и в чем ваше дело?
— Видите ли, сударь, — заговорила моя посетительница густым баритоном, не успев еще сесть, — я вдова полковника Сидоренко, имею дочь. И вот однажды Наташа, то есть моя дочь, приходит и говорит: «Маменька, я пойду к тетеньке». — «Иди, — говорю, — матушка, но постарайся вернуться к вечеру». Она ушла, а я с Марьей Павловной, это одна бедная дворянка, что живет у меня, но не как приживалка, а так, знаете ли, содержу я ее ради бедности и благородства. И вот, сударь мой, сидим это, значит, мы, пьем чай. Вдруг это мне сделалось на сердце так грустно и скучно, что и сказать невозможно, точно будто перед несчастием каким. И говорю это я Марье Павловне, раскинь-ка, мать моя, карточки и погадай, отчего мне тяжело на сердце. Марья Павловна раскинула только карты, посмотрела и ахнула! Большая, мол, вам, благодетельница, предстоит радость неожиданная. Какая, думаю, мне может радость предстоять, когда я вот уже 14 лет вдовею, а о дочке, признаться, вот и забыла. Думаю, думаю, какая же это радость мне предстоит, как вдруг двери распахнулись, и дочка моя бух мне в ноги, и вся, сударь мой, во флердоранже. «Маменька, — говорит, — не губите!» Я это посмотрела и говорю: «Уж не за рыжим ли?» — «За ним, маменька». Ну уж тут, признаться, сударь мой, не стерпело мое огорченное сердце! Я как развернулась да бац Марью Павловну в личико, сама замерла.
— Кто же этот рыжий? — спросил я, заинтересованный ее рассказом.
— А если вам, сударь мой, не говорят его имени, то, значит, не следует и спрашивать.
— Но скажите хоть его звание.
— Да что вы ко мне пристали, прости Господи, точно допрос с меня снимаете. Где бы вам выслушать меня да помочь мне, а вы... Нехорошо, сударь, нехорошо!.. — рассердилась полковница.
Я извинился и просил ее продолжать.
— И вот, — продолжала полковница, — очнулась я, а тишина кругом, в комнате ни души, только друг мой Амишка ходит около моей головы и облизывает меня. Знать, ушли, мерзавки, подумала я, и оставили меня одну, беззащитную вдову, да в таком больном положении. Вспомнила я, что случилось, мигом оделась да явилась к самому Феодору Феодоровичу Трепову. Так и так мол, ваше превосходительство, войдите в положение бедной вдовы, муж, говорю, мой кровь за отечество проливал и кавалером был ордена Святыя Анны. А он меня прислал к вам, Путилин, говорит, все сделает. Я вот и пришла к вам.
— Так что же вам угодно, чтобы я сделал? — спрашиваю я полковницу.
— А это уж не мое дело, на то вы и начальник сыскной полиции, вам лучше знать.
— Но что же вы желаете?
— Что я желаю? — И при этом полковница задумалась. — Я желаю, чтобы брак был расторгнут, потому что он был совершен без родительского благословления.
— Тогда обратитесь к митрополиту, а я же в этом случае совершенно бессилен.
Вдруг полковница рассердилась.
— Да что вы, не учить ли меня хотите, так молоды, сударь! А к митрополиту меня не посылайте, потому что если б нужно было, то Феодор Феодорович и послал бы меня к нему, а не к вам, и выходит, что не митрополит должен мне помочь, а вы, и рассуждать вам не приходится, а должны слушаться распоряжения высшего начальства.
— Но позвольте, — начал я вразумлять свою странную посетительницу, — ведь ваша дочь совершеннолетняя, а потому имела право выходить замуж, за кого ей угодно, и, значит, по закону этот брак действителен и его расторгнуть нельзя.
— Да что вы мне говорите, по закону, по закону! Раз Феодор Феодорович приказал, значит, здесь и закон ни при чем.
— Это невозможно, — ответил я с раздражением, теряя терпение и надежду объяснить и растолковать что-нибудь своей бестолковой собеседнице. И наконец, чтобы отвязаться от нее, я предложил ей последнюю меру: выслать ее рыжего зятя в 24 часа из Петербурга.
— Вот, вот, — обрадовалась полковница, — на этом я и настаиваю, а вы не хотели понять. Да нельзя ли его послать куда-нибудь подальше, в Сибирь, например.
