Агния пожала плечами:
— Тем лучше. Значит, я смогу пока осмотреться здесь и навестить то семейство.
— Правильно, — кивнул Валерий, — разделимся. Олег, я надеюсь, я могу поручить Агнию Сергеевну вашим заботам?
— Всегда пожалуйста, — охотно согласился ополченец. — Укры отдыхают — стало быть, и у нас «тихий час». Пойдёмте, Агния Сергеевна, я для вас профессиональную экскурсию проведу. А вы, — добавил он, обращаясь к Курамшину, — проходите. Вторая дверь налево.
Валерий пожал Тарусе руку и вошёл в дом. Пройдя несколько шагов, постучал в указанную дверь.
— Войдите, — послышался голос, показавшийся смутно знакомым.
Валерий вошёл в кабинет, представлявший из себя маленькую комнатушку, вся меблировка которой состояла из письменного стола, стула, кожаного диванчика и шкафа. На стене висела испещрённая отметками карта. На столе стоял включённый ноутбук. За столом сидел человек в пятнистой балаклаве, полностью скрывающей его лицо.
— Ну, здравствуй, Валера, — голос показался ещё более знакомым, и Курамшин нахмурился, пытаясь вспомнить, где слышал его.
— Мы знакомы?
— Ещё как знакомы! Ещё как! И писать тебе обо мне уже приходилось прежде, а в этот раз, увы, не придётся, если не хочешь накликать беду на мою голову.
— Стрешнев![3] — выдохнул Валерий, почти упав на диван.
Сапёр стянул балаклаву и улыбнулся. Да, это был он — Игорь Стрешнев, один из героев чеченской войны, которого — сколько же лет назад?.. — бесстыжая российская Фемида приговорила к семнадцати годам заключения за мнимое преступление! Правда, засадить разжалованного и оболганного офицера тогда не удалось: с помощью верных друзей он скрылся накануне оглашения приговора, надеясь вернуться, когда тот будет пересмотрен. Но шли годы, а апелляции не давали результатов, и бывший капитан Стрешнев оставался вне закона. Всё это время Валерий ничего не знал о нём и был глубоко поражён этой неожиданной встречей.
— Что, капитан, не ждал меня увидеть? — Игорь грустно улыбнулся.
Он мало изменился за истекший срок. То же открытое русское лицо, те же светло-русые волосы, спадающие слегка вьющейся прядью на лоб… Только лицо теперь обрамляла длинная, окладистая борода, делавшая Игоря похожим на древнерусских князей, какими пишут их художники-патриоты. И ещё взгляд стал более жёстким. А за жёсткостью той таилась боль…
— Не ждал, Игорь, и счастлив, что вижу, — отозвался Валерий, понемногу приходя в себя. — Чифирнём, что ль, за встречу, капитан, коли ничего более крепкого нельзя?
— Майор… — поправил Стрешнев. — Здесь уже произвели… Боюсь, у меня и с чаем негусто.
— Не вопрос! — Валерий вытащил из своей дорожной сумки большую упаковку чая и банку кофе. — Считай, что подарок в честь встречи.
— Охотно принимаю, — улыбнулся Стрешнев. — Электричества у нас давно нет, но генератор пока работает, а потому чай вскипятить возможно… А я, между прочим, уверен был, что ты приедешь. Чтобы Валерий Курамшин не примчался в самое пекло — не может такого быть! И как это Нина твоя до сих пор терпит твои командировки… Кстати, как она? Как дети?
— Здоровы, слава Богу, — отозвался Курамшин и, помедлив, спросил: — Больше ни о ком справиться не хочешь?
Игорь опустил глаза:
— Мама умерла два года назад, я знаю… Я тогда едва не сорвался к ней на похороны. Удержался… Она бы этого не хотела. Но ты себе не можешь представить, Валера, как это… Знать, что твоя мать умирает, что умерла, и не мочь даже проститься с нею, последний сыновний долг отдать. Если бы не я, она была бы жива и сейчас. Но она этих издевательств не выдержала.
— Причём здесь ты…
— Причём… При том, что для людей, которых я любил и люблю, я стал настоящим наказанием.
— Наташа так не считает.
Стрешнев вздрогнул:
— Ты видишься с ней?
— И даже довольно часто. Они очень подружились с Ниной. Ты же знаешь Нину — сердца этого Воробышка хватит, кажется, на все печали мира…
— Вот именно, печали. Я хотел, чтобы она была счастлива, а что вышло? Соломенная вдова с двумя детьми на руках. Детьми, которых я даже не видел! И вряд ли увижу когда-нибудь. Иногда я думаю, может, стоило сесть в тюрьму? Тогда бы я имел право на свидания… С ней, с детьми… Но ведь это отвратительно, когда дети с рождения видят своего отца только за решёткой!
— Они любят тебя, Игорь. Наташа им столько рассказывала о тебе!
— Лучше бы не рассказывала ничего. Забыла бы меня, как дурной сон… — Стрешнев нервно хрустнул пальцами. — Вышла бы замуж за благополучного человека. Конечно, с двумя детьми это не так просто. Но ведь она так молода, хороша собой, добра… Наверняка нашёлся бы такой человек.
— То же самое ей говорят её приятельницы.
— А она?
— А она ничего не хочет слышать. Она любит тебя и никого другого не замечает.
— Но я всё равно что мертвец.
