— Отчего же не принять, — сказал Бесповоротный. — Тем более что у нас горилка кончается, а тут будет такой повод пополнить ее припасы.
— О чем речь! — воскликнул Дмитрий Емельянович, бросаясь к чемоданчику с деньгами. Покуда Подопригора бегал туда-обратно за водкой, Выкрутасов определял свое географическое местоположение.
— А что за речка-то эта? — спросил он. — Хорошая река такая, а я даже не знаю наименования.
— Это, брат, Хабинка наша, — отвечал с любовью к реке Бушевалов. — А называется она так потому, что течет с самой вершины во-о-он той горы. Видишь там, далеко-далёко? Это вершина горы Хаб высотой один километр. А за той горой уже и море, Геленджик.
— Эхма! — восхищался Выкрутасов. — Аж дух захватывает, где я оказался. А станица ваша?
— Станица наша, известно, по реке, Хабинская.
Бушевалов вдруг как бы в мгновение загрустил, помолчал немного и красиво затянул новую песню:
— Ой, ты Росси-ея, матушка ты Росси…
— Е-е-е-ой-да-да ты Росси-ея, матушка наша земля, — подхватили Бесповоротный и Зайцев. Эта песня еще больше одолела душу Выкрутасова. Длинная и протяжная. И при этом — немногословная. Весь смысл ее сводился к тому, что Россия много горя-нужды приняла, много-много крови пролила, много-много славы про тебя, а ты себе сына родила, ой да ты его Платовым назвала.
Тут уже Дмитрий Емельянович плакал навзрыд, а потом кинулся обнимать-целовать родных казачков. Тут и Подопригора подоспел с новой водкой и помидорчиками.
— Ну, становись теперь посвящаемый казак Выкрутасов на самый берег реки, — приказал Зайцев. — Стал? Говори теперь: «Знаете мою боевую славу, примите в казаки, братцы!»
— Знаете мою боевую славу, примите меня в казаки, братцы! — покорно произнес Выкрутасов.
— Скидавай его, казаки, в речку! — крикнул Зайцев, и все четверо набросились на него. Вмиг он очутился в Хабинке. Течение реки было быстрое, его повлекло. В первый миг Выкрутасов подумал, что его обманули и покуда он барахтается, выплывая на берег, казаки оседлали его чемодан и ускакали куда подальше. Но, очутившись снова на берегу, он устыдился своей такой, чисто московской, мыслишки. Казаки, хохоча, ждали его.
— Становись снова и опять просись: «Все равно примите!» — говори, — приказал Зайцев.
— Все равно примите! — крикнул мокрый Выкрутасов.
— Да ступай ты прочь! — крикнул Зайцев, и тотчас Дмитрий Емельянович снова барахтался в речке Хабинке. «До скольких же раз это повторяется?» — подумал он, осознав наконец, что по обряду положено не раз проситься в казачество.
Выбравшись на берег, он опять встал и топнул ногой:
— А я говорю: примите!
— Да какой ты казак! Ступай прочь!
Вновь вылезая, он уже отчаянно возопил:
— Да примите же, сволочи!
— Да Христос с тобой, принимаем! — крикнул тут Зайцев лихо и перекрестил новоявленного казака. — Сидай з намы горилку хлестать!
Осушив по полной чарке за столь успешное принятие выкрута в казачество, все закрякали, бросились закусывать помидорами, а Подопригора тут запел новую, которую все тотчас подхватили, а Выкрутасов глядел им на рты и тоже пел, угадывая строки:
Ой, в тысяче семьсот девяносто первом роке
Ой, да пришев вказ вид нашей царицы
З Петрограду-горо-я-яду.
Ой, що пан Чепыга ще пан Головатый,
Зибрав свое вийско, вийско Запори-ей-ско,
Двинув на Кубань, ой, да вдвинув на Куба-е-ень.
Ой, бувайте здоровы, ой днипривство наше,
Бувайте здоровы, вы, курени наши,
Ой, никто з вас розвалывся.
А мы будем пыты, пыты ще й гуляты,
Розпроклятых басурманив по горам Кавказским,
Биты тай гоняты!
— Ах ты, здорово как! — ликовал Выкрутасов. — Так их, распроклятых. Мы еще покажем борзикам, кто такие кубанцы!
Потом песни катились одна за одной, не иссякая, то по-русски, то по-украински, то протяжные, вышибающие слезу, то лихие с посвистом. Особенно нравилось Дмитрию Емельяновичу, когда там проклятых басурманив лупешили, уж очень он пострадал в плену от басурманив.
— Ой, Шамиль! Мы Шамиля поймали! Распрощайся ты с женой, Шамиль! Да с круты, ой, с крутыми горами, распрощайся с горами, Шамиль! Да к царю, к царю на расправу отправляйся, поганый Шамиль! Да к царю, к царю на расправу!
Была еще борьба, все по очереди боролись друг с другом, валились в ночную траву. Выкрутасова все сбарывали, но Зайцева он все же одолел и подмял под себя. И снова пели, если это еще можно было назвать пением, потому что никаких сил — ни телесных, ни певческих — не оставалось, а лишь душевные. Под очередной волной пения Выкрутасов четко услышал в своей голове злой голос Виктора Пеле: «Русское народное оральное творчество».
— Сгинь, проклятый басурман! — крикнул Виктору Пеле Выкрутасов, повалился и уснул казацким сном.
ЧАСТЬ ВТОРАЯВОСХОЖДЕНИЕ ВЫКРУТАСОВА
Глава восемнадцатаяХОЖДЕНИЕ ПО ЖЕНАМ
Тогда я был лучшим футболистом страны, женился на самой красивой гимнастке, и хорошо, что не знал, как спорт разрушает порой счастливые браки.