— Ну, в Сибирь не в Сибирь, а куда-нибудь за окраину возможно, но только не забудьте, — добавил я, — что ваша дочь имеет полное право следовать за ним, и это мы запретить не можем, так как даже женам каторжных предоставляется право следовать за своими мужьями.
— Ну уж нет, извините, этого не будет, не позволю. Разве только через труп мой Наташа к этому мерзавцу рыжему придет. Умру, а не позволю.
И тут с полковницей случилось нечто необычайное. Ее красное лицо стало сине-багровым, крючковатые пальцы сжались в два огромные кулака. Она вскочила и затряслась. И я уже стал думать о собственной безопасности. Предложив ей воды, я с большим усилием ее успокоил и уже надеялся, что она скоро уйдет, как вдруг она, вытащив из кармана сложенный лист бумаги, со словами: «А это еще что», — подала его мне. Я развернул поданный лист и прочел вызов участковым мировым судьей вдовы полковника Сидоренко по уголовному делу, за оскорбление действием дворянки Хвостостиковой.
Прочитав повестку, я объяснил ей, в чем дело. И нужно было видеть удивление полковницы!
— Что! Меня, меня обвинять! Да разве полковницы могут оскорблять действием? Эк сказал, сударь!
Теперь уж в свою очередь я опешил и, едва удерживаясь от смеха, начал ей растолковывать смысл закона и значение выражений уголовного дела и оскорбление действием. Но полковница никак не могла согласиться со мной.
— Ну, времена! Нет уж, при покойном Николае Павловиче, царство небесное, таких порядков не было, и как хотите, а уж в суд не пойду.
— Ну, тогда оштрафуют или приведут с полицейским, а тот напишут заочное решение — и наказать все-таки накажут.
— Как? Хотя и в суде не была?
— Да, по заочному решению.
— И сильно накажут?
— Как вам сказать, месяцев на 5 посадят в тюрьму.
— Ну нет-с, чтобы я из-за этой мерзавки в тюрьме сидела, уж тысячу рублей лучше не пожалею. А на вас, сударь, — вставая, сказала полковница, — буду жаловаться Феодору Феодоровичу. Так и скажу: ваше превосходительство, вот вам мой добрый совет, прогоните Путилина, потому что какой он начальник сыскной полиции, когда не может защитить бедную благородную вдову и приказаний не слушает. Посмели бы вы, батюшка, при покойном царе Николае Павловиче не исполнить приказания начальства, так выдрали бы вас за милую душу.
При последних словах она плюнула и, резко повернувшись, не прощаясь, вышла из кабинета.
Я же, дав волю душившему меня смеху, звонко расхохотался.
ПАЛАЧ
I
Это было еще в начале моей полицейской карьеры. Если не ошибаюсь, в 1857 году...
Осенью, в последних числах сентября, ко мне, в то время полицейскому надзирателю Спасской части, вошел вестовой Сергей и доложил:
— Неизвестный человек, не объявляющий своего звания, целый день трется около конторы квартала и ищет случая припасть с личной просьбой к вашему высокородию. Человек подозрителен...
— Почему?
— Дал мне 30 копеек, чтобы я допустил его на разговор с вашим высокородием наедине.
— Позови, — говорю.
Через несколько минут Сергей ввел в кабинет субъекта лет, по-видимому, сорока, одетого в обыкновенный мещанский наряд. Это был лысый, высокого роста человек...
На вопрос, что ему надо и кто он, неизвестный отвечал, что он динабургский мещанин Яков Дорожкин, недавно прибыл из Динабурга и что паспорта не имеет, а остановился на Васильевском острове у своего кума, бессрочно отпускного матроса Балтийского флота Семена Грядущего, который вот уже несколько лет служит у адмирала Платера кучером.
Отрекомендовав себя подобным образом, этот странный человек вдруг встал на колени и, просительно складывая руки, заговорил:
— Явите Божескую милость, ваше высокородие! Окажите ваше высокое содействие моему куму Семену к определению его в должность...
— Да ведь он служит, твой кум Семен, — сказал я. — Какой еще ему службы надо?
— Служит он действительно, ваше высокородие, и при хорошем месте состоит... Только сделайте такую милость, определите его в палачи!..
