— Ваши имена, фамилии, воинский званий?
— Выкрутасов Дмитрий Емельянович, лейтенант запаса.
— Полковник Леший, по-вашему Хунсаг, Виктор Иванович, — назвал себя многофамильный генерал.
— Откуда знаешь про Хунсага? — спросил чеченец.
— Что значит откуда, если я сам он и есть! — засмеялся циклоп и вдруг выдал длинную фразу по-чеченски. Окошко мгновенно захлопнулось.
— Что ты ему сказал? — испуганно спросил Выкрутасов.
— Велел привести борзика повесомее. Да еще водочки прихватить, а то больно маловато. Я в прошлый раз, когда у них в плену сидел, они мне однажды целый ящик выкатили. Ага! У ихнего полевого командира день рождения выдался, они только собрались его как следует, по-русски, отметить, а тут им назло ихняя исламическая комиссия нагрянула. Так мне этот ящик и достался. «На, — говорят, — жри, русская свинья, свою водяру, а нам Магомет не велит». Правда, уже потом, когда комиссия на третий день укатила, они оставшиеся две-три бутылки у меня обратно забрали.
— Неужто от целого ящика только две-три бутылки остались? — не поверил Дмитрий Емельянович. — За три дня?!
— А что мне со скуки еще оставалось делать, — сказал генерал. — За это-то борзики на меня и обозлились, что горло перерезали, только меня, брат, мало убить, меня еще надо повалить!
Выкрутасову стало очень плохо при сообщении о горле. Ведь он, в отличие от генерала, родился не в камуфляжке и его достаточно было убить, валить после этого не обязательно.
— Что же с нами будет? — спросил он малодушно.
— Не надо только капать соляркой, Димозавр! Живы будем — не помрем, а помрем, так оживем! — веселился циклоп, как будто он мог и жизни менять, как свои фамилии. Но от его веселья Выкрутасову нисколько не стало легче, а даже, кажется, еще хуже.
Тем временем генерал уже вовсю рассказывал какую-то свою очередную воинскую байку, на сей раз про чехословацкие события шестьдесят восьмого года:
— Беда с этим мирным населением, ей-богу! Наш брат-русачок по доброте душевной его истреблять не умеет и не хочет, а они, суки, этим пользуются и начинают над нами издеваться. Как сейчас помню, село называлось Гнилице. У них, в Чехии, полно смешных названий, а особенно фамилий. Это просто цирк под водой! А смешнее всего, что каждого надо паном величать: пан Сопливичек, пан Гнидка, пан Засранец… Ну так вот, наше Гнилице стояло на берегу живописного озера Бляха. Ага! Мы его так и называли — Бляха-Муха, это уж как пить дать! Разместились, объяснили этому самому мирному населению, что нам от него ничего не надо, у нас все есть, никого не тронем, а даст Бог, вскорости и уйдем. Причем девки ихние — до чего ж чешки хороши, заразы! — очень были не против нашего присутствия, если бы не ихние чехонтосы, губы у всех тонкие, белые, злые. В одно прекрасное утро просыпаемся — бля-а-аха-му-ха! — по озеру плавает плот, на плоту виселица, а на виселице висит один из наших солдат.
— Ничего себе! — подивился Выкрутасов, до сих пор не понимая, как это генерала занесло воспоминанием из Чечни в Чехию. — Повесили нашего?!
— Повесили! — кивнул генерал. — Однако биноклеобразно выясняется, что это не солдат, а куклоподобие, наряженное в форму советского военнослужащего. И на груди табличка висит: «Русский оккупант». Неприятно. Надо убирать, но самим это делать стыдно. Собираем местных жителей и объявляем ихнему типа председателю сельсовета: «Пан Выкакал, скажите вы вашим гниличанам, что мы их пальцем не хотим тронуть, никаких обид и разорений от нас до сих пор не было, так зачем же они нам такие обиды? Пусть снимут оскорбительного висельника!» Все выслушали, но — как о стенку горох. Плот с чучелом плавал по Бляхе-Мухе и плавает, причем в самой середине озера — они ему якоря дали. Предусмотрительные эти чехи! Сутки прошли, а позор продолжается. Хоть волком вой, такое отвратительное и гнетущее зрелище. Настроение у бойцов ухудшается. Так что ты думаешь, кто нас выручил — немцы!
— Немцы? — снова удивился Дмитрий Емельянович, изнывая от нехороших предчувствий, но отнюдь не по поводу генеральской истории.