Сначала он ощутил дивный запах свежего утра, сонно прислушался к звукам — тихо шумела речка, какая-то птица неподалеку приговаривала: «Ой-кой-кой-кой-кой!», другие птахи свиристели, не то радостно, не то всполошенно — Выкрутасов не мог понять, да и не собирался, ему было хорошо. Ничего не болело — ни голова, ни руки, ни ноги, ни живот, ни душа. О вчерашнем вспоминалось только хорошее — костер, уха, песни, вступление в казачество, счастье единения с природой и людьми Кубани.
— Глянь-ка, Володь, никак скопа? — раздался голос Бушевалова.
— Естественно, скопа, — подтвердил голос Зайцева. — О-на! Полетела бить кого-то.
Дмитрий Емельянович весело вздохнул и открыл глаза. Первое, что он увидел перед собой, была нога, обутая в расхряпанную сандалию. Тотчас мелькнула мысль о том, что если бы Виктор Пеле описывал эту ногу, то она бы наверняка у него издавала какое-нибудь зловоние. Но назло Виктору Пеле и ему подобным нога в сандалии, принадлежавшая казаку Бесповоротному, ровным счетом ничем не пахла. Полюбовавшись ею, Дмитрий Емельянович перевел себя в сидячее положение, потер лицо ладонями и увидел дивный утренний мир на берегу кубанской речки Хабинки. Только что рассвело, но солнце еще не встало, кое-где по кустам мерещились молочные пенки тумана, сновали птицы, перебегая со своими заботами по всем ступенькам этой многоярусной жизни. У потухшего костра спали мирно казаки Бесповоротный и Подопригора, а Зайцев с Бушеваловым бодрствовали, уже явно успев «отремонтироваться».
— Эх, до чего же хорошо тут у вас! — выразил свой восторг Дмитрий Емельянович. — Еще бы казачку сюда мне…
— Казачку!.. — хмыкнул Бушевалов. — Смотря для чего. Если жениться — мы найдем для тебя, а если поджениться, то у нас тут строго. Не то что у вас там, в Москве, сидить Хая, ногами махая, кто мимо идёть, тот ее и…
Он мог бы подобрать для рифмы множество иных русских глаголов — «найдет», «берет», «дерет», «возьмет», «поймет» и так далее, но казак станицы Хабинской Сергей Бушевалов произнес такой глагол, который можно встретить разве что в книгах Аксенова, Лимонова и Виктора Пеле.
— Да, я уж нагляделся, как у вас тут строго на Кубани! — покачал головой Выкрутасов. — Особенно в краснодарских гостиницах. А еще говорят — батька Кондрат, батька Кондрат!..
— За всем не уследишь, — сказал Зайцев. — Батька дает направляющий вектор поведения. Со временем законы казачьей строгости восторжествуют. По станицам-то подобных безобразий не наблюдается. Ты давай, починись хоть, — протянул он Выкрутасову полстакана водки и помидорину.
— Не рано ли? — спросил бывший политинформатор, а ныне кубанский казак. — Сколько там натикало?
— Пять часов утра. Вон уж солнышко встает, — сказал Зайцев.
— Мать честная! — вскочил тут Бесповоротный. — Моя-то и знать не знает, где я.
Поднялся чиниться и Подопригора. Рассвет окрашивал мир в розово-оранжевые сквозняки. Собственно, можно было и не починяться, так только — за компанию.
— Мы вот что, — сказал, выпив и закусив, Бесповоротный. — Сейчас, через полчасика, пойдем ко мне. Поглядишь, Дмитрий, какая у меня жинка. Вот уж казачка красоты неописуемой!
— Нет, — сказал мудрый Зайцев, — она у тебя хоть и красавица, а ты сам говорил, что раньше восьми утра никогда не встает. А мы пойдем к Подопригоре. У него Наталка — ранняя пичуга, чуть свет уж на ногах. А готовит! Что, Петро, зовешь нас к себе в гости?
— Да хоть зараз! — хмыкнул Петро с неким вызовом, налил себе еще полстакана и махнул. Заел холодной ухой.
— Полно вам, снежочки, на сырой земле лежать, полно вам, казаченки, горе горевать, — запел было Бушевалов, но умолк.
— Казачки-казаченьки, не бойтеся ничего… — стал было подпевать Бесповоротный, но тоже умолк.
— Та чого вы зажурылыся? — спросил Подопригора. — Пийдемо до менэ, отось жинка обрадуется, стол накрие. Вона завсегда гостям рада. Вы ж мою Натаху знаете, яка вона уветлива.
— Ну так и пошли прямо сейчас! — бодро вскочил на ноги Бесповоротный. — А то я что-то продрог, хочется в домашнем тепле посидеть.
Собрав весь скарб и прибравшись, снеся весь мусор в кострище, пятеро казаков, постепенно веселея, отправились в станицу. Выкрутасов взялся нести котел, поскольку его чемодан из уважения к гостю понес Зайцев. Они шли вдвоем рядом и Зайцев говорил:
— Правильное решение мы приняли, что к Петру идем. Моя-то Зайчиха не любит таких визитов с похмелья. Так-то она очень хорошая, но уважает, чтобы гости приходили честь по чести. А у Петра жинка сейчас вся заиграет, как веселочка, защебечет касаточкой. Очень гостей любит, пампушечка этакая.
Подопригора, услыхав такие слова, запел:
— Пылы мы водку, пылы налывку и щче будем пыть, а хто з нас, братцы, будеть смеяться, того будем бить.