— Но не антироссия, которую ты сейчас собираешься защищать.
Так и закончилась давняя и казавшаяся незыблемой дружба. А затем другая, третья… Неприятно было, но и не особо жаль. Совсем чужие оказались на проверку те люди, лишённые почвы, а потому заряженные на отрицание и разрушение, не способные в своей рыбьей хладности к живому, предметному делу.
Русская весна набирала обороты, попутно реабилитировав георгиевскую ленточку, опоганенную прежде разными «ползущими вместе» недоносками, цеплявшими её на непотребные места в знак особого «патриотизма». Теперь Николай носил её с гордостью, несмотря на негодование отдельных знакомых, которыми был он неоднократно обозван «ватником», «колорадом» и даже «колорадским ватником». Пришлось купить толстую стёганую жилетку и ходить в ней несмотря на жару, оправдывая кличку. Ну, и в блоге своём генерала Тимановского портрет вывесил, сплошь в «колорадских ленточках».
Черту под этим периодом играния мускулами и оттачивания зубов подвела Одесса. После неё Николай разом порвал отношения со всеми знакомыми, принявшими и в этой трагедии сторону убийц. Это уж не идейные противники, а самые что ни на есть нелюди, с которыми говорить не о чем. Выгвоздив всё, что думал о них в блоге в самых жёстких выражениях, Юшин принял окончательное решение, с которым и явился к отцу:
— Пап, как ты считаешь, должны ли современные белые защищать интересы России, русских на Украине?
Отец, работавший с какими-то бумагами у себя за столом, поднял голову и, внимательно посмотрев на сына, ответил после паузы:
— Считаю, что должны.
— А меня благословишь поехать?
— Зачем? — испытующе прищурился отец.
— Затем, что мне скоро двадцать три, а я ещё ничего не сделал в своей жизни. Затем, что я молодой здоровый мужик, а не офисная крыса, и не могу смотреть по телевизору, как каждый день убивают невинных людей, детей, женщин. Ты всегда приводил мне в пример наших предков — Тягаевых, Аскольдовых, Юшиных. Разве они сидели бы сейчас перед экраном, запасясь попкорном? Да они бы уже давно были там! Значит, и я должен.
— Достойная аргументация, — одобрил отец, снимая очки и массируя переносицу.
— Ты с чем-то не согласен?
— Ни в коей мере. Наоборот, горжусь тобой. Но прежде чем ты всё решишь, послушай меня. Помнишь, когда ты вернулся из Крыма, мы чуть не поссорились? Ты не мог понять, почему я не разделяю твоего восторга?
— Помню.
— Так вот, Коля, я не мог разделить этого чистого и прекрасного чувства потому, что уже видел всё, что будет дальше. Всю эту бойню. Всю эту кровь. Россия подала людям надежду, которую не сможет оправдать, потому что слишком ослаблена, слишком связана по рукам и ногам, а, главное, потому что правят ею предатели. И они будут предавать. Изо дня в день, раз за разом, как было в Чечне, как происходит везде и во всём. И это предательство будет оплачиваться кровью.
— А народ что же? Ты разве не учитываешь значение народа? Народ поднялся, и он не допустит…
— Когда в истории народ что-либо не допускал? Поднимаются не народы, а отдельные лучшие их представители. А им противостоят не только внешние враги, но и продажные политиканы за их спиной, которым менее всего нужны герои, пассионарии, люди сильные, цельные, гордые, помнящие своё имя… Политиканы будут делать всё, чтобы уничтожить как можно больше таких опасных им людей, потому что они ставят под угрозу всю их систему одним своим существованием, как солнце ночную мглу. А потом они будут договариваться с такими же политиканами по другую сторону фронта и наживаться на чужой крови и горе. Вот, что я вижу впереди.
— Ты, пап, всё-таки ужасный пессимист! Ведь с Крымом всё прошло гладко!
— Не жди, что так будет дальше. Даю руку на отсечение, они уже и Крыму-то не рады, что взяли… А те — в свою очередь — за Крым будут отыгрываться на Донбассе, не стесняясь в средствах. Прости, Коля, что говорю тебе это, но ты должен принимать решение с открытыми глазами. Эта игра продана и предана уже заранее. Я бы очень хотел ошибаться в своих прогнозах, но в таких вещах я ошибаюсь довольно редко — ты знаешь.
Да, Николай это знал. Владимир Петрович Юшин, доктор физико-математических наук, автор ряда крупных публицистических работ, в своих прогнозах всегда оказывался математически точен. Такой точности могла бы позавидовать сама Ванга. Впрочем, отец всегда лишь печально улыбался при таких сравнениях: «У нас Вангой быть легче лёгкого. Предсказывайте самый худший вариант из возможных — и никогда не ошибётесь. Разве что отыщется ещё худший, на который твоей недостаточно испорченной фантазии не хватит…».
— Всё-таки я поеду, — твёрдо сказал Николай. — Только у меня к тебе просьба. Поговори с мамой сам.
— Хорошо, поговорю, — согласился отец. — Но пообещай и ты выполнить мою просьбу.
— Какую?
— Прежде чем отправиться на войну, ты пройдёшь курс подготовки добровольцев. Как человеку, не служившему в армии, он тебе необходим, согласись. Или ты явишься к месту действий ничего не умеющей обузой, с которой кому-то придётся возиться.
