ю. Суммируя сказанное, можно сформулировать следующее определение комического.
Комическое —это такое отклонение от нормы, которое удовлетворяет двум следующим условиям: 1) приводит к возникновению двух содержательных планов (от исходной точки совершается внезапный переход к конечному результату, резко отличающемуся от этой исходной точки); 2) ни для кого в данный момент не опасно, а для воспринимающих шутку даже приятно, поскольку это отклонение вызывает в них, лишенных этого недостатка, чувство превосходства или же (в случае «интеллектуальных» шуток) довольство по поводу исправности их интеллекта.
Изложенное выше понимание сущности комического согласуется с представлениями большинства ученых и в полной мере приложимо к словесному юмору, занимающему важное место среди различных видов юмора (изобразительный, музыкальный и т. д.).
По своему отношению к объекту комическое весьма неоднородно, это, образно говоря, целая семья, состоящая из брата и двух сестер, резко различающихся по характеру. Брат (юмор) добродушно, иногда даже со стыдливой любовью подтрунивает над частным, второстепенным, сёстры же — ирония и сатир а — злые насмешницы, отрицающие общее, основное; при этом если в иронии обидный оттенок еще несколько скрыт, то сатира бескомпромиссно враждебна к объекту.
Отношение словесной шутки к этой «семейке» не совсем ясно. Каждая шутка имеет юмористическую, ироническую или сатирическую направленность, но в отличие от юмора и, в какой-то степени, от иронии и сатиры, которые в ряде случаев читаются между строк, как бы разлиты по всему тексту, иногда очень большому (ср., например, романы Диккенса), шутка сохраняет автономию в структуре произведения и может быть извлечена из него (см. [Buttler 1968]). Языковая шутка—это цельный текст ограниченного объема (или автономный элемент текста) с комическим содержанием.
1. Необходимо сказать (на материале словесного юмора) еще об одном важном противопоставлении в сфере комического — противопоставлении комизма «вольного» и «невольного». Языковая игра — это некоторая языковая неправильность (или необычность) и, что очень важно, неправильность, осознаваемая говорящим (пишущим) и намеренно допускаемая. При этом слушающий (читающий) также должен понимать, что это «нарочно так сказано», иначе он оценит соответствующее выражение просто как неправильность или неточность. Только намеренная неправильность вызовет не досаду и недоумение, а желание поддержать игру и попытаться вскрыть глубинное намерение автора, эту игру предложившего.
Есть способы обозначить эту нарочитость, эту преднамеренность. Чтобы не выходить за рамки исследования, мы укажем лишь два самых примитивных и прямолинейных способа и способ самый изощренный.
2. Самый примитивный, но, пожалуй, и самый употребительный прием дать установку на восприятие комического — это реплики типа*. Шутка! Шучу!—в случаях, когда говорящий не уверен, что его поймут правильно (слушающий также может попросить уточнений репликами типа: Это шутка? Шутить изволите?). Иногда сам жанр текста, тип издания и т. п., указывают на намеренное отступление от языковых норм. Диалог — «Тебя какая профессия привлекает?»— «Милиция» в «серьезных» текстах воспринимается однозначно как спор о профессиях, однако видя этот диалог в юмористическом журнале «Крокодил», мы ищем и легко находим другую (непременно дискредитирующую одного из собеседников!) интерпретацию глагола привлекать и фразы в целом — ‘привлекать к ответственности’.
3. Полярно противоположный способ дать установку на комическое, настолько изощренный, что он, видимо, не осознается литературоведами (хотя само явление давно замечено),— перепев. Это явление представлялось несколько загадочным. Явное использование чужих стихов долгое время однозначно расценивалось как пародия,—до тех пор пока не заметили, что это делается авторами, которые не относятся враждебно к «пародируемым» авторам (таким, как Пушкин, Лермонтов), а даже «обожают» их! Эта тема исчерпывающе полно исследована в блестящей работе о пародии Вл. Новикова [1989], к которой мы и отсылаем читателя. Вл. Новиков отмечает, что уничтожающая эпиграмма В. Курочкина, где фигурируют реакционный историк, юрист и философ Б. Чичерин и сверхреакцион-ный журналист Фаддей Булгарин, направлена против них, а не против Пушкина, чьи стихи были использованы в эпиграмме:
Слышу умолкнувший звук ученой Чичерина речи.
Старца Булгарина тень чую смущенной душой.
Еще пример перепева:
И скучно, и грустно, и некого в карты задрать В минуту карманной невзгоды.
Жену?- но что толку жену обыграть —
Ведь ей же отдашь на расходы!
(Н. Некрасов).
Неожиданное использование Некрасовым широко известного литературного источника позволяет ему сигнализировать читателю о комической направленности стихотворения и усилить комический эффект. Вл. Новиков пишет, что перепев — это «один из способов перевода художественной энергии вечных шедевров в сатирическую злободневную энергию» [Новиков 1989: 290]. Новиков отмечает, что перепев экономит усилия пишущего, дает ему уже готовую форму, «удваивает смысловой вес бесхитростного сочинения» и одновременно приносит читающему радость узнавания, довольство «своей образованностью». Следует отметить и еще одно важное (может быть, самое важное) свойство перепева — это «переключатель», установка на к о м и ч е с к о е, призыв к читателю воспринимать описываемое в юмористическом (или сатирическом) ключе.
