грать войну. Если мы хотим победить, то не имеем права в чём-либо уподобляться нашему врагу. Ложь, подлость, насилие, глумление над убитыми — ничего этого не должно иметь место среди нас. Или вы думаете, что, смакуя снимки с изуродованными телами украинских солдат, вы чем-то отличаетесь от того упоротого укропа, который глумится над кадрами с вашими убитыми товарищами? Так вот ничем не отличаетесь, ибо вами в такие моменты владеет один и тот же дух. И чем больше мы станем принимать его в себя, тем меньше шансов победить. Потому что большее зло всегда одолеет меньшее, а тьма — сумрак. Значит, нам нужно другое оружие. Против тьмы — свет, против подлости — честь… Когда-то Белое Движение проиграло в том числе из-за того, что не смогло удержать эту высокую планку. И Боже нас сохрани от повторения тогдашних ошибок. Гражданская война значительно сложнее и страшнее любой другой…
Отчётливо вспомнился Олегу тот разговор. Прав, тысячу раз прав Профессор… Неужели убить Лёньку — это победа? Вправить ему мозги и выбить их тем гадам, что отравили столько душ — вот, победа. Да только гады — далеко. А в боях — с лёньками воевать приходится…
Малолетки…Безликие…Стадные…
Лица черным у вас зашорены,
Родились вы во время досадное,
Получились из вас горе-воины…
В этот момент на позициях появился Профессор, и Олег, отдав честь, обратился к нему:
— Сергей Васильевич, разрешите увольнительную до вечера — в город съездить.
— Зачем вам в город, Тарусевич? — удивлённо спросил капитан. — И что у вас с лицом? Вы словно приведение увидели.
— Видеть не видел, но слышал. И куда хуже привидения… — ответил Олег, понурив голову. — Против нас, оказывается, брательник мой родной воюет. Только что по телефону говорили.
— Вот оно что… — Профессор вздохнул. — Понимаю ваше состояние. Что поделать, такова Гражданская война.
— Сергей Васильевич, так до вечера разрешите?
— Невесту проведать хотите? — догадался капитан.
— Так точно.
— Ладно, поезжайте, встряхнитесь. Но не позднее десяти возвращайтесь.
Своего Города он не узнал. Опустевший, разрушенный едва ли не наполовину, он умирал, но всё ещё цеплялся за жизнь, всё ещё надеялся и молил о помощи… Сотни тысяч людей видели кадры, на которых была запечатлена искалеченная при бомбёжке Луганска женщина. Она ещё жива, она ещё не понимает, что от неё осталась лишь половина, что ноги обращены в страшное месиво… Она лишь чувствует страшную боль. И помнит, что где-то совсем рядом её ждёт дочь. Она ещё хочет жить и гаснущим взглядом всматривается в лицо снимающего — в лицо всякого замершего у экрана — и молит едва слышно: «Помогите!» Этих глаз — глаз смерти — забыть нельзя. И, вот, теперь этими глазами смотрел целый Город. Смотрел на каждого, взывал к каждому: «Помогите!» Вопрошал каждого: «За что?!» А сотни тысяч, миллионы людей сидели у телевизоров, буднично жевали яичницу с колбасой, перебранивались друг с другом, а потом переключали на какой-нибудь «камедиклаб» или подобную мерзость. Никому не пришло в голову, что во время, когда гибнут каждый день десятки русских людей, гибнут под русским флагом и с именем России на устах, не смеет Россия устраивать всевозможных празднеств, шоу, концертов, больше похожих на бесстыдные пляски на костях. Не смеет российское телевидение мешать кровь погибших с клюквой. Не смеет, не смеет, не смеют! — об этом хотелось кричать, но куда? Кому?
Большинство понимают слово «война» только тогда, когда видят в цинковых гробах своих родных, когда в их уютных квартирах вылетают стёкла и рушатся крыши… Когда это происходит за тысячу километров, на войну смотрят, как на очередной сериал. Матернутся сквозь зубы, «перетрут» от безделья да и уснут спокойно, испив пивка и с аппетитом закусив.
Глядя на умирающий город, Олег не мог определить, кого в этот момент ненавидел больше: врага или, выражаясь языком Фартового, тыловую слизь. Пожалуй, на равных! Ну, ничего, товарищи тыловики, вы ещё узнаете, что такое война. Раньше или позже, но она придёт ко всем вам. И тогда вы вспомните — нас. Передовую линию обороны… Город-крепость, который оставили на гибель, не дав помощи… Его детей. Его стариков. Его защитников. Только будет уже поздно…
На этой улице снайпер застрелил мальчишку, а вон дом, в котором разрушен целый подъезд. А в этом дворе на месте детской площадки — огромная воронка: погибли мать с ребёнком. А дед из дома напротив просто вышел за хлебом и был обезглавлен осколком… Жуткую экскурсию можно теперь проводить по Городу… А ведь совсем недавно он был совсем другим. Многолюдный, цветущий, чистый и уютный. Город, в санатории которого приезжали люди со всей Украины и не только…
Машин на улицах практически не было. Да и людей. Лишь редкие смельчаки, рискнувшие выбраться за водой или в магазин, быстро-быстро, инстинктивно пригибаясь и прижимаясь к стенам, спешили скорее укрыться вновь…
В иссечённой осколками больнице с выбитыми окнами всё также изменилось до неузнаваемости. Коридоры были переполнены ранеными, которым некому было оказать помощь из-за недостатка медперсонала. Оставшиеся медсёстры и волонтёры разрывались на части, не спали сутками и всё-таки не успевали…
Остановив одну из медсестёр, Олег осведомился у неё, где найти Мирославу. Та покачала головой:
— Доктор сейчас на операции. Недавно привезли очень тяжёлого раненого.