Трудно было отказать отцу в железной логике, которая никогда ему не изменяла. Конечно, терять времени было жаль, но подготовиться и впрямь следовало. Да и было где. Питерские монархисты уже организовали «курс молодого бойца» для стремящихся на Донбасс добровольцев, и Николай решил перво-наперво отправиться в северную столицу.
Обычно чуждый эмоциям отец на сей раз крепко обнял его, сказал с волнением:
— В твои годы я поступил бы также. И я рад, что ты вырос достойным наследником нашего рода. Признаться, ещё недавно я сомневался в тебе и боялся, что форма, видимость, о которой ты так хлопотал, вытеснит в тебе главное — внутреннее содержание, стержень. Слава Богу, что хоть в этом я ошибся. Слов старика Болконского повторять тебе не стану, ты и сам всё знаешь и понимаешь.
— Я понимаю, — кивнул Юшин. — И клянусь, что краснеть тебе за меня не придётся. А в остальном — как Бог даст.
Сухие губы отца дрогнули, но он мгновенно взял себя в руки:
— Прапрадеда Тягаева и прадеда Аскольдова Бог выводил из самых безнадёжных положений, Его Рука всегда была с ними. Да будет она также и с тобой!
И ждать невозможно было,
И нечего было ждать.
Кроваво луна всходила
Кровавые сны рождать.
И был бы тяжёл покоя
Тот сон, что давил мертво.
Россия просила боя
И требовала его!
Россия звала к отваге,
Звала в орудийный гром,
И вот мы скрестили шпаги
С кровавым ее врагом.
Нас мало, но принят вызов.
Нас мало, но мы в бою!
Россия, отважный призван
Отдать тебе жизнь свою![2]
Глава 7.
Гром войны всегда будоражил душу Валерия, как ничто иное. И хотя уже первая в его жизни война, Чеченская середины 90-х, оставила его калекой, но непреодолимой тяги к этому «ремеслу» не поубавила. Тогда, в 90-е, он своей жизнью писал новую «Повесть о настоящем человеке». И хотя в отличие от Мересьева он, встав на протезы, не вернулся к собственно военному делу, но работа военкора в самых горячих точках — чего-то да стоит, пожалуй?
Вторую Чеченскую военкор Курамшин прошёл от начала до конца, проникая в самые опасные районы — логова боевиков, куда не рисковали соваться другие. А по окончании её, бездарном и подлом, как всегда, Валерий затосковал. Он не мог простить власти того, как его друзей, боевых офицеров, сажали в тюрьмы за мнимые преступления в Чечне ради удовлетворения растущих аппетитов тамошнего удельного князька, как, кичась мнимой победой, гонят и гонят несметные средства в республику на любые прихоти, не умея при этом защитить окрестные регионы (да что там — саму Москву и Питер!) от наплыва звереющей от безнаказанности этнической преступности и смертоносной заразы ваххабизма. С каждым годом в бездумно прирезанном Кавказскому федеральному округу Ставрополье сокращалось число русских, бегущих прочь от участившихся случаев насилия в их отношении со стороны «соседей», на которые никак не реагировали власти. Ставрополье превращалась в новое Косово, и никому до этого не было дела. А ваххабизм, буйным цветом расцветавший в Дагестане и Ингушетии, захватывал уже и Татарстан, и даже заявлял о себе в Сибири. На всё это власть смотрела широко закрытыми глазами, предпочитая бороться с «русским национализмом» и кормя наивных байками про «замирение Кавказа»…
В эти унылые годы Валерий делал репортажи именно на эти больные темы, колеся по всей стране. Потом были командировки в Ливию, Сирию, а, увидев по телевизору киевский майдан, отчего-то понял сразу: «Быть войне!»
Само собой, жена отнюдь не обрадовалась стремлению Курамшина в очередное пекло, но смолчала: вернув его к жизни без малого двадцать лет назад, поставив на ноги, живя с ним все эти годы, она слишком хорошо знала своего мужа. Знала, что ничто не удержит его дома, если где-то гремит война, и мужественно мирилась с этим. Впрочем, теперь ей и полегче отчасти, чем во Вторую Чеченскую. Теперь не одна она остаётся, а с двумя детьми, старший из которых сам уже — почти мужик, настоящая опора матери.
Добраться до эпицентра боевых действий было задачей не из лёгких, но опытный Валерий быстро вышел на нужных людей, знавших все «потаённые тропы», и вскоре присоединился к группе, отправлявшейся по одному из таких «крутых маршрутов».
Основу группы составляли Вадим и Агния, нанявшие микроавтобус и закупившие изрядный гуманитарный груз. Предполагалось, что обратно этим же автобусом удастся вывезти несколько семей с детьми. Впрочем, обратно собирался только Вадим, а его напарница намеревалась остаться на передовой. С нею Курамшин быстро нашёл общий язык. Агнии было лет сорок. Эта высокая, худощавая женщина сразу обращала на себя внимание. Худое, бледное лицо с тонким, самую малость изогнутым носом, бледными, не тронутыми помадой губами и большими тёмными глазами, под которыми залегли глубокие тени, было обрамлено густыми, остриженными до плеч и кое-как перехваченными заколкой тёмными волосами, обильно разбавленными ранней сединой. Это лицо невозможно было забыть или спутать с другим. Так же, как и голос, низкий, звучный. В музыкальном мире такие, кажется, именуются контральто.