Как ни наторел уже мой полицейский слух ко всякого рода заявлениям, однако мне показалось, что я ослышался...
— Чего?.. Куда?.. — переспросил я.
— Палачом хочет быть кум Семен, — ответил ясно Дорожкин. — Сделайте такую милость, ваше высокородие, похлопочите...
Я велел просителю встать, а сам невольно задумался, удивленно поглядывая на неожиданного «просителя»... Он стоял, почтительно вытянувшись и пожирая меня глазами, блестевшими из-под его морщинистого лысого, узкого и высокого лба.
II
Надо вам заметить, что на основании существующих в то время законоположений правительство предлагало обязанности палача лишь преступникам, подлежавшим лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь или к отдаче в арестантские роты. Но даже и при этих условиях кандидатов на эту должность почти не находилось. Да оно и понятно: роль палача не свойственна русскому человеку, и даже среди арестантов охотников на нее всегда было мало. Правительство даже циркулярно в разных губерниях, по тюрьмам, разыскивало желающих принять на себя эти ужасные обязанности.
Вот почему после нескольких минут раздумья я решил, что дело во всяком случае надо расследовать, и тотчас задал вопрос, судился или нет когда-либо его кум.
Оказалось, что Дорожкин этого не знает, но что во всяком случае кум, Семен Грядущий, просит во что бы то ни стало выхлопотать ему определение на должность палача, обещая не пожалеть на это никаких расходов, лишь бы, впрочем, об этом до времени не было известно адмиралу Платеру.
— Потому, видите ли, адмирал с трудом отпускает кума со двора, разве раз в месяц — в баню. Вот я за него и прошу, и так как кум завтра, кстати, именинник, то позвольте порадовать его, что вы взялись хлопотать по его делу...
Заинтересованный еще более как ходатаем, который, казалось, вполне искренне желает угодить своему приятелю, так в особенности личностью человека, который, живя на свободе и в известном достатке, стремился принять на себя ремесло палача, я решил заняться этим делом основательно.
Прежде всего я справился, почему он обратился именно ко мне, а не к другому и кто его ко мне направил. Ответы получились удовлетворительные. Рекомендовал ему меня, как могущего выхлопотать такую должность, письмоводитель и паспортист квартала, служивший несколько лет у квартального надзирателя Шерстобитова.
Я объявил странному ходатаю, что завтра же по делам службы буду на Васильевском острове и чтобы он вместе со своим кумом к часу дня явился в гостиницу «Золотой якорь», куда я заеду.
Дорожкин отвесил мне поклон до земли и заявил на прощанье, что кум его ничего не пьет, не курит и человек весьма набожный... Словом: удивление, да и только...
III
Подъезжая на другой день к «Золотому якорю», я увидел, что мой вчерашний посетитель уже ожидает меня у подъезда.
Очень предупредительно встретив меня и введя в отдельный номер, он опять бросился на колени и умоляющим голосом стал просить подождать не более получаса, потому что кум его не успел приготовить надлежащего одеяния, дабы предстать предо мною во всей форме своего будущего звания.
В ожидании появления кандидата в палачи я стал расспрашивать Дорожкина, чем он занимался. Совершенно свободно и без всяких оговорок он объяснил, что с 20 лет жизни вместе со своим отцом он занимался провозом контрабанды, преимущественно чая. Но лет шесть тому назад они были пойманы и сидели в тюрьме более 2-х лет. В тюрьме отец его, бывший шляхтич, умер.
Во время этой откровенной беседы в номер вошел мужчина и, поклонившись мне в ноги, с волнением произнес:
— Будьте отец и благодетель, устройте, чтобы я был палачом. Век за вас буду Богу молиться. Все расходы снесу, какие потребуются. Желаю послужить государю...
Он поднялся, и я увидел человека лет пятидесяти на вид, роста выше среднего, очень крепкого сложения, с густыми русыми волосами, подстриженными в скобку, и с усами. Одет он был в плисовую черную безрукавку, в такие же шаровары, запущенные в голенища сапог, и в красную кумачную рубашку. Безрукавка была перехвачена узким пояском из позумента.
— Я, — говорит, — служил во флоте, вышел в бессрочный отпуск и нынче служу кучером по найму у адмирала Платера. Адмирал мною доволен. Я холостой, от роду ничего не пью и не курю.
