ринимать это зрелище одинаково. То есть для меня каталожная карточка – это нечто повседневное и очень близкое. Я, например, на каталожных карточках готовил материал для своего диплома, записывал послания жене, в ходу были так называемые “оборотки” – карточки из настоящего библиотечного каталога, на одной стороне которых уже были напечатаны названия разных книг, например:
Иванов Вяч. Вс., Гамкрелидзе Т. В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Том 1. Тбилиси: Изд-во Тбилисского ун-та, 1984.
или:
Пушкин С. В. Экстрапарные коитусы у жуков-могильщиков (Nicrophorus kirby; Silphidae, Coleoptera) // Труды международного форума по проблемам науки, техники и образования. – М., 2000. Т. 2. С. 48–49.
или:
Г. А. Лорентц. Теории и модели эфира. Перевод с английского под ред. проф. А. К. Тимирязева и З. А. Цейтлина с предисловием А. К. Тимирязева. “Научно-техническое издательство НКТП СССР”. М. – Л., 1936.
или:
А. Нимцович. Моя система на практике. Сборник партий. Перевод с немецкого И. Л. Майзелиса. Государственное издательство, Москва – Ленинград. 1930.
Зато на чистой стороне оборотки можно было писать что-то свое. Например, приставочные глаголы. Берешь, скажем, и пишешь глагол ОТВОЛОХАТЬ.
И дальше пример: “Отволохай, отлупи, рожу всю растворожь, но не терзай словами. И ведь знает, знает характер младшего старший брат, но, видишь ты, в кураж впал и не повинную голову сечет, а кишки перепиливает, перегрызает, можно сказать” (В. Астафьев, “Царь-рыба”). И сразу возникает какое-то удивительное ощущение гармонии, когда с одной стороны Арон Нимцович со своей шахматной системой, а с другой – Виктор Астафьев с глаголом отволохать.
Поэтому, когда раньше поэт выходил на сцену с каталожными карточками, немедленно возникало ощущение чего-то очень знакомого и домашнего. А для сегодняшних студентов, которые тоже с интересом наблюдают за чтением Рубинштейна, это все-таки какая-то экзотика. Чистой воды прикол.
Повторю еще раз: за последние двадцать – тридцать лет наш быт изменился радикально, в том числе и вещи вокруг нас. Какие-то очень важные и привычные ушли, а их место заняли новые, и наш язык на это реагирует, точнее сказать, не может не реагировать. За примерами далеко ходить не надо. Вот и слово оборотка мне пришлось поставить в кавычки, хотя оно пока существует, ведь так называются не только каталожные карточки, но и любые листы бумаги, исписанные с одной стороны, но по-прежнему используемые. А сколько названий всевозможных гаджетов и девайсов, напротив, проникло в последние годы в нашу речь, просто не сосчитать! Даже эти самые слова – гаджет и девайс – еще не вошли в общие словари русского языка, хотя в текстах встречаются регулярно. Ну а самый главный механизм, по крайней мере конца 2 о века, и, соответственно, слово, его называющее, – это, конечно же, компьютер. Интересно, что если упомянутые выше гаджет и девайс и некоторые другие недавние заимствования вызывают у многих людей старшего поколения определенное отторжение, то к слову компьютер и к основной компьютерной лексике все уже привыкли. Что бы ни говорили люди о чистоте языка, но самое главное для нас в языке – простая человеческая привычка.
Иногда язык реагирует тоньше: слова остаются прежними, но у них меняются значения, появляются новые выражения и исчезают старые, что-то необычное происходит с сочетаемостью слов. В общем, самое время предаться лексикографическим мемуарам, не забывая о настоящем и время от времени поглядывая в будущее. Я хочу порассуждать о двух устройствах, которые для 20 века были чрезвычайно важны, но одно из них в век 21 вместе с нами не перешло, а другое, меняясь и преобразуясь, не просто перешло эту границу, но и, по-видимому, обеспечило себе ключевое место в человеческом обществе.
Короткая память
Это просто был главный инструмент. Мои дети, когда выучили глагол работать, считали, что это значит “сидеть за пишущей машинкой”, ну и иногда по ней постукивать. Это, значит, я переводил, писал диплом, потом диссертацию, потом статьи, потом., в общем, зарабатывал на хлеб насущный. Я помню три машинки. У отца был “Ундервуд”, и когда я стал жить отдельно, мне его здорово не хватало. И я завел себе “Эрику” с латинским шрифтом и “Унис” с кириллическим. Ну, про “Эрику” – то всем известно (я имею в виду всем тем, кто слушал Александра Галича), берет она, стало быть, четыре копии (и нам этого в то давнее время хватало).
Нет, все-таки надо процитировать, хотя бы для того, чтобы произнести еще одно ушедшее слово самиздат, которому и посвящены эти строки Галича:
Что ж, зовите небылицы былями,
Окликайте стражников по имени!..
Бродят между ражими Добрынями
Тунеядцы Несторы и Пимены.