— Постойте, но ведь это не её специальность…
— Милый, — пожилая женщина горько усмехнулась, — какая уж теперь специальность, когда у нас врачей почти не осталось!
— Да как же?
— Уехали! Представляешь? Прямо на «Скорой» и уехали.
— Да куда же?
— В Донецк, милый. А, может, и дальше… Если хоть кто-нибудь на смену им не приедет, не знаю, как будем. Раненых с каждым днём всё больше.
— Что же, операция надолго затянется?
— Надолго, милый, там такие раны страшные. Ты посиди на улице, подожди. Когда доктор освободится, выйдет к тебе.
Поблагодарив медсестру, Олег вышел на улицу и, опустившись на парапет лестницы, закурил. Хотя времени ещё оставалось достаточно, но на душе было неспокойно: ведь иные операции по много часов идут… Мирославу он не видел целый месяц, лишь звонил ей, как мог, часто, узнавал, жива ли, не ранена ли. И всегда она отвечала, что у них всё хорошо, и волноваться не о чем. Пожалуй, она бы ответила так, даже если бы над её головой разорвалась бомба.
Оборона города входила в свою решающую стадию — это было очевидно всем. И именно поэтому Олегу особенно хотелось увидеть Мирку. Хоть на час, хоть на полчаса… Увидеть, посмотреть в глаза, обнять. И ещё раз пообещать — вернуться и тогда уже сыграть отложенную свадьбу.
Но время утекало сквозь пальцы, а Мирославы всё не было. Олег вновь заходил в больницу, справлялся, не освободилась ли она, но получал тот же ответ. Где-то на окраине города вновь била артиллерия. «У соседей, не у нас…», — определил Олег и с надеждой посмотрел на затягиваемое тучами небо. Послал бы Бог грозу, а лучше циклон — на два-три дня. В дождливую погоду они не бомбят. Правда, окопы размывает, и их приходится восстанавливать, но хоть какая-то передышка — для измученных людей, которым она так нужна. А ещё — вода…
— Олег! — из подъехавшей машины выскочила уже хорошо знакомая журналистка.
— Агния, какими судьбами?
— Приехала делать репортаж о больнице. Я знаю, что врачей совсем нет. Может, кто-то, увидев, что здесь делается, приедет… А вы кого-то навещаете?
— Хотел навестить невесту… Но, похоже, не дождусь, — уныло ответил Олег. — Она ассистирует на какой-то операции… Агния, у вас найдётся бумага с ручкой?
— Конечно, — журналистка тотчас протянула ему записную книжку и ручку.
— Удачно, что мы встретились. Мне сейчас уже надо будет уезжать. Я вас прошу передать записку Мирославе ….
— Непременно передам, — кивнул Агния, садясь рядом.
— И ещё… — Олег быстро набросал несколько строк и, вырвав листок, свернул и передал его журналистке. — У Мирославы дома тяжело больная сестра, полностью парализованная с детства. И полуслепая мать. Я просидел здесь, как дурак, всё это время и теперь даже не успею отвезти им продуктов, — он протянул журналистке деньги. — Прошу вас, навестите их.
Агния решительно отвела его руку:
— Я здесь вроде как с гуманитарной миссией, и это моя обязанность — доставлять необходимое нуждающимся. Адрес вы напишете или я спрошу у Мирославы?
— Я напишу, — кивнул Олег. — Так надёжнее, — он протянул журналистке ещё один листок. — А деньги всё-таки возьмите. Это же моя семья.
— Понимаю, — кивнула Агния. — Можете быть спокойны: я передам записку и непременно навещу ваших близких.
Поднявшийся ветер явственно сулил грозу. Олег посмотрел на часы:
— Всё, мне пора уходить, — он взглянул на сидевшую рядом журналистку. — Не знаю, почему, но у меня сейчас чертовски погано на душе. Я должен был увидеть её…
— Вы непременно увидитесь. Ваш командир человек хороший, он даст вам ещё одну увольнительную.
— Да, конечно… Только ведь до того ещё дожить нужно. А вдруг меня завтра убьют?
— Бог с вами! — Агния ласково тронула его за плечо. — У вас вся жизнь впереди, поверьте! Это просто гроза так влияет. Да и устали мы все…
— Вы что, умеете угадывать будущее?
— Иногда умею, но никогда не пытаюсь.
— Почему?
— Потому что не во всякое будущее стоит заглядывать. Но вас Бог сохранит, я чувствую. Это просто гроза…
Гроза и впрямь начиналась. Первые гулкие раскаты раздались вдали, первые капли упали на пыльный асфальт.
— Прощайте, Агния! — Олег поднялся и протянул журналистке руку. — И спасибо вам!
— Прощайте? Слишком печально. Лучше аривидерчи, как говорят в Риме… — чуть улыбнулась она.
— Аривидерчи, Агния, — улыбнулся и он ответно.
Так и уехал, не увидев Мирославы даже мельком. И ободрительные слова журналистки нисколько не рассеяли его тяжёлого, неведомо отчего явившегося чувства. Неужто и в самом деле убьют скоро? Что ж, вполне возможно — война… Но что тогда будет с Миркой и её семьёй? Кто защитит их? Кто поможет? Ах, если бы кто-то мог увезти их из Города… Но ведь Мирка — не поедет. Она слишком верна своему долгу и останется со своими больными до конца. И оттого за неё — страшно. И впервые в жизни так непреодолимо тяжело на сердце.