Не став «додумывать» эту самую догадку, мужчина рванул в сторону, оказался в тихом дворике и тут действительно услышал за спиной выстрел. Пробежав еще немного, он легко преодолел невысокий забор и, уже чувствуя себя в относительной безопасности, для верности еще немного попетлял в переулках и дворах.
Переведя дух, он вспомнил последнюю заметку, которую прочел, стоя у горящего дома. В ней шла речь о профессорах Московского университета.
«Великолепно! Знаю, где меня примут и поймут», — подумал мужчина и направился в сторону Знаменки, где жил его старый знакомый, преподаватель университета Виктор Демьянович Люба-винский.
Дорога до Знаменки заняла чуть больше четверти часа. Он то и дело оглядывался по сторонам, опасаясь новой встречи с налетчиками. Пока шел, его глазам открывалась невеселая картина. Он не узнавал этот город.
Из уютного, патриархального места, где даже ругались лениво, «по-московски» нараспев, где по выходным на всякой улице уютно пахло бубликами и семечками и даже в будни было шумно, весело и почти повсеместно вполне безопасно, Москва переродилась в город-призрак. Многие парадные были не просто заперты, а еще и заколочены досками. Окна магазинов разбиты, внутри помещений гулял ветер. Пустота…
По пути ему попалось несколько застывших на путях трамваев. Тревожно становится на душе и щемит сердце, если видишь посреди большого города заколоченные окна квартир или трамвай без пассажиров и вагоновожатого и с выбитыми стеклами. В одном месте на рельсах он увидел труп лошади. Бедное животное тоже стало невинной жертвой революции.
Мужчина поморщился и отвернулся.
Не доходя до Арбата, он услышал приближающийся шум мотора. Вжавшись в стену дома, стал ждать. Вскоре мимо проехал грузовик, «груженный», будто лесом, солдатами с красными лентами. И над кузовом — море холодных штыков. Солдаты ехали молча, все глядели устало и зло, поэтому юные лица их казались одинаковыми. Оттого еще более зловещим и грозным казался этот отряд.
И снова он видел разбитые витрины, новые грузовики, а в них — красное на сером, и штыки, штыки… Добро пожаловать в Москву.
У Знаменки, напротив юнкерского училища, — окопы. И это в двух шагах от Кремля…
Наконец, вот он, знакомый подъезд. Слава Богу, двери не заколочены. Одно стекло треснуло, но все остальные уцелели. Мужчина отыскал звонок, позвонил. Потом еще несколько раз. Ему долго не открывали.
Наконец кто-то поинтересовался через дверь женским голосом:
— Чем могу?
— Я к доктору Любавинскому. Скажите, пришел Андрей Владимирович Куликов.
Преподаватель физики доктор Виктор Демьянович Любавинский был человеком выдающегося ума. Его эрудиция, красноречие и остроумие вызывали восхищение как у студентов, так и у коллег, а отзывчивость, готовность прийти на помощь всем и каждому снискала ему любовь на кафедре, да и во всем Императорском Московском университете. Были, как водится, завистники, утверждавшие, будто Любавинский, сообразно фамилии, периодически этой любовью злоупотреблял. Ходили гнусные слухи о его романах с несмышлеными студентками, однако Андрей Владимирович Куликов, будучи близко знаком с Виктором Демьяновичем, ничего такого за ним не замечал.
В действительности была у Любавинского всего лишь одна лихая черта в характере — уж очень любил пожилой профессор поперчить собственную речь простонародными выражениями. Причем делал он это до того ловко, до того красиво, что иные дамы, краснея для приличия, на Любавинского за такие вольности зла не держали.
Прошло довольно много времени, пока дверь со скрипом отворилась, и Андрей Владимирович, у которого от холода зуб на зуб не попадал, с удовольствием вошел в теплое помещение парадной. Дама в летах, чья дородность не могла не вызывать восхищения, ни слова не говоря, проводила его по широкой лестнице наверх, в гостиную.
Здесь горел камин и было до того уютно, тепло и благостно, что будь профессорский гость кошкой, он бы непременно сей же момент замурлыкал.
— Андрей Владимирович! Андрюшенька, любезный друг! — воскликнул хозяин дома и бросился обнимать гостя со всем жаром и искренностью, на какую в те времена были способны гостеприимные москвичи. — Вот это сюрприз! Какими судьбами? К нам, да еще в такое время? Вы в курсе, какой бордель здесь устроили эти наши доморощенные робеспьеры?
— Рассказать вам, где я был да что видел — и недели не хватит, — Куликов заключил Любавинского в дружеские объятия. — Виктор Демьянович, дорогой, спасибо, что приняли меня…
— Сокол вы мой, о чем вы? Я так рад! Опять же, стало совершенно не с кем поговорить. Телефон не работал, почитай, месяц, а ходить по улицам мы с Никитичной не решаемся. Да вы садитесь, садитесь. Продрогли, небось, там, на ветру?
Андрей Владимирович послушно сел в мягкое кожаное кресло и почувствовал состояние блаженства. Прошло два с лишним года с тех пор, как он последний раз сидел в нормальном, человеческом кресле — все больше в седле, на поленьях да на сырой земле.
— Я бы не отказался от стакана чаю, — признался он. — Очень горячего чаю.
— О чем речь! А покрепче чего не желаете? А то, я как увидел вас, ей-богу, сам захотел выпить.
