— Футбол, конечно, дело важное, но чтобы вторгаться в наш космос… — более нервно, чем прежде, загрыз ногти Жбанов. Видно было, что всех бафометофористов распирает желание наброситься на Дмитрия Емельяновича и выкинуть его из окна, и лишь уважительное внимание, с каким Лихоманов взялся читать манифест, заставляло стихотворцев-новаторов сдерживаться. Жирная черная муха, жужжа голосом Валерии Новодворской, влетела в кабинет.
Выкрутасов увидел направленный прямо на него черный взгляд медаленосца. Доблестный бафометофорист взирал на незваного тычиста с такой ненавистью, будто по-прежнему стоял в Живом кольце, а Дмитрий Емельянович явился сюда в виде гэкачеписта. Казалось, это не муха жужжит, а мрачный взгляд вперившихся в Выкрутасова глаз демократа-сахаровца. Дмитрий Емельянович тяжело вздохнул и промолвил:
— Очень подвел Испанию Субисаретта!
Мгновенно сбитый с толку медаленосец вздрогнул и потух.
— В каком смысле? — растерянно спросил он.
— В прямом, — жестко отрезал Дмитрий Емельянович. Тут в довершение разгрома муха Новодворская приземлилась медаленосцу прямо на нос, тот вскочил, замотал руками, чертыхаясь и плюясь. Живое кольцо было прорвано.
— Очень, очень любопытный документ, — дочитав до конца, промолвил Лихоманов. — И про Субисаретту вы точно заметили. Козел он! Степан, — обратился Сергей Львович к Жбанову. — Вы у нас главный стилист. Ознакомьтесь с данным манифестом.
— Позвольте, а что же с нашей коммуномахией? Космогония момента требует… — залепетал было безликий, но Лихоманову явно не хотелось сейчас заниматься космогонией коммуномахии.
— Это не менее важно, чем ваша коммуномухия. По-моему, тут концентрат чего-то весьма и весьма значительного, — возразил он. — Господин-то сей, он нам загадку преподнес. Читайте, Степан.
Теперь манифест перешел в руки к Жбанову. Покуда тот читал, Лихоманов ласково разговаривал с Выкрутасовым:
— Почему вы обратились именно к нам? Что привело вас? Случайность?.. Хотя, стоп, в жизни ничего случайного не бывает. Закономерность, да-да, совпадение звезд по фазе. Вы давно знакомы с Игорем Эммануиловичем?
— Меня с ним Ардалион Иванович познакомил, — ответил Выкрутасов. — Они оба и направили меня к вам, говорят: «Здесь, в Нижнем, грядущее спасение России, как при Минине и Пожарском».
— Любимый конек красно-коричневых! — фыркнул медаленосец, а тот, у которого статуя Свободы вздымала в небо неприличность, неожиданно пошутил довольно дружелюбным тоном:
— Это раньше были Минин и Пожарский, а теперь — Минкин и Пожаркин.
Безликий поерзал и с некоторой даже любезностью обратился к Дмитрию Емельяновичу:
— Согласитесь, что корова Русь, хочет не хочет, а должна будет повторить свою историю, но уже дорогой фарса, бурлеска, хохмы.
— Гениально! — вдруг воскликнул Жбанов, щелкая по листам манифеста пальцем, будто сгоняя с них муху, которая по-прежнему летала по кабинету, словно Америка над Ираком.
— Ага?! — торжественно потер руки Лихоманов.
— Ну, ётыть! — улыбнулся Выкрутасов торжественно. — Я б не бомбу б не принес.
В глазах всех бафометофористов мгновенно вспыхнула любовь к Дмитрию Емельяновичу. Лишь медаленосец оставался последним бастионом Живого кольца. Он смотрел обиженно. Последнее, что ему оставалось в утешенье, это прихлопнуть наконец муху. Причем ладонью об стол. Гибель мухи сопровождалась хрустом и мокрым чпоком, а требухи из нее излилось столько, как если бы и впрямь причпокнули пламенную демократку Валерию.
Жбанов отбросил от себя листы манифеста, рассыпавшиеся по столу, и зажмурился, будто проглотил стакан чистого спирта. Потом стал медленно говорить:
— Это ведь не о футболе… О нет!.. Тут что-то подразумевается такое, чего мы не вправе не понять. А понять означало бы практически одно и то же, что суицидировать. Вот как возьму сейчас да и сойду с ума!
— Степка, кончай ваньку ломать, — проскрипел медаленосец, брезгливо вытирая об штаны ладонь.
— Но редактура! — мгновенно внял его совету Жбанов. — Редактура очень нужна, и весьма синкопическая!
— Что-то, я гляжу, у вас в Нижнем мода, что ли, пошла — заковыристые слова вставлять по делу и не по делу, — усмехнулся Выкрутасов, чувствуя, что сия публика боится издевок. — Я тут сегодня утром со Вздугиным успел познакомиться, тот тоже все не по-русски шпарит.
— Со Вздугиным? — в последней надежде вскинулся медаленосец. — Ну и как? Подружились?
— Подружились… — усмехнулся еще раз Дмитрий Емельянович. — Да я ему морду набил!
— Морду? — рассмеялся Лихоманов. — Позвольте пожать вам руку!
Они обменялись рукопожатием, а медаленосец, вновь посрамленный, буркнул:
— Ну зачем же прямо так, морду… Ум-то у него яркий…
— Фашист не может быть умным! — возразил безликий. — Фашизм сам по себе есть безумие.
— Разве он фашист? — удивился Выкрутасов. — А не белобольшевик?