IV
На вопрос, почему явилось у него желание быть непременно палачом, новый мой знакомец понес опять-таки удивительные речи:
— Два раза в жизни видел я, — заговорил он, — как на Конной площади палач Кирюшка наказывал убийц... Да разве это палач? Да разве так наказывать надо? Да разве такую для этого надо иметь руку!.. Эх, прямо вскочил бы на эшафот, значит, да и выхватил бы у него плеть, да и потянул бы... вот как... не «по-кирюшкинскому», а так, что «они», преступники то есть, и не встали бы... Силу в этом я необыкновенную имею, — продолжал этот удивительный собеседник, — вот уже месяца два я еще больше в этом деле упражняюсь. Каждый день утром по двадцати ударов кнутом каждой лошади даю, и вечером повторяю ту же самую порцию. Вот кум видел... Как я вхожу в конюшню, страх на лошадей находит непомерный... рычат, топочат, брыкаются.
На эти слова кум, то есть Дорожкин, убежденно заметил:
— Точно, как волшебник, скота даже в повиновение привел...
А лошадиный пока что палач продолжал:
— И адмирал мною довольны и не раз говорили: «Ну, Семен, преобразовал ты у меня лошадей, едут ровно; останавливаются как вкопанные...» Ваше высокородие, за определение меня в палачи вы и ваше высшее начальство будете довольны.
Эту последнюю фразу Семен Грядущий произнес с особенным ударением. Вслед за тем он вынул из кармана красную феску с большой золотою кистью, надел ее на голову и повелительно произнес:
— Кум! Встань-ка туда к двери... задом!.. Облокотись на дверь, будто представляешь, что приготовился к наказанию... Видели ли вы, ваше высокоблагородие, как плетьми наказывают? — обратился он потом ко мне.
Хотя я и был очень озадачен неожиданностью приготовлений и мог бы, разумеется, прекратить это, ответив, что видел, и не раз, но, заинтересованный исходом, заявил, что никогда не видел.
— Так вот как это производится! — воскликнул Грядущий. — Кум, стой!
С этой грозной фразой будущий палач, у которого в правой руке уже оказалась плеть, а левая была засунута за пояс, в одно мгновение сбросил с себя поддевку, с каким-то остервенением заломив на сторону ермолку, произнес: «Берегись...» — и стал медленно подходить к имевшему в это время очень жалкий вид куму.
При следующем слове — «ожгу...» у кума подкосились ноги, и он, не выдержав, воскликнул:
— Кум, не могу больше — страшно!..
— Вот, — обращаясь ко мне, произнес палач, — ваше высокоблагородие, вот моя сила где!..
Надо было как-нибудь закончить эту дикую сцену. Я спросил Грядущего, безразлично ли для него, куда бы его ни назначили для исполнения этих обязанностей, и получил ответ:
— Я бы желал в одном из больших городов, там практики больше!..
Узнав от него же затем, что сам он из Тверской губернии, я попробовал было заметить, что ведь для испытания его способностей его могут послать именно в Тверскую губернию, а там, может быть, к его несчастью, ему придется наказывать не только односельчанина, но даже родственника. На это зверь-человек с особенным достоинством возразил:
— Да если бы и отца родного пришлось наказывать, так я не пощажу... А ежели он перенесет 30 ударов, то я буду просить начальство сечь меня, покуда сам не помру...
V
Сказать правду, мне стало грустно и тяжело. Да и устал я от этой бездны, как мне тогда казалось, человеческой жестокости и бездушия...
Я поднялся с места.
— Вот что, братец, — сказал я Грядущему, — назначение в палачи от меня лично, как ты знаешь, не зависит. О твоем желании и о том, что я видел, передам начальству, как оно решит, так и будет...
Претендующий на должность палача и его кум поклонились мне и предупредительно бросились подать пальто. Подавая его, Грядущий, однако, заговорил опять:
— Вот что, ваше высокоблагородие, когда же мне примерно ожидать решения? Потому, ежели что, то я согласен и на преступление-с...
— Это на какое? — невольно спросил я.
— Да так себе... Отвезу Платера в гости, а сам отправлюсь в Шлиссельбург. Продам там лошадей и карету, явлюсь в Новгород, объявлю, что я непомнящий родства — бродяга. Посадят меня, значит, в тюрьму, а там я и заявлю начальству, что желаю быть заплечным мастером...
