— Во как! — подивился Выкрутасов. — А через какие плевелы она прошла?
— Постой-постой, братик, — сказала Клавка. — А не ты ли тот самый москвич, из-за которого у нее вся жизнь кувырком покатилась?
— Каким кувырком? — обомлел Дмитрий Емельянович.
— А таким, — сказала Жанна, — что ее один москвич залетный соблазнил и бросил, а она по нему стала сохнуть и поехала в Москву разыскивать негодяя. А там ее другой охмурил. Писатель, его книги сейчас повсюду валяются. Он это… как это… властитель умов. Это он ее называл Галатеей. Потом она от него забеременела, а он ее выгнал, сказал, что писатель не имеет права копаться в пеленках и проверять дневники. Так Латка сама мне рассказывала. Мы с ней одно время дружили, покуда она не стала пионервожатой. Она тогда еще ничего была, это уже сейчас скурвилась.
— А ребеночек? — спросил Выкрутасов с замиранием сердца.
— Ребеночка она родила, — сказала Клавка. — Нормальный парнишка, Леон.
— Леонид?
— Нет. Леон. Ну фильм еще такой есть. В школу ходит. В каком он сейчас классе, Жанк?
— В третьем. Слышь, Мить, может он от тебя?
Выкрутасов вздрогнул:
— Нет, этого не может быть. Поверите ли, девчонки, но мы с ней даже не целовались.
— Да ты что! — заржала Клавка. — Иди ты!
— Честное слово! — воскликнул Дмитрий Емельянович.
— Ну и что, — сказала Жанка. — Может, у нее от тебя непорочное зачатие произошло.
— Даже непорочного не могло быть, — решительно отверг это предположение Выкрутасов. — В каком, говорите, ее парнишка классе учится? В третьем? Значит, ему сколько? Девять? Десять? А я с ней был двенадцать лет назад знаком. Эх, как же мы тогда влюбились друг в друга!
— А чего ж ты тогда сбежал, москвич гребаный! — возмутилась грубая Клавка.
— Чего сбежал, — вздохнул Выкрутасов. — У меня семья была, девочки, я семью не мог бросить. У меня нравственные принципы. Может, это, конечно, сейчас не модно, но уж такой я уродился.
— Урод! — фыркнула Клавка.
— Вот она из-за твоих нравственных принципов и с крыши съехала, — сказала Жанна. — Если бы не ты, она бы, может, сейчас не была такая стерва.
— Да при чем же здесь я, если, сами же говорите, ее другой обрюхатил и бросил, — обиделся Выкрутасов.
— Другой! — фыркнула Клавка. — В Москву-то она тебя искать кинулась. Семья у него! А сейчас что, нет, что ли, семьи?
— Нету, девочки, — горестно вздохнул Выкрутасов, — сейчас я полный барбизон.
— Типичнейший барбизон, ничего не скажешь! — укоризненно покачала головой Жанна. — Значит, когда у тебя семья была, то и нравственные принципы присутствовали, а как семья распалась, то ты про нашу Кубань вспомнил.
— Дура ты, Жанка! — возмутился Выкрутасов. — Я же год в чеченском плену просидел. Ты хоть это-то понимаешь?
— А что-то по твоей упитанности не скажешь, чтобы целый год, — усомнилась Клавка.
— Это я уж в Моздоке отъелся, — покраснел Выкрутасов. Все трое некоторое время молчали. Потом Жанна вздохнула и сказала:
— Короче, любишь нашу Латку, отвечай?
— В том-то и дело, что лам, в плену, я и понял, что всю жизнь только ее и любил, — нагло соврал Дмитрий Емельянович.
— Тогда иди и добивайся ее заново, — приказала Клавдия. — Может, она опять станет доброй.
— Иди-иди, — кивнула Жанка, — у них на втором этаже, в холле сейчас построение.
— Пойду, пожалуй! — воспрял духом Выкрутасов. В этот миг он и впрямь готов был поверить, что всю жизнь любил краснодарочку. И ведь в точности получалось, как он хотел. Она и замужем успела побывать или примерно как замужем, и брошенкой оказалась подобно ему.
Он решительно встал и направился к двери. Оглянулся:
— А вы чего? Тут останетесь?
— Мы у тебя поспим малость, ладно? — взмолилась Жанна.
— Чорт с вами, живите, — сказал Выкрутасов и отправился на второй этаж. Там он успел застать то самое построение, о котором говорила Жанна. Зрелище это было жуткое и отвратительное. Двадцать, если не больше, ночных бабочек, заспанных и перепуганных, стояли вдоль стен холла навытяжку. Каких их только не было, на всякий вкус — и стандартные путаны, и белокурые падшие ангелочки в скромных платьях, и испанисто-тощие, и толстые в обтягивающих, готовых вот-вот лопнуть одеждах, и словно только что выдернутые из дискотеки, и как будто отвлеченные от семейных домашних дел, и а-ля рюс, и америкэн тайп, и раскосые азиатки, и две мулатки… Посреди холла стояла Галатея в окружении милиционеров и троих новых русских. Главарь последних, мерседесоподобный хряк с брезгливым выражением морды, тщательно осматривал каждую. Как видно, этот его осмотр продолжался уже давно.
— Вам чего, молодой человек? — спросил один из милиционеров, завидев Выкрутасова.
— Это ко мне, — сказала Галатея. — Я сейчас к вам поднимусь, Дмитрий. Ждите меня в своем номере.
Выкрутасов сделал вид, что уходит, но все же стал подсматривать из-за угла. Смотр тотчас же и окончился.