— В том-то и дело, — сказал тот, который с серьгой, — что они во что только сейчас не рядятся. А сущность…
— В общем так, — решительно произнес Лихоманов. — Степан займется редактурой. Вечером у нас экстренный съезд. На повестке дня возмутительное поведение губернатора Санкт-Петербурга, устроившего в эти дни у себя под крылышком шабаш красно-коричневых литераторов со всякими там Ганичевыми и нашими современниками во главе, с кошмарным Распутиным и прочей камарильей.
— Я ж говорю, фарс! — погрозил пальчиком безликий. — При царе Николашке был свой Распутин, при нынешних — свой.
— Мы должны будем выработать заявление к мировой демократической общественности, — продолжал Лихоманов. — Я представлю вас как нашего нового генератора идей, носителя свежего знания. Согласны?
— Вай нот, — блеснул зачаточным знанием английского Дмитрий Емельянович.
— Вери найс, — живо откликнулся Лихоманов. — А теперь — милости прошу вместе со мной пообедать.
— Виз плежа, — продолжал шпарить по-английски Выкрутасов. К вящей обиде бафометофористов, их на обед не зазвали. Лихоманов, таинственно возлюбив Выкрутасова, отправился с ним вдвоем в собственный ресторан «Медвежья ловля», обставленный по всем законам провинциального богатства, где всевозможные стили состыковывались и перемешивались, подобно деятелям нынешних искусств на какой-нибудь презентационной объедаловке. Тут были и сети, и ружья, и сабли, и вилы, и рогатины, и, почему-то, прялки, иконы, лубочные картинки, соседствующие с произведениями авангардной живописи, а к роскошным, почти ампирным столам подсаживались некие грубо сколоченные скамьи и пеньки со спинками. Подобной же демократичностью отличались меню и карта вин.
В течение всего обеда Сергей Львович говорил о рыбалке и только о ней, будто Выкрутасова направили из Москвы составить максимально точный реестр пойманных Лихомановым обитателей рек. Когда Дмитрий Емельянович с трудом после сытного обеда вылез из-за стола, Сергей Львович весело подмигнул ему:
— А еще клевещут, что у нас народ голодает!
Потом началось совсем необъяснимое. Лихоманов принялся возить своего гостя по каким-то предприятиям, являя взору Дмитрия Емельяновича то сборку соковыжималок, то пошив боксерских перчаток, то отливку бронзовых медведей, то производство спасательных кругов. Все эти промыслы принадлежали ему, Лихоманову, и Дмитрию Емельяновичу ничего не оставалось, как отрабатывать обед в «Медвежьей ловле» излиянием восторгов по поводу того, как у Сергея Львовича все превосходно налажено. Он приуныл, ему хотелось познакомиться с футбольным клубом «Бомба», но что поделать — хозяину видней, чем потчевать внимание гостя. Однажды, заглянув в свое расписание игр чемпионата мира, Выкрутасов с тоской подумал о том, что не видать ему ни голландцев с мексиканцами, ни противоборство Бельгии и Кореи, ни матч США-Югославия, ни поединок немцев и иранцев. Русский ураган нес его все дальше, обламывая матчи чемпионата мира во Франции, как сухие сучья.
Вечером приехали на судостроительный завод, где в доме культуры должно было состояться большое собрание демократической общественности. При советской власти дом культуры назывался «Красный иллюминатор», теперь первое слово было оторвано и валялось где-то на заводе среди металлолома.
— Еще недавно полный зал собирали, яблоку негде было упасть, — горестно признал Лихоманов, выглянув из-за кулисы в зал. Только четыре передних ряда были заполнены остатками русской демократии, наиболее преданными сторонниками выращенных в Нижнем Новгороде реформаторов — Немцова и Кириенко. Возможно, нижегородских борцов за свободу убаюкивало, что последний в данное время находился на посту премьер-министра страны, и потому они ленились ходить на собрания. Как бы то ни было, общественность выглядела жидковато. Одна из старушек помахивала бело-сине-красным флажком, двое молодых людей слева и справа ухаживали за красивой брюнеткой, некий гневного вида субъект обрушивался на другого, тихого, с речами, из коих до слуха доносилось: «зюга… зюга…» За кулисами, лицом в угол, стоял увесистый бюст Ленина, и Выкрутасову померещилось, что Ильич повел ухом, будто подслушивая.
На сцене образовалось народу едва ли не столько же, сколько в зале. Под висящим портретом Сахарова вокруг Лихоманова сплотились двое банкиров, несколько каких-то сопредседателей чего-то там за права человека, женщина — вождь партии женщин-боннэровок, одна новодворка и две племянницы Аллы Гербер, мальчик от Галины Старовойтовой и лидер местной партии консервативных демократов. Пришли и бафометофористы, но Лихоманов велел им усесться в зале, чтобы там было больше массовости.
Начались выступления, говорилось о поднимающем голову фашизме-реваншизме, о баркашовцах, клеящих по городу свои свастичные листовки, о коммунистах, которые, как тараканы, очухавшиеся от дихлофоса, снова стали выглядывать из всех щелей. К чести бафометофористов, покуда им не давали слова, собрание текло вяло и пресыщенно, как рассуждения плотно поужинавшего человека о возможной угрозе желудочных колик. Но вот Лихоманов объявил выступление поэта Анатолия Угробенко. Им оказался тот самый медаленосец, чутье которого распознавало в Выкрутасове недемократа. Взойдя на сцену из зала, он расставил ноги и заговорил: