вдуть, влить, врезать, законопатить, засадить… Женщина фактически интерпретируется как хозяйка вместилища, с которым мужчина производит какие-то манипуляции, часто грубые и неприятные.
Еще одна важная характеристика концептуализации действия в языке связана с тем, с какими приставками, а точнее говоря, приставочными моделями сочетаются соответствующие бесприставочные глаголы. Разнообразие здесь достаточно велико. Всего задействовано пятнадцать приставок: в-, вз-, вы-, за-, на-, о-, от-, пере-, по-, под-, при-, про-, рас-, с-, у-. Однако наибольшую активность проявляют три приставки: за-, от– и по-, – например, законопатить, отшампурить, пошкворить. Причем нейтральна лишь приставочная модель с по-. Она означает просто “заниматься соответствующим делом некоторое время”. А вот приставочные модели за- и от- вызывают крайне неприятные ассоциации. Действительно, достаточно вспомнить только глаголы типа забить, заморочить, замучить, в которых объект действия оказывается в тяжелом и неприятном состоянии. Так, базовый табуированный глагол с приставкой за-, в частности, означает “сильно надоесть, измучить”.
Приставочная модель от- оказывается, пожалуй, еще менее приятной для объекта действия. Соответствующие глаголы сближаются с глаголами отдубасить, отколошматить, отметелить или отругать, отчитать. Иначе говоря, половой акт интерпретируется в рамках данной модели либо как физическая агрессия, либо как наказание.
В обоих случаях об удовольствии речи нет.
Стоит еще раз вернуться к особенностям значения многих глаголов, особенно с приставкой от-. Для них фактически не различаются идеи акта любви и изнасилования. Глаголы типа отодрать, отдрючить, отхарить и многие другие могут означать как просто половой акт, так и изнасилование. В любом случае согласие и добрая воля второго участника оказываются абсолютно несущественными.
Даже в тех случаях, когда женщина является субъектом действия, приставка может указывать доминирующее положение мужчины. Например, подмахнуть, или подвернуть, или расстелиться.
Можно упомянуть и более редкие приставочные модели, которые также интерпретируют действие как не слишком приятное для женщины.
Несколько глаголов образовано с помощью приставки на-. Они, в частности, представляют особую пространственную метафору: напялить, натянуть.
Остальные модели представлены единичными глаголами. Это также может быть интенсивное и агрессивное воздействие: вздрючить, выдрать. Кроме того, это пространственные метафоры: протянуть, развалить, – и консумационный перенос: употребить.
Не следует, впрочем, считать, что русский язык всегда рассматривает мужчину как агрессивного и жестокого самца, малоодушевленного и маломыслящего мачо. Так, для изображения не самого удачного поведения и реакций мужчины используется несколько глаголов, образованных с помощью прозрачных метафор: поперхнуться (преждевременная эякуляция), обмусолить, спустить. Но по сравнению с тем, что приходится терпеть женщине, это сущая ерунда.
Рассмотренных языковых свидетельств уже вполне достаточно, чтобы вынести приговор. По-видимому, и для читателя он уже очевиден: слишком красноречивы и однозначны языковые данные (хотя надо помнить, что рассматривались лишь статистически преобладающие лингвистические модели).
Итак, приходится признать, что акт любви в русском языке имеет очень мало общего с любовью (если ее понимать как нечто хорошее и приятное: ср. поцеловать, расцеловать, поласкать, обласкать). В лучшем случае для некоторых синтаксических или словообразовательных моделей можно говорить о нейтральной оценке.
Итак, женщина либо интерпретируется как хозяйка вместилища, с которой совершаются различные, но чаще неприятные действия: всадить, врезать, напялить, либо с ней обращаются уж совсем по-садистски. Это подтверждается наличием переносных значений типа “избить”, “изнасиловать”, “измучить” – или же существованием омонимов с таким значением в литературном языке.
Почти все модели представляют событие как действие мужчины (часто агрессивное), направленное на женщину. Модели, рассматривающие женщину как субъекта или признающие равноправные позиции участников, редки.
Таким образом, акт любви скорее являет собой акт насилия и агрессивного воздействия мужчины на женщину, за которой не признается ни права иметь собственную волю, ни права на собственные желания. Кроме роли агрессора, разрушителя и мучителя мужчине оставлена еще одна роль. Акт любви может рассматриваться как акт наказания. Уж не за первородный ли грех, о котором вспоминает Честертон? Но тогда почему наказывается только женщина?
В общем, есть о чем задуматься (и не только феминисткам). В утешение можно сказать, что, во-первых, у языка вообще не так много возможностей для выражения “хорошего” и отмеченными свойствами в той или иной мере обладают и многие другие языки. А во-вторых, что речь-то шла не о литературном языке, а об особых жаргонах, то есть не о национальной русской картине мира, а о каком-то субмирке. И говорят так уголовники и нехорошие парни. А мы-то с вами интеллигентные люди и используем исключительно литературный язык, а слов таких и вообще не знаем.