4. В текстах «серьезной» художественной литературы встречающиеся необычные употребления обычно легко отличимы от игры и воспринимаются как языковая неправильность или неточность. Вряд ли можно сомневаться, что не с игрой, а с некоторой небрежностью (не преследующей специальных художественных целей) мы имеем дело в след, примере:
...на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и с радостными лицами (JL Толстой, Война и мир).
Обсуждая этот пример, А Н. Гвоздев приводит следующее любопытное замечание В. Чернышева («Правильность и чистота русской речи», изд. 3, Пг., 1915, с. 204): «неловко сказано... у Аксакова: Когда мы возвращались с богатой добычей, милая сестрица выбежала ко мне навстречу с радостным криком и с полоскательной чашкой спелой ежевики».
Андрей Белый вспоминает грубую ошибку в устном выступлении А Веселовского: «“Джордано Бруно, стоя одною ногою во мраке средневековья”,— и далее,
далее, далее (нагромождения придаточных предложений, во время которых оратор забыл, что “ногою”),—“другою приветствовал он зарю возрождения”» (А Белый, На рубеже двух столетий). Даже лингвисты не гарантированы от подобных ляпсусов. В журнале «Новый Сатирикон» (N2 10 за 1914 г.) приводится один из них:
В «Дне» профессор Бодуэн-де-Куртенэ пишет-. «Из человеческого тела могут выхо-дитъ разные звуки и разные звукосочетания».
Вот наблюдение, которое могло бы быть и не опубликовано!
Подобных неточностей, вызывающих, вопреки воле автора, комический эффект, очень много, и они не раз служили предметом осмеяния. Мы имеем в виду, в первую очередь, книгу А Измайлова («Пятна на солнце»). Измайлов приводит неточности не только смысловые (вроде лермонтовского «Терек прыгает, как львица с косматой гривой на хребте», вроде «орлиных стай» А. К. Толстого), но и чисто языковые. Один пример:
«УНадсона в “Мечтах королевы” (...) в душной нише окна стоит королева и мечтает о юноше. “О, ты знаешь, с каким бы блаженством всех их я тебе одному предпочла(...) Королева зарапортовалась и говорит совсем не то, что хотела бы сказать (...) Не всех их—тебе одному, а уж, конечно, тебя одного всем им,—иначе и мечтать не о чем» (А Измайлов, Пятна на солнце, V).
Разумеется, к неточностям, приводимым Измайловым, можно добавить немало иных. Укажем лишь некоторые.
(1) Порфирий положил щенка на пол, который, растянувшись на все четыре лапы, нюхал землю (Н. Гоголь, Мертвые души, т.1, IV).
(2) Карамзина «рассмешил один стих» в оде Державина «На кончину благотворителя»:
Как огнь лампады ароматный,
Погас, распространил приятный Вкруг запах ты~ (по: [Рус. лит. XX в.: 372]).
(3) Точно так Н. Гумилев наверняка не сознавал комический заряд, содержащийся в след, строках его стихотворения «Мой час»:
А где-то пляшет океан,
Над ним белесый встал туман,
Как дым из трубки моряка,
Чей труп чуть виден из песка.
(Лингвистическая природа этой неточности обсуждается ниже, в главе Синтаксис).
(4) Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь
(С. Есенин, Черный человек). [Вм.: на шеи ноге?)
(5) На крыльце стояли милые родные лица: мать, дядюшка, крестная, сестры и махали нам руками и платками (П. Романов, Детство, XXXVII).
Еще один случай — неточность в рассказе А. Чехова «На кладбище»:
„увы—случай стерег его~ Бедняга пал жертвою своей наблюдательности. Однажды, подслушивая, получил такой удар двери в голову, что схватил сотрясение мозга (у него был мозг) и умер.
Нейтральное употребление — стал жертвою любопытства. Если же Чехов добивался комического эффекта, то, вероятно, лучше было сказать: стал жертвою любознательности.
Итак, языковая шутка —это обычно языковая неправильность (или неточность), намеренно допущенная говорящим и именно так и понимаемая слушающим.
1. Обычно говорят о разрушающей силе смеха, о дискредитации описываемого как непременной принадлежности шутки, отличающей ее от языковой игры (которая может иногда даже возвеличивать свой объект). «Без сомнения, смех — одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил и жег, как молния» (А. Герцен, Very dangerous!!! по карт. БАС); «...смех — самое страшное оружие: смехом можно убить всё — даже убийство» (Е. Замятин, Мы). И все-таки правильнее говорить не о дискредитации, ао снижении, поскольку понятие шутки, бесспорно, включает и случаи дружеского подтрунивания, любовного подшучивания.