— Ты скорее без вести пропавший, а без вести пропавшие иногда возвращаются, если их очень ждут. А я не знаю другой женщины, не считая Нины, конечно, которая умела бы так ждать, как Наташа.
— Как эгоисту, мне приятно это слышать, потому что одна мысль, что моя жена может стать чужой приводит меня в исступление. А как человеку, не совсем ещё утратившему остатки благородства, мне тошно… Я не принёс этой женщине ничего, кроме страданий. И ничего иного принести не могу. Ладно, — Стрешнев глубоко вздохнул и принялся заваривать чай, — оставим эту тему. Может, всё решится уже очень скоро. Здесь на переднем крае можно в любую секунду Богу душу отдать. Вот, начнут сейчас гады свидомые палить, и нечаянно в эту комнату угодят — и всё, все вопросы решены.
— Ты уж не за этим ли в самое пекло полез?
— Да не за этим, успокойся. Некому больше было — вот и полез, — Игорь отхлебнул чаю. — Вот, оно — счастье! Крепкий чёрный чай! Месяц, наверное, вместо него всякую бурду пил… Я ж в Городе уже седьмой год живу. Документы мне добрые люди сделать помогли да и посоветовали от греха к соседям из родного Отечества податься.
— А почему сюда?
— Хороший город, красивый. Не центр, но и не захолустье. Озёра кругом, монастыри. Такой тихий русский уголок… Я, когда вижу теперь, как его эти твари уничтожают, дышать не могу! Кажется, всех бы их раздавил, как клопов, да только давить нечем! Прижился я здесь, как ни странно. На завод работать устроился, сперва комнату снимал у бабки одной, а затем по её смерти домишко её по сходной цене у наследников купил. Не знаю уж, стоит он ещё или разбомбили… Как вся эта свистопляска началась, так и не бывал там. Собаку соседям отдать пришлось. Тоже не знаю, что с ней поделалось… Как ты можешь догадываться, военных в нашем городе и его окрестностях весьма мало. А мужички сами по себе много не навоюют. Сто мужичков без опытного начальника останутся сотней мужичков, а не ротой. Им командиры нужны, которые бы в военном деле шурупили. Поэтому я среди первых в ополчение и записался. Правда, прошлые мои регалии мне указать никак нельзя было, но этого и не потребовалось. У Первого глаз намётан. Он уже после первых боёв определил, что воевать я умею, и назначил меня самый ответственный участок фронта оборонять, чем я пока небезуспешно и занимаюсь.
— Да уж наслышан! — улыбнулся Курамшин. — А почему Сапёр?
— А… Ну, так у меня не только паспорт на другое имя, но и биография другая. А по ней — служил я некогда в сапёрной бригаде, будь она неладна. Слава Богу, разминировать пока ничего не приходилось…
— Да, нелегко тебе…
— А кому здесь сейчас легко? Сколько людей без крыши над головой, без всего остались. Я им, старикам особенно, в глаза смотреть не могу. Вроде и не виноват, а вроде — не защитил. Короче, «и всё-таки, и всё-таки, и всё-таки». А сколькие близких потеряли? А калеками остались? Мёртвым теперь можно только завидовать. Им уж, во всяком случае, лучше, чем нам.
— Как думаешь, долго удастся оборону держать?
— Валер, дело же не в этом… Неделю, две, месяц… Не больше — это точно. Я последнее время перестаю понимать, на хрена мы её держим. Сначала мы ждали, что поможет Москва. Даже я ждал… И теплилась во мне, знаешь, дурацкая надежна — а ну как всей этой кампанией я себе право воскреснуть выслужу?.. Теперь понимаю, что это лишь мечты от отчаяния. Москва не чешется и чесаться не собирается. Но всего замечательнее, что и эта шайка-лейка, заправляющая в Донецке, только поплёвывает в нашу сторону. У них в отличие от нас оружие есть, но нам они его не шлют. Смотрят, как нас здесь давят, и не шевелятся. Спрашивается, почему? Уж не потому ли, что мы им не нужны так же, как и Москве? Сидят они там в мирном городе, дербанят бабло и гуманитарку, охраняют собственность больших боссов, им запошлявших. На фига им за нас впрягаться? Правда, не понимаю, что они будут делать, если нас всё-таки здесь закопают… Ведь тогда вся эта ударная группировка сил под их стены придёт. Вот, тут логика моя сбоит, капитан. Наверное, потому, что воровскую логику я постичь не в силах. Разные у нас измерения. Может, считают, что вор с вором всегда договорится, а «маргиналы» вроде нас полюбовным договорам-распилам — лишь помеха? В общем, войны нового времени это уже совсем не те войны, которые в юности будоражили наше воображение. Прежде было понятно: по ту сторону фронта враг, по эту — друг. А теперь с обеих сторон враги, а ты как зерно меж двух жерновов… Людей жалко, капитан, понимаешь. Они же не только России, Путину, они нам верили. Верили, что мы их сможем защитить. А мы не можем! Потому что с пулемётом против «Града» не попрёшь! — Стрешнев зло ударил кулаком о стол так, что недопитый чай расплескался.
— Что же в таком случае? Отступать? — спросил Курамшин осторожно.
— Это уже не моего уровня вопрос. Пока у меня приказ держать здесь оборону, во что бы то ни стало. И пока иного не будет, я отсюда не уйду. Даже если придётся остаться здесь навсегда. К этому мы все готовы. Лишь бы это не было напрасной жертвой… Мне-то терять нечего, а у ребят семьи, нормальная жизнь, будущее.