— Немцы, гадюки! — захохотал генерал. — Приехали к нам в гости из соседней дислокации. Это только теперь киселята блекокочут о нашем злодейском вторжении в Чехословакию в шестьдесят восьмом, как будто мы одни там были, а немцы, поляки и венгритосы чистенькие и благородненькие. Нет, братцы, шалите! Если и отвечать, так всем вместе. Причем полячишки и венгритята, в отличие от нас, местное население и жучили, и грабили, и девок портили, и прочее. А сейчас только мы плохими оказались. Ничего, мы еще приедем в Европу на своем транспорте! Так вот, приезжают к нам погостить немцы. А надо сказать, в некоторых чешских деревнях настолько еще помнили ту немецкую оккупацию, что при виде мышиных мундиров и шинелек поголовно покидали жилища и уходили в леса. Даром что каски у гэдээровцев были не как у гитлеровцев, а блиновидные. Дружественную немецкую делегацию возглавлял, как сейчас помню, полковник Гутшпрингер, потомственный весельчак. Папаша его, видно, тоже любил в Чехии повеселиться в свое время. Так вот, этот Гутшпрингер, узнав о нашей беде, сразу засмеялся и говорит: «Камераден, дас ист кайн вирклихь проблем!» И предлагает следующий план, который мы начинаем осуществлять: снимаем один из дорожных указателей при въезде в село, замазываем название «Гнилице» и вместо него пишем другое — «Новое Лидице». Делается это нарочно на виду у местного населения. И не успевает просохнуть краска, а наши доблестные борцы с оккупантами уже наперегонки плывут по озеру и дерутся на плоту между собой, кто быстрее отвяжет с веревки чучело. А пан Выкакал является к нам с подарками и пивом. Во как! Одним намеком на немецкую суровость весь мятеж был подавлен! Без единого выстрела. А еще говорят, что мы там кого-то покрошили. Пальцем не тронули. Да и наших всего десять человек за всю чехословацкую кампанию полегло. Выстрелами из-за угла. С Чехословакии этой и началась моя военная карьера. Теперь вот второй раз в чеченском плену кукую. Гондурасов! Ты чего пригорюнился? Радуйся! Ты у борзиков впервые в лапах. С почином тебя, Митюшенька!
— Спасибо! — Выкрутасова аж передернуло всего от такого поздравленьица. Постепенно все больше наступала трезвость, но та норма жизни, которую она дарила, не радовала.
Некоторое время узники лежали молча на своих скорбных лежанках. Первым не выдержал Дмитрий Емельянович:
— Допустим, они за нас потребуют выкуп. К кому мне обращаться? Жена меня из дома выгнала. Не к ее же новорусскому мужу писать! Стыдно. Отец с матерью у меня старые, бедно живут. Даже если продай они дом… Известно, какие у чеченцев требования… Никакого дома не хватит, чтоб расплатиться. К футбольной общественности?.. Смешно! Им сейчас нет дела до бывших политинформаторов. Спорт превратился в чистоган.
Последнее словечко заиграло в голове у Выкрутасова, подумалось: «Вот, мой ураган противостоит чистогану!» Но тотчас обожгла удушающая мысль о потерянном чемодане, в котором хранился манифест тычизма. Хотя, скорее всего, он остался в Сайгак-Сарае. Но кто доведет дело Яшина до конца, если Дмитрию Емельяновичу перережут горло, а он не сможет, подобно генералу, остаться в живых?
— Ох, мама дорогая! — застонало все в бедном тычисте.
— Не рви душу, Митряшка, — пожалел его генерал. — У тебя родители где живут?
— В Светлоярске, — вздохнул Выкрутасов, вспоминая отца и мать.
— Хороший город. Я там бывал дважды в молодости. Влюблялся даже в твоих светлоярочек, — засмеялся неунывающий вояка. — Не коли промедол, Димкин, будем мы с тобой через пару дней водку в твоем Светлоярске трескать.
— Как?! — подскочил Дмитрий Емельянович.
— Через как, — пояснил генерал. — Заготовки имеются.
Вдруг Выкрутасов не поверил генералу. Подумал: бодрится старый солдат, чтоб только не наступало уныние.
Он встал, принялся ходить из угла в угол, потом рухнул ничком на топчан, упрятав лицо в ладонях. Пронеслись картины родного Светлоярска, осенние улицы, кирпичные дома особенной архитектуры, по которой сразу можно узнать, что это именно Светлоярск, а не какой-нибудь другой город Родины. Потом возникло лицо Льва Ивановича Яшина, и Выкрутасов помолился футбольному богу: «Лев Иваныч! Спаси! Замолви словечко там… ну этим, у которых ты теперь живешь… Дорогой Лев Иваныч!» Ему стало немного легче, навалилась теплая слабость, и он даже задремал. Со стороны генерала тоже раздавалось посапывание, и Выкрутасов позволил себе провалиться в еще более глубокую дрему. Очнулся он часа через два от страшной мысли, кольнувшей его иглой под ребро. Он вскочил и увидел генерала, совершающего несложное упражнение перед пластмассовым ведром.
— Какое сегодня число, Витя? — спросил он тревожно.
— Если вчера было двадцать шестое, то сегодня, стало быть, двадцать седьмое.
— А в Волгоград я, значит, вчера приехал? Понятно…
— Вчера, — подтвердил генерал. — А брать Грозный мы на рассвете отправлялись. Это я еще помню. Сейчас, вон, уже вечереет. Кончается первый день нашего плена. Кормить нас, видать, не собираются. Это хороший признак.
Как раз в этот момент открылось окошечко в двери, и борзик Мурат протянул пленникам целлофановый пакет, в котором обнаружилось целое пиршество — два вареных вкрутую яйца, два ломтя черного хлеба и два помидора.
— Слушай, Мурат, — взмолился Выкрутасов, потому что игла продолжала колоть его под ребро, — как там на чемпионате мира?
— На каком еще чемпионате? — фыркнул чеченец.
— По футболу. Англичане обыграли Колумбию?
— На том свете тебе будет Колумбия, — ответил Мурат, захлопывая окошко, и Выкрутасов впервые четко осознал, что попал в плен к нелюдям.
Генерал был в восхищении. Даже исковерканный глаз его светился тем же уважением, что и небитый.
— Молодцом, Митяха! Давай теперь я еще спрошу, как там на Ембелдонском турнире по теннису! Я гляжу, бодрость духа восстановлена?
— Нас голыми руками не возьмешь, — промолвил Дмитрий Емельянович. — Давай есть.