Я себя подогревал-распалял, сидючи уже в такси. Миллионер-антиквар хренов, наводчик кагэбэшный! Миллион, миллион, миллион алых роз! Букет, само собой, так и остался лежать на заднем сиденье почившего «тендерберда». Но я упрямо приобрел еще один букет и, махнув им, стопанул такси. С полицией общаться нет желания, а такси верней стопанется, если в руке у вас не «томас», а розочки-цветочки.
– Квинс! – дал я таксеру весьма расплывчатый ориентир, незачем уточнять.
– Угу! – сказал таксер, а потом добавил – Чё там за тусовка, земеля? – и кивнул в сторону «тусовки» вокруг «тен- дерберда» и «форда».
Я чуть не выпрыгнул из такси – и тут наш, расейский (не Комитет ли?!). Но подавил инстинкты. Это не Комитет, Александр Евгеньевич, дышите мельче, не волнуйтесь. Был бы таксер кагэбэшником на подстраховке, он как раз по-английски балакал бы, бдительность усыпить дабы. Однако хорош у меня английский, если по единому словечку «Квинс» таксер понял: земеля! А я-то втайне гордился произношением… Или голос крови? Рыбак рыбака, земляк земляка… Есть ли в Нью-Йорке, остались ли таксеры НЕрусские?!
– Земеля!
Ах, да. Он же спросил: что за тусовка?
– Стреляли… – философски изрек я в тональности хрестоматийного Саида.
– С-сволочи! Сталина нет на них! – вдруг гаркнул водила.
Неожиданный вывод. И пусть.
Таксер-земеля осознал, что не в настроении пассажир разговоры разговаривать. Смолк. Молчал всю дорогу.
– Стоп! Вот здесь тормозни!
Глава 6
Темные аллеи. Форест-парк. Тишь-гладь-благодать. Я прошелся аллеями. Ухо востро. Мало ли! Вдруг все же увязались за Бояровым? Город полон посторонними шумами, парк проявляет лишние звуки. Нет ли?
Нет. Иных звуков, кроме вкрадчивых собственных, я не уловил. Поздно. Кто в такую пору вздумает шляться среди аллеи темныя! Разве только по долгу службы… Топ-топ за Бояровым. Топтунов не было. Один Александр Евгеньич прогуливается. Отпустил извозчика-таксера с миром и прогуливается. Ох, что-то произойдет! И не завтра – уже сегодня. Печальная дата, Лев Михайлович, печальная…
Я просквозил парк (незачем земеле-водиле знать адресок, незачем уточнять… парк и парк, у пассажира тут свидание назначено, розочки-цветочки опять же). А там уж недалече…
Частный домик в два этажика был тих. Окошки светились.
Зная Левины пристрастия ко всяческим глазкам «с кривым дулом», входную дверь я игнорировал – при так называемой технократической революции у Перельмана должна быть целая система телевиков, не иначе. Гостя видать задолго до порога, а там определять: званый? незваный? Меня Лева не звал.
А вот окошки у него без сигнализации – благоприобретенная уверенность в святости частной собственности для каждого американца. Одно дело – «Русский Фаберже», где есть чем поживиться. Другое дело – домишко, где отдыхает от трудов праведных добропорядочный гражданин, имеющий полное право пристрелить любого, кто нарушит покой посредством внезапного вторжения. Закон суров, но справедлив.
Преступлю-ка я закон. Надеюсь, Лева по старой дружбе не станет в меня стрелять. Надеюсь, Лева промахнется, если станет. Надеюсь, что он пусть и большая сволочь, но ведь не дурак, чтобы в Боярова стрелять. В крайнем случае, он эту честь уступит кому-нибудь из тех, у кого нервы крепче, голова холодней, сердце горячей. Надеюсь, никто из холодно- головых-горячесердечных не коротает вечерок вместе с Львом Михайловичем.
Домик – каменный, не бетонный. Отлично. Бетон все же неудобная фактура для покорения вершин, каменная кладка имеет достаточно выступов, щелей, чтобы забраться к окну, не будучи человеком-пауком из дешевой чейзятины.
Лева был один.
Он торопился.
Он собирал манатки. Что за напасть! Как ни приду к Перельману в гости, он манатки собирает: то Лева, понимаешь, из Питера лыжи навострил в надежде избавиться от опекунов, то Лева, понимаешь, из Квинса лыжи навострил в надежде… На что, Лева? Неужто обратно в Питер? Или подзадержался с делами и только ближе к полуночи на уик-энд?.. На Багамы?
Я прощупал оконную раму – плотно заперто.
Перекарабкался к другому окну – тоже.
А тут? Аналогично.
Все равно войду!
Гони меня, Лева, хоть в дверь – войду в окно!
Я представил, как выдавливаю собственным весом стекло и впадаю в комнату – и тут же организм (а проще – задница) отозвался недавней памятью: осколочной, саднящей. Однако долго мне так не простоять – питерским барельефчиком в полный рост. Неровен час – патрульная машина мимо проследует, да и любая машина, да и любой прохожий…
Сглазил! Прошуршала машина и фыркнула, остановившись где-то рядом. Не в двух шагах, но рядом – метрах в сорока.
Я застыл. А Лева, наоборот, кинулся к окну – уставился в темноту. Ждет? Кого? Стекло изнутри отблескивает – ни хрена ты, Лев Михайлович, так не разглядишь. Соображай!
Сообразил. Дернул за ручку, открыл, близоруко сощурился.
Вот уж сам Бог или кто там велел Боярову: шаг вперед!
Я перехватил рукой букетик, зажатый в зубах, и шагнул…
Цветы для мистера Перельмана! И шестизарядный «томас» для него же!
Эмоций Левы описывать не буду, они неописуемы. Простоты ради скажу: остолбенел и онемел. И то и другое меня на первых порах устроило – хуже, если бы Перельман заметался-заголосил. Усмирить и заткнуть – раз плюнуть, но… подустал я нынче, лучше не делать лишних движений, если их можно не делать. Можно?
Потому я сделал только необходимые движения: щелкнул «томасом», ткнул стволом чуть ниже уха Перельману и повел давнего знакомца подальше от окна. Лева пятился-пятился, пока не уперся поясницей в столик и по инерции не шлепнулся на него спиной. Черт побери! Тот самый столик – наборный, редкостный, на котором «невыездной» Михалыч с обувью мучался, брюлики запихивал в каблуки. Еще времен первого бояровского «транзита». Хорош «невыездной», если даже мебель переправил!
Я прижал его к столу той рукой, в которой трепыхался почти задушенный букетик. Вторую руку, в которой «томас», чуть отвел и нацелился в переносицу. Все понятно?
Леве было все понятно. Вот он уже и на столе – и цветы у груди. Насрать и розами засыпать, дорогой Лев Михалыч. Верно ты мой букетик истолковал – по глазам вижу. Розами я тебя засыплю. Уже. А надавлю на курок или нет – зависит только от полумертвого, онемевшего Перельмана. Полумертвого? Не люблю я всяческие полумеры, вы только поймите меня правильно, дорогой Лева. Пора оттаивать, обретать дар речи!
А я помолчу. Лишь бровями пошевелю: ну! Знаю: мое молчание действует эффективней любых угроз. Мы достаточно долго и неплохо знаем друг друга, он вполне представляет мои возможности по части слова и дела. Потому помолчу.
– Са… аш… а… я все… я сам…
Возникло у меня впечатление, что Лев тянет время. Та машина, что прошуршала под окнами, вынудив хозяина дома выглянуть наружу, – просто машина. Не ТА. Значит, он ждет ТУ машину. И тянет время. И лопочет о давно минувшем: Саша, ты помнишь наши встречи! Помню, помню!
Помню Буткину. И Белозерова помню. Ты, Лева, вместе с ними переправлял антиквариат за кордон. Потом ты, Лева, вместе с ними доигрался до следственного изолятора и уже там сдал их со всеми потрохами (со всеми, да не со всеми – себе львиную долю приберег). Вот и получил всего «пятерочку», в отличие от двенадцати лет строгой зоны подельников. Я даже знаю-помню: кличка у тебя, Лева, как «источника» – Буль. Вроде был такой английский краснодеревщик надцатого века. Чего там – «источник»! Стукач и есть стукач! Сквозь века и страны – один стандарт: первобытный антроп, нашептавший вождю племени про соседа, втихаря убившего мамонта и не сдавшего добычу в общую копилку… или нынешний высоколобый, оправдывающий себя благими намерениями. Стукач и есть стукач!
И на зоне ты, Лева, постукивал. А уж когда на свободу с чистой совестью… то и более того. Средь нас был юный барабанщик! Стук-стук, я твой друг!
И твой неожиданно-облегченный выезд за кордон – не морочь голову, Лева, плата. Но отнюдь не окончательный расчет. Сначала плата тебе – а расплата за тобой. Ты-то в Нью- Йорке, а бумажечка в Питере (в Москве?): «обязуюсь добровольно…» «Источник» Буль. Дерьмо не тонет, понятно. Однако далеко уплыть не позволяют компетентные опекуны, а чуть что и утопят: Буль. В Штатах не потерпят кагэбэшного добровольца, откуда бы на него информация ни поступила, хоть от самих опекунов. И: буль-буль-буль…
Таким образом, Лев, ты – преданный товарищ! Ясно – кому. Ясно – кем, если вдруг… Может, Лева, тебя и членом партии сделали в торжественно-конспиративной обстановочке?! Э-э, нет, вряд ли! Иначе перво-наперво вкатили бы строгий выговор с формулировочкой: «за нарушение партийной этики, выразившейся в неуплате членских взносов с незаконно получаемых сумм». С НИХ станется.
Я все помню, Лева. Не тяни время. Я тебя спрашиваю о дне сегодняшнем. Ну, вчерашнем. Ну, позавчерашнем. Н- ну?!
Например, про сабвей.
Да. Так оно и… Как я себе нарисовал, усмехаясь. Вроде бы чертиков калякал – жутких, но забавных. В собственном воображении. А они материализовались. Сидел-был-находился-прятался в недрах «Русского Фаберже» Степан Сергеевич. Кто? Смирнов. Товарищ Смирнов…
Ну да. Смирнов-Иванов-Петров-Сидоров, редкая фамилия! «Вы что, братья? – Никак нет, однофамильцы!».
Боярова должны были схватить копы еще в лофте на Бэдфорд-авеню – звоночек подоспел аккурат после того, как Бояров вошел в дом. А там – одно из двух: либо сбежать попытается, тут его и… либо поймают и скоро не выпустят, нужно-то всего три денька, хотя если загремит Бояров пожизненно, тоже нехреново. А он, Бояров, объявился уже через десять часов и сообщил: в полиции просидел, выпустили. Что он там, в полиции, наговорил, если выпустили?! Заткнуть бы его, Боярова, раз и навсегда! Но Лева ни при чем! Он абсолютно ни при чем! Он только денег дал, ведь двадцать тысяч – это хорошие деньги! Да, Степан Сергеевич распорядился дать.
А потом?
А потом откуда ему, старому многострадальному еврею, знать?!