— Ну, это ты всегда успеешь еще сделать, — сказал я и собрался уже совсем уйти. Но кумовья что-то вспомнили и опять захлопотали.
— Ах ты, Боже мой! — воскликнули они. — Да что же это мы!.. Ваше высокоблагородие, выкушайте водочки, вина, закуски, чего душе вашей угодно... Может, прикажете, что на дом прислать?!
Но я уже ушел.
VI
На другой день, явившись к бывшему в то время обер-полицеймейстеру, графу Петру Андреевичу Шувалову, я подал ему обо всем рассказанном выше докладную записку. Прочитав ее, граф развел руками и сказал:
— Вот подите же!.. Ведь почтенного адмирала я хорошо знаю. Припоминаю, кажется, даже его кучера... Вот вам и загадка. Сидишь себе в собственном экипаже и не знаешь, что за человек такой перед тобой на козлах сидит... Впрочем, обо всем этом я переговорю лично с адмиралом и обо всем ему сообщу.
Несколько дней спустя граф вызвал меня и сказал, что кучер адмирала Платера отослан на испытание в госпиталь, и поручил мне узнать от госпитальных врачей, какого они мнения об этом человеке.
На следующий день утром, при разборе мною в участке арестованных, тот же мой вестовой Сергей сообщил мне на ухо, что человек, недели полторы назад давший ему тридцать копеек, дал ему теперь уже полтинник, лишь бы он доложил о нем мне.
Я велел его впустить. Дорожкин (кум палача-любителя), держа в каждой руке по кульку, вошел и повалился мне в ноги. Из его слов я понял, что он выражает мне благодарность за состоявшееся будто бы уже определение его кума на должность палача, так как он слышал, что Грядущего увезли уже куда-то на «пробу»... Кульки были, конечно, «благодарностью» кума.
К этому же куму, прогнав Дорожкина, я и отправился в здание госпиталя.
VII
В этом госпитале служил в то время знаменитый впоследствии профессор Антон Яковлевич Красовский, который и провел меня в камеру, где в качестве испытуемого содержался наш воображаемый заплечный мастер, кучер Семен Грядущий.
Он встретил меня низкими поклонами и с выражением особенной признательности за определение его на должность палача.
— Здесь меня уже пробуют, ваше высокоблагородие, — заявил он, — гожусь я или нет. — И тотчас же он попросил у дежурного врача позволения испытать при мне свои способности. Эта просьба была тут же и исполнена.
Его вывели в палисадник, где была приготовлена кукла в человеческий рост, набитая в белый холщовый бурнус.
Семену выдан был мочальный плетеный кнут, наподобие плети, и он начал показывать свое искусство как следует...
Он не сразу приступил к этому акту, а попросил предварительно позволить ему нарядиться в соответствующий костюм. Это ему было разрешено; и минут через пять Семен вместо серого халата явился в том самом наряде, в котором он впервые появился предо мною в «Золотом якоре».
Взяв с достоинством кнут в руки, он подошел к манекену и погладил его рукою по спине. Потом, отойдя сажени на две, стал вновь приближаться к нему с особенной торжественностью, восклицая: «Берегись... ожгу!..»
Произведя свои странные действия, этот удивительный «талант» несколько раз оборачивался ко мне, как будто бы взглядом приглашая оценить и удостоверить чистоту его работы и тонкость отделки. Вид его выражал необыкновенную самоуверенность и похвальбу, не сомневайтесь, мол, ваше благородие, оправдаем, мол...
VIII
Поговорив с доктором, я оставил госпиталь в совершеннейшем недоумении... Что я мог сказать, что доложить по начальству?
Как ни не опытен и не малосведущ в то время я был во всякого рода психиатрии, тем не менее для меня лично не было сомнения, что здесь мы имеем дело с видом умопомешательства — и притом умопомешательства странной формы: страсть к кнуту...
Во всех остальных проявлениях умственной и физической деятельности этот человек был совершенно нормален и здоров.
Казалось бы, чего лучше... самый подходящий человек для должности палача... И, однако, при этой мысли меня охватывали невольная жалость и страх. Жалко и страшно было и за этого человека, и за тех жертв, которые могли попасться ему в руки...