— Отчего же? Можно.
— Славно! Вот это вы молодец! Сейчас все организуем. У меня имеется мальвазии бутылочка, еще старых запасов, и коньячок, да к тому же не местный, а французский. Что предпочитаете?
— Мальвазия? Сто лет не пил. Впрочем, пожалуй, лучше коньячок. А помнится, Виктор Демьянович, держали вы у себя нечто получше…
— Вы про мою настойку? Кончилась «Демьяновка», а новых поставок сейчас нет, сами понимаете. Так что придется пить казенные напитки, да-с. Кстати, правильно, молодой человек. Во-первых, совершенно недальновидно в дни революции приучать себя к мальвазии. А вдруг случится, что вы не повстречаетесь с ней после лет тридцать, а то и все шестьдесят? Опять же, от коньяка мозг мужчины просветляется, и ему открываются невиданные горизонты. А что это за штуковину вы держите под мышкой? Поставьте вон туда.
Помешкав, Куликов все-таки встал и положил портфель на диван в дальнем конце гостиной, куда указал Любавинский.
— Мне эта штуковина жизнь спасла, — пояснил Куликов.
— Серьезно?
— Отбился этим портфелем от бродяг у Никитских ворот. У одного, представьте себе, даже был револьвер, и я…
— А я о чем говорю? Гулять по Москве нынче вредно для здоровья, — весело отозвался Люба-винский и тут же ловко откупорил бутылку. После чего аккуратно, боясь расплескать хотя бы каплю драгоценного напитка из «старых запасов», разлил его по рюмкам.
— За встречу! Поистине не каждый незваный гость хуже татарина. Вы, Андрей Владимирович, своим визитом опровергаете справедливость этой великодержавной поговорки.
— За встречу, Виктор Демьянович! Кстати, с представителями тюркских племен я провел последние два года. И заметьте, то были не худшие годы в моей жизни…
— Уж будьте уверены, Андрюша, что не самые худшие, — с тяжелым вздохом и тревогой в голосе заявил Любавинский. — Ну, давайте, пейте, пейте, — он показал гостю пример, залпом опрокинув рюмку. — Ай, хороша чертовка! Родину бы продал за такой коньяк, кабы не проклятый врожденный патриотизм. Так вот, оглянитесь вокруг: происходит чудовищная катастрофа. Гражданский конфликт! И откуда взялось столько злости в людях? Увы, наши лучшие годы позади.
— Да… Иногда мне тоже кажется, что доброта наша держалась на страхе быть пойманными за зло, — Куликов выпил свой коньяк. — Говорите, в Москве нынче все плохо? — поинтересовался он, прислушиваясь, как благородный напиток буквально взрывается у него внутри, наполняя тело и мозг радостью и долгожданным облегчением.
Именно в таком состоянии было особенно сподручно рассуждать на тревожные темы, ибо при подавленности и напряжении, да будь он к тому же на холоде, беседа о грядущих катастрофах вряд ли бы склеилась.
— Даже хуже, чем вы думаете, — Виктор Демьянович кивнул и потянулся за бутылкой. — Сильная Россия рушится на глазах, и чем дальше, тем больше я понимаю — какую страну погубили! Сперва непутевый царь, потом Временное правительство, а теперь этот узурпатор Ульянов и его шайка. Но, обратите внимание, как живучи наши традиции! Старая, добрая жизнь так и продолжает лезть из всех щелей, ей и пулеметы нипочем. Вот это было Государство, да поздно спохватились! Рассказываю: дворник Махмуд, с неделю уж тому, вышел спозаранку мостовую убирать. Ему хоть бы что: революция, проституция… Все бы ничего, да вокруг пальба шла. А он работает себе, ведь так положено… Его отец тут улицу мел, дед снег чистил — традиция! У нас тут чуть ли не под окнами, считай, сотни две народу положили. Юнкера стрельбе обучены изрядно… Попала пуля Махмуду прямо в лоб, он и понять ничего не успел, так с метелкой своей и лежал тут, пока не убрали. Я, признаюсь, плакал. Так мне почему-то дворника этого жалко было. Вот не стало его, что с того? Да мало ли народу побило в Москве в лихие времена? А я чувствую, что вся наша прежняя жизнь погибла с этим мальчиком… Может, просто я по-стариковски хандрю? Ведь лишь чуток стрельба угомонилась, глядь, а уж извозчики ездят, телефон заработал, даже трамваи пошли! Патриарха вот избирают, как ни в чем не бывало! Но ведь мешает эта гниль, что повылезала отовсюду. Вот с трамваями, к примеру…
За окном раздались одиночные хлопки. Как показалось Куликову, прямо у подъезда. Он вопросительно взглянул на хозяина.
— Это далеко. Просто кажется, что рядом. Я привык. Странно… Неужто опять началось? — без тени тревоги в голосе спросил тот, снова наполняя рюмки. — Так вот… Трамваи-то пошли, но выручку у них забирают московские рабочие. А городские шоферы только и делают, что возят частные грузы, а плату забирают себе. Ездят эти дьяволы, «красная гвардия», мародеров не трогают почти, а конная милиция тоже не вмешивается. Говорят, не заплатите нам жалования — коней продадим. Ну ладно, я еще и не такое могу рассказать. У вас-то что? Где были, что видели? Занимались ли наукой эти годы? Право, продолжать научные изыскания в наши дни есть великое и мужественное служение Отечеству.