А что же литературный язык? Да ничего! Лицемерно молчит. Как будто и нет никакого акта любви или уж совсем он не важен для человека. Ну в лучшем случае, говоря словами Шкляринского (по Довлатову), он с ней был… (В смысле – трахал!)
Лексикографический невроз, или Словарь как способ поговорить
Я написал первый роман в виде словаря, второй в виде кроссворда, третий в виде клепсидры и четвертый как пособие по гаданию на картах таро. Пятый был астрологическим справочником для непосвященных.
Яне сразу понял, что передо мной серьезная и объективная тенденция. Оправданием мне может служить то, что мне она предстала в ряде случайных совпадений, связанных с частными и разрозненными обстоятельствами моей личной жизни.
В конце 2006 года мне попался специальный выпуск журнала “Большой город”. Номер этот был выпущен в канун Нового года и назывался “Словарь 2006 года”. В новогоднем номере другого журнала – “Афиша” – главным был материал под названием “Слова России”. В руках у своей дочери я заметил книжку Кати Метелицы “Лбюовь”. Повертев ее, я обнаружил на задней обложке цитату из Петра Вайля: “Под видом словаря – то есть того, к чему Катя Метелица приучила читателей, – написана необычная книга: это и культурологические эссе, и очерки нравов, но, прежде всего, лирическая автобиография, остроумная и трогательная”. Слово “приучила” означало, что “под видом словаря” автор уже что-то выпускал. И действительно, легко нашлась по крайней мере еще одна ее книга, “Азбука жизни”, где слова тоже стояли в алфавитном порядке (в действительности есть и другие). Книжки Кати Метелицы вырастали из ее колонок, и здесь невольно вспомнилась колонка Владимира Новикова в журнале “Новый очевидец”, тоже превратившаяся в книгу “Словарь модных слов”, которую я вскоре после Нового года получил в подарок от автора. А последней каплей стал звонок из журнала “Критическая масса” с просьбой написать рецензию на книгу Сергея Чупринина “Русская литература сегодня: жизнь по понятиям”, которая также написана в виде словаря[41].
Тут уже впору было заподозрить неладное и произнести сакраментальное: “Тенденция, однако”. Однако не стоит торопиться.
Моя главная проблема состоит в том, что я лингвист и постоянно имею дело со словарями. Более того, отношение к ним у меня профессионально трепетное. То есть я различаю хорошие и плохие словари. В данном же случае я попал в затруднительное положение, поскольку не мог назвать эти книги/журналы ни хорошими, ни плохими словарями. Между названными книгами и журналами много различий, а общее, пожалуй, только одно: все они существуют “под видом словаря”, по сути таковым не являясь. Во всяком случае, с моей профессионально лингвистической точки зрения.
Зачем же использовать столь уважаемую (научную и объективную) форму словаря для чего-то другого, ненаучного, развлекательного, несерьезного и субъективного? Нет ли здесь коварного литературного, да что уж там скрывать, постмодернистского заговора против самого святого, что есть у лингвистов, – против словаря? Или можно расслабиться, узрев здесь лишь игру случая, так некстати путающуюся у меня под ногами?
Прежде чем рассуждать об этом, стоит представить каждое из названных изданий, поскольку у меня нет уверенности в том, что читателям так же повезло случайно столкнуться с ними. Вообще, для словарей чрезвычайно важно, какое слово идет первым и какое последним, а также что находится между ними. Это я как специалист говорю. Вот в таком ключе и рассмотрим наши словари.
Катя Метелица. Азбука жизни. Kolonna
Publications, 2005.
Книжка, которая начинается с перечня слов без всякого комментария: Аляска – Амазонка – Алупка – Алушта – Арканзас – слива – айва – алыча – абрикос – Аляска (была). Похоже на игру в города (следующее слово начинается на последнюю букву предыдущего), хотя в дальнейшем этот принцип нарушается. Дальше идет слово абракадабра, про которое что-то написано. Потом идут слова на Б: баобаб – бабуин – барабан – по барабану! А затем снова слова с комментарием – бомба и бумеранг. Кончается книжка словом яблоко, про которое сказано следующее:
Моя любимая загадка:
На что похожа половинка яблока?
Официальный ответ на нее неизменно разочаровывает.
Половинка яблока похожа на вторую половинку.
Из того, что содержится между буквами А и Я, стоит отметить наличие статьи о Ленине (вполне в духе лирической автобиографии) и отсылочную статью Родина см. Крыжовник, Селедка.