«Боже мой, Боже мой! — думалось невольно. — И до такого озверения может дойти человек! Как и почему это могло случиться?»
Ничего не скрывая и не утаивая собственных мыслей на этот счет, я все рассказал графу.
Он задумался...
— В самом деле, — сказал он, — история-то выходит довольно-таки сложная... Не знаю, как тут и быть...
— Позвольте мне, ваше сиятельство, — сказал я, — еще поразведать и порасспросить об этом человеке.
— И в самом деле, сделайте это, — ответил мне граф, — а там видно будет, что с ним делать...
Узнал я историю отрывочную, но довольно-таки грустного свойства.
IX
Семен Грядущий, как оказалось, питал когда-то нежную страсть к одной женщине, которая была зверски убита какими-то злодеями, будучи беременной.
Злодеи были пойманы, осуждены и по тогдашним законам приговорены, между прочим, к всенародному наказанию плетьми. Скорбя по утрате любимой женщины и питая в душе понятную злобу к злодеям, Семен Грядущий отправился смотреть, как будет наказывать их палач Кирюшка. И вот тут-то он убедился, что Кирюшка «мирволил» убийцам, наказывая их, по его мнению, весьма слабо.
Здесь кстати будет сказать, что подобное убеждение Семена Грядущего могло быть вызвано и не одним только чувством мести.
Действительно бывало, что подкупленный родственниками убийц или самими преступниками палач иногда являл «незаконную» снисходительность к наказанным.
Палача обыкновенно потчевали за несколько дней до казни, уговаривались с ним в цене за ослабление наказания. Ему вручался задаток. В его же пользу поступали и все те деньги, которые бросались в повозку, везшую осужденного на казнь; и, наконец, после всей операции вручались остальные уговоренные деньги.
Мастера палачи в подобных предварительных беседах обыкновенно еще выхваляли свое искусство в глазах просителей.
— Захочу, — говорили, — так научу, как справляться с дыханием, когда его сдерживать и когда кричать!.. По воле и силе моей руки могу показать сильный взмах и отвести удар с легкостью...
Естественно, что и Семен Грядущий, быть может, попал на такую казнь «с сильным взмахом», но с «легким отводом» удара. Но совершенно понятно и то, что просто его рассудок, потрясенный горем, не выдержал и уступил место злобному умопомрачению, искавшему себе выхода в практике «настоящего» заплечного мастера, такого мастера, который, по его мнению, чуть ли не с одного удара должен убивать наказуемого...
X
Но палачом этому несчастному человеку так-таки и не удалось сделаться...
Рассказал я все это графу, а через месяц узнал, что Семен Грядущий, по собственной ли воле, по распоряжению ли начальства, отправился в один из монастырей на Ладожском озере. Далее я потерял о нем всякие сведения...
И слава Богу!..
Но, заканчивая эту историю, не могу не поделиться некоторыми мыслями и ощущениями, которые она навевает на меня до сих пор...
Как видит читатель, она не относится к делам собственно, так сказать, «сыска». Происходила вся эта история в начале моей полицейской деятельности и тем не менее врезалась мне в память почти во всех своих подробностях. Как живой, до сих пор стоит в моих глазах этот дюжий широкоплечий молодец с лихо надвинутой феской на голове, с вызывающим видом и с горящим взором приближающийся с плетью к человеку — куму или даже подобию человека — манекену.
Быть может, происходит это потому, что здесь именно первый раз меня охватила мысль о всей ненужности, жестокости, ужасном вреде и развращающем влиянии телесного наказания.
Я никогда не мог пожаловаться на свои нервы. Но именно после этого случая мне всегда казалось, что после публичной, «торговой» казни кнутом или иной подобной казни несколько человек из зрителей уходят домой помешанными...
Слава Богу! Я пережил это время... Я помню тот момент, когда я, уже закаленный полицейский, искренне перекрестился при вести, что этот публичный кнут и эта проклятая плеть отошли в область преданий...
Остаются еще в народном быту розги и их развращающее влияние. Но я, «отставной» ныне старик, перевидавший и переживший многое, твердо верю, что минет и их пора, что настанет тот благословенный день на Руси, когда свист их замолкнет навеки и о самом существовании их будут вспоминать с ужасом и отвращением.
С этой верой я и кладу на этот раз свое перо...