— Эту, эту и вот эту, — ткнул пальцем мерседесоподобный в трех девушек, одна из которых выглядела так, будто пришла сюда впервые.
— Ну а нам всех остальных, — оживились милиционеры.
Все пришло в движение, и Дмитрий Емельянович поспешил к лифту, успел вскочить в него и отправился обратно на свой седьмой этаж. В номер к девчонкам он, однако, не пошел, а уселся в баре, откуда была хорошо видна площадка перед лифтом. Барменша уже поменялась, не Катька. А жаль — Катьке он очень хотел сказать пару ласковых. Он стал пить кофе и ждать. Часы в баре показывали половину седьмого утра. Для кого-то начало нового дня, а для кого-то, как для тех, в холле, окончание вчерашнего. Так уж устроено в жизни — что-то еще только началось, а что-то еще не успело окончиться.
Она появилась без пятнадцати семь. Он окликнул ее:
— Галя!
Она медленно подошла, села за его столик.
— Будет лучше, если ты станешь называть меня, как все, Латой. Той Гали, с которой ты был знаком когда-то давно, уже нет на свете. — Она помолчала, потом глубоко вздохнула: — Но я все-таки очень рада тебя видеть. Ты сильно изменился. Постарел, уже не тот соколик.
— Я был в плену у чеченов, — сурово произнес Выкрутасов.
— Как тебя туда занесло, дурака? — В глазах ее мелькнуло что-то ласковое. — Ты же был в тренерском составе.
— Долго рассказывать. Тренерский состав постановил от меня избавиться. Я остался не у дел. И…
— По контракту, что ли, пошел?
— Не совсем. Несколько сложнее. В общем, я был консультантом по вопросам исламского экстремизма, — врал Выкрутасов напропалую.
— А ты что, раньше кагэбэшником, что ли, был?
— Угадала. Имел некоторое отношение к разведке.
— Может, возьмешь мне кофе с коньяком? Или ты только моих пионерок обслуживаешь?
Он взял для нее кофе и коньяк.
— Семь часов, — сказал он, вернувшись за столик. — Хорошее время. Никого нет, тишина, можно поговорить.
— Ну и о чем ты хочешь со мной поговорить?
— О нас с тобой. Понимаешь, Галкыш… То есть Латыш… Ой, смешно получилось… В общем, понимаешь, я понял, что все эти годы любил только одну женщину на всем белом свете. И эта женщина — ты.
Он посмотрел ей прямо в глаза. Она усмехнулась и отвела взгляд. Видно было, что ей все же приятно слышать такое.
— И почему ты думаешь, что я опять буду тебе верить, как тогда?
— Ты можешь не верить ни единому моему слову, — пожал плечами Выкрутасов. — От этого ничего не изменится. Каждый день, сидя в страшном чеченском подвале, я вспоминал тебя, и с каждым днем твой образ в моем сознании становился все четче и яснее. Я почти физически осязал тебя. Я брал твою руку, и мы шли с тобой по улицам и душистым скверам ночного Краснодара. Твой образ укреплял меня в решимости бежать из плена. Я твердо определился, что как только совершу побег, сразу отправлюсь к тебе в Краснодар, чтобы просто сделать это признание в любви. Скорее всего, думал я, ты замужем, воспитываешь детишек, но я все равно скажу тебе, что только твой светлый образ спасает меня от смерти и помогает жить. Скажу — и уеду доживать свой век в одиночестве. Но теперь я знаю, что ты одна, как и я, одинока, и я готов сказать тебе: будь моей женой.
Она молчала, потупившись. Он взял ее руку и тихонько запел:
— Галина красная, Галина вызрела…
— Чего это я вызрела! — игриво возмутилась Галатея. — Мне, между прочим, еще тридцати лет не исполнилось. И я не Галина.
— Знаю, мне твои пионерки сказали, что ты Галатея.
Она вдруг вырвала свою руку из его руки:
— Я, конечно, не верю ни единому твоему слову, но да ладно, коль уж приехал, так не жить же тебе в гостинице. У тебя там вещи-то хоть есть?
— А как же! Я, едва только бежал из плена, прибыл в Моздок, позвонил друзьям, они мне все, что нужно, привезли. Даже денег.
— Ну, насчет денег можешь не беспокоиться. Девки у тебя?
— Я им разрешил поспать.
— Пошли.
В номере они застали спящую Клавдию и полусонную Жанну. Покуда Дмитрий Емельянович собирал свои вещи, Галатея отдавала Жанне приказы — дождаться освобождения всех пионерок, собрать с каждой сколько нужно и собранную сумму завтра, то бишь сегодня вечером, отдать ей.
— Все, чао, в девять часов вечера на втором этаже, — сказала она и под ручку с Выкрутасовым отправилась к лифту.
Выйдя из гостиницы, они зашли во двор, где стоял роскошный полуспортивного вида иностранный автомобиль. Названия Дмитрий Емельянович не сумел прочесть, но Галатея сама спросила:
— Как тебе моя «Сонатка»? То-то же! В плену сидя, такую не заработаешь.
— Это точно! — весело воскликнул Выкрутасов, усаживаясь на переднее сиденье.
Они выехали со двора и поехали по одной из прекраснейших улиц земного шара — краснодарской Красной.
— Ты по-прежнему за сквером Дружбы живешь? — спросил Дмитрий Емельянович.
— Еще чего! Там родители. У меня теперь своя квартира на Северной. А у тебя жены, что ли, нету?
— Была жена, Латочка, была, да вся вышла. Когда меня из тренерского состава вывели, уже отношен