Их имён с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный:
“Эрика” берёт четыре копии,
Вот и всё!
… А этого достаточно.
Пусть пока всего четыре копии —
Этого достаточно!
А вот про “Унис” расскажу очень личное. Был я уже аспирантом, наверное, и тут слух прошел, что выбросят пишмашинки, то ли в ГУМе, то ли в ЦУМе, то ли где, не помню точно, ну, не сами машинки, а подписку на них. Открывалось это часов в восемь – утра, естественно. И надо было решать, во сколько ехать, ясно, что в шесть поздно, а в одиннадцать вечера накануне очень уж неохота. И пошел я пешком к половине четвертого (на такси-то деньги у аспиранта откуда возьмутся, да и на такси за пишущей машинкой ехать как-то не комильфо). И встал в очередь, в интеллигентнейшую, между прочим, очередь, но и длиннейшую. И где-то номерах в двадцати от себя увидел своего университетского знакомого, а потом и еще кто-то из наших подошел. Короче, был я во второй пятисотке, а месяца через три пришла открытка на “Унис”. Купил я “Унис”, и жили мы долго и счастливо, пока нехорошие люди не придумали компьютер.
И еще надо вспомнить одно слово. Копирка. Звучит оно как-то несерьезно, но улыбаться в этом месте я не советую. Здесь уж позвольте без сантиментов, вещь была нужнейшая и важнейшая. Почему нужнейшая? А как бы иначе “Эрика” брала четыре копии? Три копирки закладывались между четырьмя листами, и пишмашинка печатала. И дефицитнейшая вещь была. Приходилось таскать по нескольку листов с работы. И добавлю уж еще – из области сокровенного и подсознательного. Вещь тончайшая, я бы даже сказал – нежнейшая. Когда удавалось раздобыть пачку, то она так и переливалась, изгибаясь в руках и напоминая то ли пантеру, то ли какую-то иссиня-черную рыбу. Кстати, иногда использовалась и без пишущей машинки. Но, как я уже сказал, нехорошие люди придумали компьютер, а еще и копировальный аппарат, и пришлось своими руками выбросить купленную много лет назад пачку листов этак в пятьдесят. Правда, копирка уже высохла и ни на что не годилась.
Но вот тут-то и наступает самый интересный момент. Оказывается, многие уже не помнят, как эта штуковина называлась (я имею в виду не копирку, а само печатающее устройство). Сейчас-то я уже все правильные слова произнес и над своим читателем эксперимент ставить не стал. А в последнее время я его проводил неоднократно, либо показывая картинку, либо описывая словами (Как называется тот механизм, на котором мы порождали тексты раньше? – Нет, не компьютер. В докомпьютерную эпоху). В студенческой аудитории ответ однозначный и без вариантов – печатная машинка.
Ну хорошо, пусть так, а как еще, как иначе? Не знаете? Затрудняетесь ответить? В смешанных по возрасту компаниях первой все равно произносится печатная машинка, и только потом кто-то постарше вспоминает машинку пишущую. Возникает короткая дискуссия, в результате которой все соглашаются с обоими вариантами. Но я-то не согласен. В текстах последнее время тоже сталкиваюсь с печатной машинкой. Вот, например, в интервью, взятом в 2010 году у Артемия Троицкого, читаю: “Печатных машинок не было, поэтому журнал был рукописный”.
Но ведь то, о чем Троицкий говорит, называлось именно пишущей машинкой, а печатная машина (именно машина, а не машинка) – это какой-то станок в типографии. Да, на пишущей машинке мы не писали, а печатали. Это и является причиной аберрации нашей памяти, в которой печатная машинка либо вытесняет, либо окончательно вытеснила пишущую. Причем речь идет как о памяти индивидуальной, так и коллективной. Молодое поколение в целом помнит только печатную машинку (исключения возможны, но они единичны). В памяти же конкретных людей они уже вполне уживаются, или более мотивированная печатная машинка (ведь печатает же!) выталкивает когда-то более реальную пишущую. Вот как у Артемия Троицкого. Или зря я прицепился к Троицкому, ведь в тексте интервью журналист вполне мог заменить одно прилагательное на другое, чтобы было правильно (мало ли, мэтр оговорился) ?
Чтобы проверить собственные ощущения, снова обращаюсь к Национальному корпусу русского языка.
Итак, с пишущей машинкой все просто. В Национальном корпусе русского языка это словосочетание встречается 545 раз в 351 тексте на протяжении почти целого века – с 1906 года практически по сей день. Вот несколько более или менее современных примеров.
Оставим Солженицына возле забора марфо-мариинской шарашки; он будет гадать о своей судьбе, мы же с тобой пока погадаем об исторических судьбах пишущей машинки [Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею (2006)].
Мы говорили с тобой о советской пишущей машинке, размышляли о типографском станке, радио, ротапринте и будущем ксероксе; тем временем главным фигурантом истории уже стал телевизор [Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею (2006)].